е лучшее и наиболее обоснованное суждение.
     -- Истинно, благородный адмирал, -- сказал Мойше на языке Расы.
     --  Хорошо,  --  ответил  ящер. --  Я  придерживаюсь того мнения, что в
прошлом  мы  старались использовать вас в слишком широких пределах, и, как в
случае  с любым инструментом, которым злоупотребляют, это вызвало трудности,
которых мы могли  бы избежать, если бы  вас  держали в рамках, подходящих  к
вашей  ситуации. Кажется, это в значительной степени является причиной вашей
враждебности по отношению к нам и вашего выступления против нас.
     -- В определенной степени дело обстоит именно так, -- согласился Мойше.
     Это  было наилучшее  приближение к пониманию его характера, к  которому
когда-либо   приходили   ящеры,   и  куда   более  предпочтительное,  нежели
приравнивание его действий к измене.
     --  Если  нож ломается из-за  того, что  его использовали вместо  лома,
разве  виноват  нож?  --  продолжил  Атвар.  --  Нет, это  ошибка того,  кто
пользовался инструментом. Ввиду того,  Мойше Русецкий, что ваша служба  дала
лучшие  результаты,  когда вас стали использовать  правильно, я склоняюсь  к
тому, чтобы пересмотреть прошлые прегрешения. Когда переговоры между Расой и
тосевитами закончатся, возможно, мы возвратим вас на территорию, где вы были
повторно захвачены...
     --  Благородный  адмирал  имеет  в виду  Палестину, -- добавил  от себя
Золрааг.  --   Названия,  которые  вы  даете  разным   местам,  создают  нам
значительные трудности,  в  особенности  когда  к  одному и  тому  же  месту
относятся несколько названий.
     Атвар продолжил:
     -- Мы поселим вас там, как я сказал, с вашей  самкой и  детенышем и при
необходимости будем консультироваться  с вами по тосевитским делам. Для  нас
будет лучше признать  с  настоящего  времени пределы вашей деятельности и не
заставлять вас добывать информацию или вести пропаганду, которую вы считаете
неприятной. Вы принимаете такое предложение?
     Они  хотят вернуть его в  Палестину  --  на  Святую  Землю -- вместе  с
семьей?  Они  хотят  использовать  его  как  эксперта  по  человечеству  без
принуждения и унижений? Он осторожно сказал:
     -- Благородный адмирал, единственно, что меня беспокоит: все это звучит
слишком хорошо, чтобы быть истинным.
     --  Это истина, --  ответил адмирал.  -- Вы когда-нибудь  видели, Мойше
Русецкий, чтобы Раса нарушала обещания, которые дала?
     --  Я не  видел  такого, --  ответил  Мойше. -- Но я  видел,  как  Раса
приказывает, вместо того чтобы попробовать прийти к согласию.
     Атвар вздохнул совершенно по-человечески.
     -- На Тосев-3 это оказалось куда менее эффективным, чем мы бы желали. И
в связи с этим мы пробуем здесь новые методы, какими  бы неприятными они нам
ни казались.  Когда сюда  прибудут  самцы и  самки флота  колонизации,  они,
несомненно, выскажут немало отрицательного в отношении нашей практики, но мы
зато сможем предложить им  значительную часть  поверхности живой планеты, на
которой  можно поселиться.  Принимая во внимание  то, что могло бы случиться
здесь, это решение кажется мне приемлемым.
     --  Я  не  вижу причин не  согласиться с  вами, благородный адмирал, --
сказал Мойше.  --  Временами не каждый может получить все, что он  хотел бы,
используя конкретную ситуацию.
     --  С  Расой такого  еще никогда не случалось, --  сказал Атвар,  снова
вздохнув.
     От  мировых  проблем  Мойше перешел  к  личным, сформулировав  их одним
предложением:
     -- Когда вы поселите  меня и мою семью в Палестине,  то мне хотелось бы
еще кое-чего.
     -- Что же это? -- спросил адмирал.
     Русецкий задумался, не слишком ли далеко он заходит в погоне за удачей,
но тем не менее рискнул:
     --  Вы знаете, до захвата  немцами Польши я учился на врача. Я хотел бы
продолжить  эту учебу  не  только с  людьми, но и с самцами Расы. Если будет
мир, то нам надо будет так многому научиться у вас...
     -- Одна из моих главных забот в поддержании  мирного сосуществования  с
вами, Большими Уродами, это чему вы можете научиться у нас, -- сказал Атвар.
-- Вы уже узнали слишком  много. Но я не считаю, что в медицине вы создадите
нам большую опасность. Очень хорошо, Мойше Русецкий, пусть будет так, как вы
сказали.
     --  Благодарю  вас,  благородный  адмирал, -- сказал Мойше. В  каком-то
американском фильме прозвучало выражение, почему-то запомнившееся Русецкому:
"У этой сделки аромат розы". -- Роза, -- пробормотал он. -- Точно как роза.
     -- Мойше  Русецкий?  -- спросил Атвар с  вопросительным  покашливанием:
Золрааг не смог перевести бормотание тосевита.
     -- Мы заключили сделку,  благородный адмирал, -- сказал Мойше, надеясь,
что у розы будет не слишком много шипов.
     * * *
     Страха отклонился от микрофона и снял наушники, которые плохо прилегали
к его слуховым перепонкам.
     --  Еще  одна  радиопередача,  --  сказал он, поворачивая один  глаз  в
сторону  Сэма  Игера.  --  Я не  вижу  необходимости  продолжать  их,  когда
переговоры между Расой и  вами,  Большими  Уродами, идут так успешно.  Вы не
можете  себе  представить, как вы  должны были  напугать этого тяжеловесного
старого Атвара, чтобы вообще заставить его пойти на переговоры.
     -- Я  рад, что он наконец уступил, -- сказал Сэм. -- Я сыт войной. Весь
этот мир сыт войной по горло.
     -- Полумеры любого вида на Тосев-3 не приводят  к успеху, -- согласился
Страха.  -- Если бы в раскраске  главнокомандующего флотом был я, мы привели
бы вас, тосевитов, к покорности быстрее и жестче.
     -- Я знаю, -- кивнул Игер.
     Беглый командир  никогда не делал  секрета  из  того, что  предпочитает
кнут, а не пряник.  Сэм  вспомнил об американской  атомной бомбе, спрятанной
где-то здесь, в Хот-Спрингсе, не более чем в нескольких сотнях ярдов от этой
душной маленькой студии. Конечно, он не мог рассказать Страхе об этой бомбе:
проговорись он  -- и генерал Донован  приколотит его скальп к стене. Поэтому
он заговорил о другом:
     -- Три не-империи, способные  делать атомные бомбы, стали  бы серьезной
проблемой даже для вас.
     -- Истинно так. Конечно, это так. -- Страха вздохнул. -- Когда наступит
мир -- если он наступит, -- что будет со мной?
     -- Мы не  вернем  вас обратно Расе, чтобы они отомстили, -- сказал Сэм.
-- Мы уже поставили в известность ваших представителей в Каире. Это не очень
понравилось им, но они согласились.
     --  Я уже знаю, --  ответил Страха. --  Значит, я  буду жить всю  жизнь
среди вас, тосевитов США? И как же я буду проводить время?
     --  О! --  Сэм начал понимать, к чему клонит беглец. -- Некоторые самцы
Расы прекрасно  устроились у нас. Весстил научил нас удивительно многому  по
ракетной технике, а Ристин...
     -- Превратился в Большого Урода, -- ядовито сказал Страха.
     -- А как вы полагаете, что он должен был делать? -- спросил Сэм.
     -- Он  --  самец Расы. Он  должен иметь достоинство помнить об этом, --
ответил Страха.
     Через секунду Сэм сообразил, кого вдруг  ему напомнил ящер: английского
сноба,  который свысока смотрит  на  соотечественника,  "ставшего местным" в
Танганьике, в  Бирме  или  где-нибудь  еще. Он видел  немало  кинофильмов  о
джунглях  с  подобными персонажами. Беда в том, что он не мог объяснить  это
Страхе без риска оскорбить его еще сильнее.
     --  Может  быть,  когда  мы  заключим  мир,  то...  --  Ему  надо  было
высказаться обиняком, но он сказал напрямую. -- Мы добьемся и амнистии.
     --  Для таких, как Ристин, амнистия будет наверняка, --  сказал Страха.
-- Он получит  ее, хотя она  ему не нужна,  чтобы  наслаждаться  жизнью. Для
таких,  как Весстил, тоже  возможна амнистия. Весстил многому  вас научил --
это  истинно, Сэм  Игер, как вы сказали. Но он попал  к вам,  тосевитам,  по
моему приказу. Он был пилотом моего челнока: когда я приказал, он был обязан
выполнить приказ, и он его выполнил.  Несмотря на помощь, которую  он оказал
вам,  он  может  быть прощен. Но для  меня,  Сэм Игер, амнистии  не будет. Я
попытался свалить адмирала Атвара, чтобы не дать ему проиграть войну с вами,
тосевитами.  Я  проиграл  --  а  он,  выиграл ли он  эту  войну? Думаете, он
позволит мне жить на территории, которую получит Раса после наступления мира
-- если он наступит? Возможно, но я буду напоминать ему, что был прав, когда
подверг сомнению его действия, я  одним своим видом буду напоминать ему, что
вторжение сорвалось. Нет. Если я еще должен жить,  то должен жить среди вас,
Больших Уродов.
     Сэм медленно наклонил голову. Изменники  никогда не возвращаются домой;
похоже,  что у ящеров дело обстоит так же, как у людей. Если бы Рудольф Гесс
прилетел  обратно  в  Германию  из Англии, разве  встретил бы его  Гитлер  с
распростертыми  объятиями? Вряд ли. Но Гесс  в  Англии был  по  крайней мере
среди своих соплеменников-людей. Здесь, в Хот-Спрингсе, Страха попал в такую
же ловушку, как человек, попавший в плен к ящерам, человек, которому суждено
провести остаток своих дней с ними -- или, точнее, на их Родине.
     -- Мы сделаем все, что сможем, чтобы вам было удобно, -- обещал Игер.
     -- В этом же ваши лидеры и вы заверяли меня с самого начала, -- ответил
Страха. -- И, насколько это в ваших возможностях, вы это сделали. Я не  могу
жаловаться  на  ваши намерения. Но они распространяются только на  настоящее
время, Сэм Игер.  Если  наступит  мир, я останусь здесь как аналитик Расы  и
пропагандист этой не-империи. Разве это не наиболее вероятный вариант?
     -- Истинно, -- сказал Сэм.  -- Вы заработали себе место здесь навсегда.
Вы не хотите заниматься этим?
     -- Я  буду -- и это все,  что я могу сделать. Но вы меня не поняли,  --
сказал  Страха.  --  Я  останусь  здесь,  среди  вас,  тосевитов.  Наверняка
останутся и  несколько других  самцов. И мы создадим нашу  крошечную общину,
потому что мы принадлежим Расе. Наши глаза будут обращены к тому,  что будет
делать здесь, на Тосев-3, основная  часть Расы, и мы будем  изучать это  для
лидеров данной не-империи и никогда не станем частью  ее.  Как  жить в таком
одиночестве? Возможно ли это? Я должен знать.
     -- Извините, -- сказал Игер. -- Я сначала не понял.
     Еще до того, как немцы  завоевали  Францию, в газетах писали о том, как
жили  русские  эмигранты  в Париже.  Если  кто-нибудь  из  них  уцелел,  они
наверняка отнеслись бы к Страхе с симпатией:  им довелось извне  смотреть на
то, как большая часть их соотечественников строила что-то  новое. Если это и
не было адом, то во всяком случае неплохой тренировочной площадкой.
     Страха вздохнул.
     --  Кроме того, через небольшое время -- по меркам, которыми пользуется
Раса,  -- сюда  прибудет флот  колонизации. Будут инкубированы выводки  яиц.
Будет ли среди них мое? Есть над чем посмеяться.
     Его рот открылся -- и остался открытым.
     У  некоторых  русских  эмигрантов   были  русские  жены,  у  других  --
любовницы.  Кому-то  доставались жаждущие  француженки.  Страхе  недоставало
самки-ящера  не  так, как мужчине  недостает  женщины:  если Страха не видел
(вернее,  не обонял) самку, он о ней и не думал. И тем не менее он продолжал
рассматривать  Расу  как  единое  целое, к  которому  уже  никогда не  будет
принадлежать.
     -- Это трудно, командир, -- сказал Сэм.
     -- Истинно, -- сказал Страха. -- Но когда я спускался в эту не-империю,
я  не  спрашивал, будет ли моя жизнь  легкой, а только о  том, будет  ли она
продолжаться.  Она   продолжается.   Она   будет  продолжаться   и   в   тех
обстоятельствах,  которые  я для себя изберу. И скорее всего  я  буду  долго
размышлять о том, правильное ли решение я принял.
     Сэму хотелось сказать что-то подходящее к случаю, но ничего подобного в
своей жизни он не переживал.
     * * *
     Мордехай  Анелевич  равнодушно  прошел  мимо  фабрики,  на которой  еще
несколько  месяцев назад рабочие  выпускали зимнюю одежду  для ящеров. Затем
нацистская ракета попала прямо в здание. Теперь оно выглядело так, как любое
другое, которое разрушила бомба весом  в одну тонну: сплошное крошево. Слава
богу, что ракета ударила во время ночной смены, когда людей было очень мало.
     Анелевич  осмотрелся. Улица  была  почти безлюдной.  Он подтянул брюки,
будто поправляя  их. Затем нырнул за полуразрушенную стену  фабрики: это мог
сделать любой человек в поисках уединения, чтобы без помех облегчиться.
     Из руин прозвучала фраза на идиш:
     --  А, это вы.  Нам не  нравятся  люди, которые  забредают сюда, вы  же
знаете.
     -- И почему же, Мендель? -- сухо спросил Мордехай.
     -- Потому что мы высиживаем яйцо и надеемся, что из него никогда ничего
не вылупится,  --  ответил охранник тоном, куда  менее сдержанным, чем  тот,
которым он, вероятно, хотел бы ответить.
     -- Зато теперь оно в  нашем гнезде, а не там, куда  его положили немцы,
-- ответил Анелевич.
     Доставить  бомбу сюда с полей гетто [Кладбище. -- Прим. ред.] тоже было
целой эпопеей, которую Мордехай не  пожелал бы повторить  ни за что в жизни.
Бомба была закопана неглубоко, иначе он и его товарищи не смогли бы вытащить
ее.  Случилось так,  что  утром ящеры заметили  зияющую яму.  К счастью,  их
удовлетворило  вполне   правдоподобное  объяснение:   в  этой   могиле  были
похоронены умершие от холеры, и поэтому их пришлось  эксгумировать  и сжечь.
Как  и подавляющее большинство ящеров, Буним был очень щепетилен в отношении
людских болезней.
     Мордехай, скрытый во мраке разрушенной фабрики,  выглянул наружу. Никто
из  проходивших  по улице людей  не смотрел на него.  Похоже,  никто даже не
обратил  внимания на то, что он  так долго  не  выходит обратно. Он двинулся
дальше,  внутрь здания. Путь был извилист и проходил между кучами  кирпича и
обрушенными  внутренними стенами  здания, но  за пределами видимости с улицы
обломки были расчищены.
     Здесь  в  огромной  корзине  на особо прочной  телеге  покоилась бомба,
которую нацисты закопали на полях гетто. Потребовалось восемь лошадей, чтобы
привезти ее сюда,  и если понадобится  вывезти  ее отсюда, снова потребуются
восемь  крепких лошадей.  Одной  из  причин  того, что  Мордехай  выбрал для
укрытия именно это место, была конюшня, размещавшаяся за углом. Восемь самых
сильных тягловых лошадей, которых только сумело отыскать еврейское подполье,
содержались  в постоянном ожидании,  готовые при  необходимости  к  быстрому
перегону на фабрику.
     Словно  по волшебству из  тени появились  двое охранников  с автоматами
"шмайссер". Они кивнули Анелевичу. Он положил руку на бортик телеги.
     --  Если бы была  такая  возможность, я  увез бы эту проклятую штуку из
Лодзи совсем и поместил бы ее где-нибудь, где не так много ящеров.
     --  Хорошо бы, -- сказал один  из охранников, сухощавый,  с  бельмом на
глазу, по имени Хаим. -- Поместить ее куда-то, где и людей было бы поменьше.
А то любой, кто не из нас, может оказаться одним из "них".
     Он не стал уточнять, кто такие "они". Скорее всего, не знал. Мордехай и
сам  не знал, но разделял беспокойство Хаима.  Враг  твоего врага больше  не
становился твоим другом -- он оставался врагом, только другого вида. Всякий,
кто обнаружил бы здесь  бомбу -- ящеры, поляки, нацисты, даже евреи, которые
поддерживали  Мордехая  Хаима Румковского  ("Разве  не  странное  совпадение
имен?"  --  подумал  Анелевич),  --  попытался  бы  забрать   ее  отсюда   и
воспользоваться в своих интересах.
     Анелевич снова легонько похлопал по корзине.
     --  Если понадобится, мы  сможем сыграть роль Самсона в  храме [То есть
погибнуть вместе с врагами. -- Прим. перев.], -- сказал он.
     Хаим и второй охранник кивнули. Этот второй спросил:
     -- Вы уверены, что нацисты не смогут взорвать ее по радио?
     --  Конечно, не смогут,  Саул,  -- ответил  Анелевич. --  Мы  абсолютно
уверены  в  этом.  Но  детонатор  для  ручного  управления  взрывом  спрятан
неподалеку.  -- Оба  охранника  кивнули:  они  знали,  где  именно.  --  Бог
запрещает нам использовать его, вот и все.
     -- Аминь, -- одновременно сказали Хаим и Саул.
     --  Замечали  что-нибудь  по соседству?  --  спросил Мордехай,  как  он
спрашивал  каждый  раз,  когда  приходил  проверить  бомбу.  И,  как всегда,
охранники покачали головами. Охрана корзины стала для них рутинным делом: ни
один  не  обладал  богатым  воображением.  Анелевич  знал,  что  его  приход
доставляет им удовольствие.
     Он направился к выходу на улицу, задержавшись, чтобы задать Менделю тот
же вопрос.
     Мендель заверил его, что ничего необычного не заметил.
     Анелевич  убеждал  себя,   что  беспокоится   напрасно:   никто,  кроме
еврейского  подполья  -- и,  конечно,  нацистов,  --  не знал,  что в  Лодзь
доставлена бомба,  и никто, кроме  нескольких его людей,  не знает, где  она
теперь.  Нацисты  не  будут  пытаться  взорвать  ее,  тем  более  пока ящеры
соблюдают перемирие.
     Он говорил себе это много раз. И все еще верил с трудом. После пяти лет
войны,  сначала против  немцев, затем сразу против  немцев  и ящеров,  он  с
трудом мог верить любым заверениям в безопасности.
     Когда  он  вышел на  улицу,  то  демонстративно поправил  брюки,  затем
посмотрел  по сторонам, чтобы убедиться, не присматривается  ли кто-нибудь к
нему или к разрушенному зданию фабрики. Ничего не заметив, зашагал по улице.
     Впереди него,  метрах  в  пятнадцати,  быстро  шел высокий широкоплечий
человек  со  светло-каштановыми  волосами.  Он  повернул  за угол.  Анелевич
последовал за ним,  отметив только, что черное пальто коротковато прохожему:
полы  его  шлепали  по  икрам,  вместо  того  чтобы  закрывать  лодыжки, как
полагалось.  В  Лодзи было немного  таких крупных людей, что,  без сомнения,
объясняло, почему этот человек не  смог  найти  себе подходящее  пальто. Ему
недоставало до двух метров всего шести или восьми сантиметров.
     Нет,  людей  такого роста в гетто Анелевич  почти  не  видел.  Крупные,
мускулистые люди, которым требовалось  много пиши, на скудном пайке погибали
быстрее,  чем коротышки. Но такого  высокого  человека Анелевич видел не так
давно. Он нахмурился, стараясь вспомнить, где и когда это произошло. Один из
польских  фермеров, временами передававший информацию евреям? Но его не было
в Лодзи. Анелевич был почти уверен.
     И тут он побежал.  Возле угла,  за которым скрылся  высокий человек, он
задержался, вертя головой туда-сюда.
     Высокого  нигде  не было.  Анелевич подбежал к  следующему углу и снова
посмотрел во  все  стороны. По-прежнему никаких признаков высокого. С досады
он пнул камень мостовой.
     Действительно ли на улицах лодзинского гетто появился Отто Скорцени или
ему  привиделось? У эсэсовца не было разумных причин являться здесь, поэтому
Анелевич старался убедить себя, что увидел кого-то  другого, такого же роста
и телосложения.
     --  Это невозможно, --  проговорил он про себя. -- Если нацисты взорвут
Лодзь  во время мирных переговоров, то один бог знает,  что ящеры обрушат на
их  головы: посеешь ветер,  пожнешь  бурю.  Даже Гитлер  вряд  ли  настолько
спятил.
     Но как и от прошлых страхов, так  и от этого опасения избавиться он  не
мог. Если вдуматься, до какой же все-таки степени спятил Гитлер?
     * * *
     Дэвид  Гольдфарб  и  Бэзил  Раундбуш слезли с велосипедов и нетерпеливо
поспешили к таверне "Белая лошадь" -- как спешили бы к оазису в пустыне.
     -- Жаль, что мы не можем взять с собой Мцеппса, -- заметил Раундбуш. --
Ты не хотел бы помочь бедному зануде провести вечер получше?
     -- Я? -- спросил Гольдфарб. -- И не подумаю.
     --  Похвальное поведение,  -- сказал  Раундбуш, кивая. -- Поступай  так
всегда -- и ты далеко  пойдешь, хотя  если все  время думать о том, чтобы не
думать, то это может испортить праздник, как думаешь?
     У Гольдфарба  хватило здравого смысла не впутываться в этот бесконечный
спор.  Он  распахнул  дверь в "Белую лошадь" и окунулся в облако  дыма и гул
голосов. Бэзил