ь по
трафарету: Норск Гидро, Веморк.
     -- Что в  нем? -- спросил Бэгнолл. Его немецкий стал почти совершенным;
человек из другой страны мог бы принять его за немца, но только не настоящий
немец.
     Парень в каске улыбнулся.
     -- Вода, -- ответил он.
     -- Если не хотите говорить, просто не говорите, -- пробурчал Бэгнолл.
     Немец рассмеялся и,  перевернув следующую бочку, помеченную  точно  так
же,  поставил ее рядом с  первой. Рассерженный  Бэгнолл, топая  по  стальной
обшивке палубы, ушел прочь. Нацист захохотал ему вслед.
     Позже  бочки убрали  куда-то  в  трюм, где Бэгнолл не мог их видеть. Он
рассказал  эту  историю  Эмбри  и  Джоунзу,  а  те  принялись   немилосердно
подшучивать над товарищем, спасовавшим перед немцем.
     Густой черный дым повалил из трубы "Гаральда Хардрада",  когда  буксиры
вытащили  его из  гавани Кристиансанда.  Пароходу предстояло путешествие  по
Северному морю в Англию. И хотя Бэгнолл возвращался домой, все  же лучше  бы
было обойтись  без моря. Джорджа никогда не укачивало  даже  на самых худших
маневрах уклонения  в воздухе, но  здесь постоянные удары  волн в борт судна
заставляли его раз  за разом перегибаться через борт. Его товарищи больше не
насмехались -- они были тут же, рядом с ним. И некоторые  матросы тоже. Этот
факт не улучшал самочувствия Бэгнолла, но зато примирял с судьбой:  беда  не
приходит одна -- в этой поговорке немало правды.
     Пару раз над судном  пролетали реактивные самолеты  ящеров, так высоко,
что их следы в воздухе было легче рассмотреть, чем  сами машины. У "Гаральда
Хардрада" имелись зенитки на носу и корме. Как и все на борту, Бэгнолл знал,
что против самолетов ящеров они бесполезны.  Ящеры, однако, не снижались для
осмотра или атаки. Перемирие, формальное или неформальное, действовало.
     Бэгнолл несколько раз  замечал на западе облачные горы, принимая их  за
берега Англии: он  смотрел  глазами сухопутного  человека, еще и  наполовину
ослепленными надеждой. Но вскоре облака рассеивались и  разрушали иллюзию. И
наконец он заметил нечто неподвижное и нерассеивающееся.
     -- Да, это английский берег, -- подтвердил матрос.
     -- Он прекрасен, -- сказал Бэгнолл.
     Эстонский берег показался ему прекрасным, когда он  уплывал прочь. Этот
же  казался  прекрасным, потому  что  он  приближался.  На  самом  деле  оба
ландшафта были  очень похожи: низкая, плоская земля, медленно  поднимающаяся
из мрачного моря.
     Затем вдали, у самого океана, он  разглядел башни Дуврского  замка.  От
этого  близость  к дому  стала невыразимо реальной. Он  повернулся к Эмбри и
Джоунзу, стоявшим рядом.
     -- Интересно, Дафна и Сильвия все еще работают в "Белой лошади"?
     -- Можно только надеяться, -- сказал Кен Эмбри.
     --  Аминь,  --  эхом  отозвался  Джоунз.  --  Было бы неплохо встретить
женщину, которая не смотрит на тебя  так, словно собирается  пристрелить,  а
будет просто спать с тобой. -- Его вздох был полон тоски. -- Помнится, здесь
попадались подобные женщины, но это было так давно, что я начинаю забывать.
     Подошел буксир -- помочь  "Гаральду Хардраду" пришвартоваться  к пирсу,
переполненному людьми. Как только швартовы на носу и корме привязали судно к
пирсу, как только были уложены сходни, на борт ринулась  орда одетых  в твид
англичан с безошибочно  определяемой  внешностью  ученых.  Они вцеплялись  в
каждого немца, задавая единственный вопрос то по-английски, то по-немецки:
     -- Где она?
     -- Где что? -- спросил одного из них Бэгнолл.
     Услышав  несомненно  английский  выговор,  тот  ответил  без  малейшего
колебания:
     -- Как что, вода, конечно же!
     Бэгнолл почесал в затылке.
     * * *
     Повар вылил черпак  супа в миску Давида Нуссбойма.  Он зачерпнул  суп с
самого  дна  большого чугунного котла --  много  капустных листьев  и кусков
рыбы.  Пайка  хлеба, которую  он вручил Нуссбойму,  была полновесной, может,
даже  и потяжелее. Это был тот же черный хлеб, грубый  и жесткий, но теплый,
недавно  из  печи  и  с приятным  запахом. Чай  был приготовлен  из  местных
кореньев, листьев и ягод, но в стакан повар добавил достаточно сахара, чтобы
получилось почти вкусно.
     И тесниться во время еды ему больше не приходилось. Клерки, переводчики
и  прочие  служащие  питались  раньше  основной  массы   зэков.  Нуссбойм  с
отвращением вспомнил толкучку,  в  которой  он должен был  локтями  защищать
отвоеванное пространство; несколько раз его сталкивали со скамьи на пол.
     Он  сосредоточился  на  еде.  С  каждым  глотком  супа  в него  втекало
благополучие. Он  был  почти сыт. Он отпил чая,  наслаждаясь каждой частицей
растворенного  сахара,  текущей по языку. Когда живот полон, жизнь  выглядит
неплохо -- некоторое время.
     -- Ну,  Давид  Аронович, как вам нравится разговаривать с  ящерами?  --
спросил Моисей Апфельбаум, главный клерк полковника Скрябина. Он обратился к
Нуссбойму на идиш, но тем не менее назвал его по имени-отчеству, что везде в
СССР было  проявлением  показной  вежливости, хотя в  гулаге,  где  отчество
отбрасывалось даже на русском, казалось абсурдным.
     Тем не менее Нуссбойм ответил в его стиле:
     -- По  сравнению со свободой,  Моисей Соломонович, это не так много. По
сравнению с рубкой леса...
     Он не стал продолжать. Ему не надо было продолжать.
     Апфельбаум  кивнул. Это был  сухощавый человек средних лет, с  глазами,
казавшимися огромными за стеклами очков в стальной оправе.
     -- О свободе вам нет нужды беспокоиться, тем более здесь. В гулаге есть
вещи и  похуже, чем  рубка  леса, поверьте мне. Неудачники роют канал. Можно
быть неудачником, но можно быть умнее. Хорошо быть умным, не так ли?
     -- Пожалуй, да, -- ответил Нуссбойм.
     Клерки, повара и доверенные зэки, которые обеспечивали функционирование
гулага  -- потому  что  вся система  рухнула бы за несколько  дней,  если не
часов, если бы НКВД само делало всю работу, -- представляли во многом лучшую
компанию, чем зэки из прежней рабочей бригады. Пусть даже многие из них были
убежденными  коммунистами  ("большими  роялистами,   чем   сам  король",  --
вспомнилось ему), такими же приверженцами принципов  Маркса-Энгельса-Ленина,
как и  те, кто  сослал их сюда, но они были  по большей части  образованными
людьми.  С  ними  Давиду  было  куда  проще, чем  с  обычными преступниками,
составлявшими большинство в бригадах.
     Теперь у него была легкая работа. За  нее он получал больше еды. Он мог
бы  считать себя -- нет,  не счастливым: надо быть сумасшедшим, чтобы быть в
гулаге счастливым, -- но он был довольным, насколько это возможно. Он всегда
верил в  сотрудничество  с власть имущими,  кто  бы это  ни  был -- польское
правительство, нацисты, ящеры, а теперь и НКВД.
     Но когда зэки, с которыми он прежде работал, шаркая ногами, шли в лес в
начале  тяжкого  рабочего дня, они бросали на него такие взгляды, что  кровь
стыла в жилах. Со времен учебы в хедере ему на память приходили слова "мене,
мене, текел  упарсин". Он  чувствовал вину  за то, что  ему легче,  чем  его
бывшим товарищам, хотя разумом понимал, что,  работая переводчиком у ящеров,
он приносит гораздо больше пользы, чем срубая очередную сосну или березу.
     --  Вы   не  коммунист,  --  сказал  Апфельбаум,   изучая   его  своими
увеличенными глазами.  Нуссбойм  согласился.  --  Тем не  менее вы остаетесь
идеалистом.
     -- Может, и так, -- сказал Нуссбойм.
     Ему хотелось добавить: "Вам-то какое  дело?"  Но он промолчал --  он не
такой дурак, чтобы  оскорблять  человека, имеющего  легкий  и  доверительный
доступ к коменданту лагеря.
     Мозоли  на его руках уже  начали размягчаться, но он  знал, как легко в
его руках могут снова оказаться топорище и ручки пилы.
     -- Это необязательно идет вам на пользу, -- сказал Апфельбаум.
     Нуссбойм пожал плечами.
     -- Если бы все шло мне на пользу, разве я был бы здесь?
     Апфельбаум   сделал  паузу,   чтобы  отпить  своего   эрзац-чая,  затем
улыбнулся. Его улыбка была  настолько очаровывающей, что в  душе у Нуссбойма
зашевелилось подозрение.
     --  И снова хочу напомнить вам, что есть вещи гораздо хуже, чем то, что
вы имеете сейчас.  От вас даже не требовали доносить на товарищей  из  вашей
старой бригады, не так ли?
     --  Нет,  слава  богу,  --  сказал Нуссбойм и поспешно добавил:  -- И я
никогда не слышал,  чтобы  кто-нибудь из них сказал что-то,  о чем стоило бы
донести.
     После этого  он  полностью  сосредоточился  на миске  с  супом.  К  его
облегчению, Апфельбаум больше не давил на него.
     И он не особенно удивился, когда через два дня полковник Скрябин вызвал
его к себе в кабинет и сказал:
     -- Нуссбойм, до нас дошел слух, который касается тебя. Я думаю, что  ты
скажешь мне, правда это или нет.
     -- Если это  касается ящеров, гражданин полковник, я сделаю все,  что в
моих силах, -- сказал Нуссбойм в надежде отвести беду.
     Не повезло. На самом деле он и не ждал, что повезет.
     -- К  сожалению, дело  не в этом.  Нам сообщили, что  заключенный  Иван
Федоров  неоднократно после поступления в лагерь высказывал  антисоветские и
мятежные мнения. Ты знал Федорова, я думаю? -- Он дождался кивка  Нуссбойма,
-- Есть доля истины в этих слухах?
     Нуссбойм попытался обратить все в шутку:
     --  Товарищ полковник,  вы можете мне  назвать  хотя  бы  одного  зэка,
который не сказал чего-то антисоветского под настроение?
     --  Это не  ответ,  -- сказал Скрябин. --  Ответ должен быть точным.  Я
повторяю:  слышал  ты когда-нибудь,  чтобы  заключенный  Федоров  высказывал
антисоветские и мятежные мнения? Отвечай "да" или "нет".
     Он  говорил по-польски, в  легкой  и,  казалось, дружеской  манере,  но
оставался  столь же непреклонным, как раввин, вдалбливающий ученикам трудное
место из Талмуда.
     -- Я не помню, -- сказал Нуссбойм. Если  "нет" означало ложь, а "да" --
неприятности, что оставалось делать? Тянуть время.
     -- Но ты сказал, что такие вещи говорит каждый, -- напомнил Скрябин. --
Ты должен знать, относился он к числу таких болтунов или же был исключением?
     "Будьте вы прокляты", -- подумал Нуссбойм. А вслух сказал:
     -- Может  быть, он говорил, а  может быть,  и  нет. Я  вам говорил, мне
трудно запомнить, кто что когда сказал.
     --  Когда ты  говоришь о ящерах, с  памятью у  тебя  все в порядке,  --
сказал  полковник  Скрябин. --  Ты  всегда  очень аккуратен  и точен.  -- Он
швырнул Нуссбойму через стол напечатанный на машинке  листок. -- Вот. Просто
подпиши это, и все будет так, как должно быть.
     Нуссбойм посмотрел на листок с отвращением.  Он немного понимал  устный
русский язык, поскольку многие слова были близки к их польским эквивалентам.
Но буквы чужого алфавита никак не складывались в слова.
     -- Что здесь говорится? -- подозрительно спросил он.
     -- Что несколько  раз  ты слышал,  как заключенный  Федоров  высказывал
антисоветские мнения, и ничего более.
     Скрябин  протянул  ему ручку  с пером.  Нуссбойм взял ручку, но  медлил
поставить подпись на нужной строке. Полковник Скрябин погрустнел.
     -- А я так надеялся на вас, Давид Аронович, -- имя и отчество Нуссбойма
он произнес гулко, словно бил в погребальный колокол.
     Быстрым  росчерком, который,  казалось, ничего  не имел  общего  с  его
разумом, Нуссбойм подписал донос и швырнул его обратно Скрябину.  Он  понял,
что ему следовало закричать на Скрябина, прежде чем человек из НКВД заставил
его предать Федорова. Но, привыкнув всегда соглашаться с власть  имущими, вы
не  думаете о последствиях,  пока  не станет  слишком  поздно.  Скрябин взял
бумагу и запер ее на замок в своем столе.
     На ужин в тот вечер Нуссбойм получил дополнительную миску супа. Он съел
все до капли, и каждая капля имела вкус пепла.


Глава 17

     Атвар  пожалел, что  не пристрастился к  имбирю.  Ему  требовалось хоть
что-то, чтобы укрепить свой дух, прежде чем продолжить торг с целой комнатой
Больших  Уродов, вооруженных  серьезными аргументами.  Повернув  оба глаза к
Кирелу, он сказал:
     -- Если мы будем  должны заключить мир с  тосевитами, то придется пойти
на большинство уступок, на которых они первоначально настаивали.
     -- Истинно,  --  меланхолически согласился  Кирел.  --  Они определенно
самые неутомимые спорщики, с которыми когда-либо встречалась Раса.
     --  Они  такие. --  Атвар  изогнул тело  от отвращения.  -- Даже те,  с
которыми  нам  нет  нужды  вести настоящие  переговоры, -- британцы и японцы
продолжают  свои бесконечные  увертки,  в то время  как  две китайские клики
одновременно настаивают на  том, что  заслуживают присутствия  здесь,  хотя,
кажется, ни одна из них не соглашается признать другую. Сумасшествие!
     --  А  немцы,  благородный  адмирал?  --  спросил  Кирел.  --  Из  всех
тосевитских  империй  и  не-империй  их  государство,  кажется, создает Расе
больше всего проблем.
     -- Я восхищаюсь вашим даром недооценки, -- едко заметил Атвар. -- Посол
Германии кажется темным даже для тосевита. He-император, которому он служит,
по  всей  видимости,  протух, как  неоплодотворенное  яйцо,  оставленное  на
полгода  под   солнцем.   Или  можете  лучше   истолковать  его  попеременно
сменяющиеся  угрозы и просьбы? -- Дожидаться ответа главнокомандующий ящеров
не стал. -- И  тем не менее из всех  тосевитских империй и  не-империй немцы
кажутся  самыми  передовыми в области технологии.  Можете вы распутать  этот
парадокс?
     -- Тосев-3  -- это  мир, полный парадоксов, --  ответил Кирел. -- Среди
них еще один теряет способность удивлять.
     --  Это тоже  истинно.  -- Атвар испустил усталый  свистящий выдох.  --
Боюсь,  что какой-то из  них рано или поздно  приведет к  несчастью. И  я не
знаю, какой именно, а очень хотел бы знать.
     Заговорил Пшинг:
     -- Благородный  адмирал,  наступило время, назначенное  для продолжения
дискуссий с тосевитами.
     -- Благодарю вас, адъютант, -- сказал Атвар, хотя ни малейшего  чувства
благодарности  он  сейчас  не  испытывал.  --  Пунктуальные   твари,  должен
заметить.  Вот  халессианцы,  хотя  уже  столько времени  в  нашей  империи,
постарались бы опоздать даже на собственную кремацию, если бы смогли. -- Его
рот раскрылся в ехидной усмешке.  -- Теперь я бы сделал то же самое, если  б
мог.
     Атвар  с  сожалением  отвернул  глаза  от  самцов  и  вместе  со  своим
переводчиком вошел в зал, где его ожидали представители тосевитов. Они сразу
же поднялись с мест, изображая уважение.
     -- Скажите им, чтобы они сели и мы смогли  продолжить,  -- сказал Атвар
переводчику. -- Скажите это вежливо.
     Переводчик, самец по имени Уотат, перевел его слова на английский.
     Тосевиты  вернулись  к своим креслам и сели в обычном порядке. Маршалл,
американский самец, и  Иден,  его британский двойник,  всегда сидели  рядом,
хотя Иден  формально не  являлся официальным  участником  этих  переговоров.
Дальше сидели Молотов и фон Риббентроп  от Германии. Того от Японии, подобно
Идену, был скорее наблюдателем, чем участником переговоров.
     -- Мы начинаем, -- сказал Атвар.
     Тосевитские  самцы  наклонились  вперед  --  вместо  того  чтобы сидеть
выпрямившись, что они обычно предпочитали. Такой наклон, как уже знал Атвар,
означает интерес и внимание. Он продолжил:
     -- В большинстве случаев мы в принципе  согласились  уйти с территории,
контролировавшейся  к  моменту  нашего  прибытия  на  Тосев-3  США,  СССР  и
Германией. Мы сделали это, несмотря  на  требования, которые мы  получили от
нескольких групп  Больших Уродов,  сводившиеся к  тому,  что СССР и Германия
неправомерно  владеют   некоторыми   из  этих  территорий.  Ваши  не-империи
достаточно сильны,  чтобы  поддерживать  договоренность с нами,  и  это дает
приоритет вашим требованиям.
     Фон Риббентроп  выпрямился  и смахнул  воображаемую пылинку  с  одежды,
закрывающей его торс.
     -- Он самодовольный,  --  сказал Уотат Атвару,  поворачивая  один глаз,
чтобы показать на германского посла.
     -- Он -- дурак, -- ответил Атвар. -- Но вам не надо говорить ему этого:
если вы  дурак, то, услышав об этом, никакой выгоды вы не получите. Теперь я
возобновляю обсуждение... По причине нашей снисходительности  мы соглашаемся
также  вывести  наших самцов из  северной территории,  которая,  кажется, не
является частью ни США, ни Англии...
     Название он забыл. Маршалл и Иден вместе напомнили его:
     -- Канада!
     -- Да, Канада, -- сказал Атвар.
     Большая часть этой территории была слишком холодной, чтобы представлять
какую-то  ценность для  Расы при  любых  обстоятельствах.  Маршалл,  похоже,
считал  ее для каких-то  практических целей частью США, хотя она  и обладала
суверенитетом. Атвар в полной мере не осознавал этого,  но для  него  данный
вопрос был сейчас маловажным.
     -- Теперь вернемся к  нерешенному вопросу, на котором данные переговоры
прервались на нашем прошлом заседании, -- сказал Атвар, -- вопросу о Польше.
     -- Польша  целиком должна быть  нашей! -- громко сказал фон Риббентроп.
-- Никакое другое решение невозможно и неприемлемо. Так заявил фюрер.
     Уотат пояснил:
     -- Это титул германского не-императора.
     -- Знаю, -- ответил Атвар.
     -- У меня больше нет нужды дискутировать по этому вопросу,  -- закончил
свою речь германский посол.
     Заговорил Молотов. Это был единственный  тосевитский посол,  который не
пользовался английским.
     --  Этот  взгляд  неприемлем  для  рабочих  и  крестьян  СССР,  которые
притязают на восточную половину этого региона. Я лично достиг договоренности
по  этой территории с германским  министром иностранных дел; исторически она
принадлежит нашей стране.
     Атвар отвернул  глаза  от обоих спорящих  Больших  Уродов и  попробовал
другой ход:
     -- Может быть, мы разрешим полякам и польским евреям создать свои новые
не-империи, расположенные между землями ваших не-императоров.
     Молотов промолчал, а фон Риббентроп ответил:
     -- Как я уже сказал, фюрер считает это нетерпимым. Ответ -- "нет".
     Адмиралу   хотелось  расслабиться  длинным   шипящим  выдохом,  но   он
воздержался.  Большие  Уроды,  несомненно,  изучают  его  поведение  так  же
внимательно, как он и его штат исследователей и психологов изучают их.
     Он попробовал зайти с другой стороны:
     --  Тогда, возможно, для  Расы  целесообразнее  остаться сувереном  над
территорией, называемой Польшей.
     Предлагая это,  он понял, что идет навстречу  амбициям  тосевита  Мойше
Русецкого.  Теперь  он  видел,  что  Мойше  Русецкий  глубоко понимал  своих
собратьев Больших Уродов.
     -- В принципе для Советского  Союза  это приемлемо,  в  зависимости  от
установления точных границ оккупированной территории, -- сказал Молотов.
     Уотат тихим голосом добавил свой комментарий:
     -- Тосевиты СССР считают немцев не более приятными соседями, чем мы.
     --  Истинно,  --  сказал  Атвар, обрадовавшись,  но  не показывая этого
Большим Уродам.
     Фон Риббентроп повернул голову к Молотову и несколько секунд смотрел на
него. Атвар пришел к  выводу,  что  немцем владеет  гнев --  или  результаты
изучения Расой мимики и жестов  тосевитов  не представляют никакой ценности.
Но фон Риббентроп заговорил без неуместной страстности:
     -- Мне жаль повторяться, но это неприемлемо для  Германии и для фюрера.
Польша находилась под германским суверенитетом -- и должна в него вернуться.
     -- Это неприемлемо для Советского Союза, -- сказал Молотов.
     -- Советский  Союз  сейчас  не контролирует ни метра  польской земли --
ситуация  изменилась,  -- парировал  фон  Риббентроп. Он снова  повернулся к
Атвару. --  Польша  должна  быть  возвращена Германии. Фюрер абсолютно  ясно
сказал, что не  пойдет  на уступки, и  предупреждает о тяжелых последствиях,
если его справедливые требования не будут удовлетворены.
     -- Он угрожает Расе? -- спросил Атвар.
     Германски