-- Сообщите передовой базе в Канзасе.
     -- Будет исполнено.
     Теэрц прибавил мощности двигателю и вырулил в  конец взлетно-посадочной
полосы.
     * * *
     Когда бы в эти дни Джордж Бэгнолл ни входил в темноту псковского Крома,
он чувствовал,  что и его собственный дух как бы погружается  во мрак. Зачем
только Александр  Герман упомянул о  возможности отправить его, Кена Эмбри и
Джерома  Джоунза  обратно в  Англию? Он  уже смирился с пребыванием здесь, в
богом  забытом  уголке  Советского  Союза. Но  крохотный  лучик  надежды  на
возвращение  домой  сделал русский  город и  работу,  которой  он занимался,
совершенно невыносимыми.
     Внутри Крома  неподвижно  застыли по  стойке  смирно  немецкие часовые.
Стоявшие напротив  них русские, большинство в мешковатой гражданской одежде,
а  не в застиранных  мундирах,  не  выглядели так  щеголевато,  но автоматы,
которые они держали в руках,  были  способны мгновенно перемолоть человека в
кашу.
     Бэгнолл поднялся по лестнице  в штаб-квартиру генерал-лейтенанта  Курта
Шилла. На лестнице царила почти  полная темнота: редкие окна-щели и масляные
лампы,  попавшие сюда  прямо из  четырнадцатого  столетия, давали  света  не
больше,  чем  надо,  чтобы  различить,  куда  поставить  ногу.  Каждый  раз,
взобравшись наверх,  он  благодарил свою  счастливую звезду  за  то, что  не
сломал шею.
     Он обнаружил, что Эмбри опередил его и теперь обменивается колкостями с
капитаном Гансом Делгером, адъютантом Шилла.  Насколько Бэгнолл знал, Делгер
неодобрительно  относился  к англичанам,  но  держался  корректно и вежливо.
Поскольку споры в Пскове часто разрешались не  только словами, но и  пулями,
вежливость была бесценной и бессмысленной редкостью.
     Когда вошел Бэгнолл, Делгер приветствовал его первым.
     -- Гутен  таг, --  сказал  он.  --  Я уж  подумал,  что вы  уподобились
партизанским  командирам, но  это  было бы  глупо.  Скорее солнце  сядет  на
востоке, чем русский явится в оговоренное время.
     --  Я думаю,  что  свойство  опаздывать  --  или  по  крайней  мере  не
беспокоиться о том, чтобы успеть вовремя, -- кроется в особенностях русского
языка,  --  ответил  по-немецки Бэгнолл. Он изучал немецкий язык  в школе, а
русским овладел, только попав в Псков.
     Многие немцы в Пскове, как это видел Бэгнолл, перестали считать русских
недочеловеками. Капитан Делгер не был в их числе.
     Александр Герман прибыл с опозданием в двадцать минут, Николай Васильев
--  спустя еще двадцать минут. Ни один из них  не выглядел ни обеспокоенным,
ни даже виноватым. В обществе партизан  капитан Делгер  был образцом военной
педантичности -- и неважно, что он говорил за их спинами. Бэгнолл воздал ему
должное  за то, что он воплощал  в себе  те  же черты, которые можно найти у
хорошего дворецкого.
     Курт  Шилл  что-то  буркнул,  когда русские и англичане, которые должны
были смягчать советско-германские  отношения, вошли  в  его кабинет. Судя по
бумагам, которыми был завален  его стол,  он  не сидел  без дела,  пока  ему
пришлось ждать.
     Встреча была обычной  перебранкой.  Васильев и Александр Герман хотели,
чтобы Шилл направил на передовую больше солдат вермахта; Шилл хотел  держать
их в  резерве  на случай  прорыва,  потому  что  они более мобильны и  лучше
вооружены, чем их советские  компаньоны. Это было похоже на начало шахматной
партии,  когда какое-то время каждая сторона знает ходы,  которые  вероятнее
всего сделает другая, и знает, как на них ответить.
     На  этот раз --  неохотно, но убеждаемый Бэгноллом и Эмбри -- Курт Шилл
пошел на уступки.
     -- Хорошо, --  утробно прогудел Николай  Васильев.  Его  голос  звучал,
словно рев медведя, проснувшегося  после  долгой  зимней  спячки. -- От вас,
англичан, есть кое-какая польза.
     -- Я рад, что вы так считаете, -- сказал  Бэгнолл, не ощущавший никакой
радости.
     Если Васильев считал, что они  здесь полезны, то, вероятно, и Александр
Герман тоже. Но если Александр  Герман считает их полезными здесь, станет ли
он помогать им вернуться в Англию, как намекал?
     По виду генерал-лейтенанта Шилла было ясно, что мир ему отвратителен.
     --  Я  по-прежнему настаиваю,  что  расходование нашего стратегического
резерва раньше  или  позже оставит вас без  необходимых  ресурсов  на случай
кризиса,  но мы будем  надеяться,  что  данный конкретный  случай не создаст
такой трудности. --  Он бросил  взгляд  в сторону Бэгнолла  и Эмбри.  --  Вы
свободны, джентльмены.
     Он  добавил это последнее слово для того, без сомнения,  чтобы  позлить
партизанских  командиров, для которых "джентльменов" заменял на "товарищей".
Бэгнолл не  стал задумываться над  тонкостями языка,  он поднялся  с места и
быстро направился к двери. Следовало пользоваться любой возможностью уйти из
мрака Крома. Кен Эмбри без колебаний последовал за ним.
     Яркий  солнечный свет снаружи ослепил Бэгнолла. Всю зиму  ему казалось,
что  солнце  ушло  навсегда. Потом  оно  оставалось  в  небесах все дольше и
дольше,  а с наступлением  лета стало  казаться,  что оно вряд ли когда-либо
уйдет вообще. Река  Пскова снова свободно несла свои воды. Лед весь растаял.
Земля бурно расцвела -- ненадолго.
     На рыночной  площади  неподалеку от Крома сидели  бабушки,  они болтали
между собой, выставив для продажи или обмена яйца, свинину, спички, бумагу и
многие виды товаров, которые, по идее,  давно  уже  должны были исчезнуть из
Пскова. Бэгнолл задумался: откуда они попадают к торговкам? Пару раз он даже
пытался спросить их об этом, но лица женщин тут же  становились замкнутыми и
безразличными,  и они делали вид, что  не понимают вопросов. "Не ваше дело",
-- безмолвно говорили они.
     С  окраины  города донеслось  несколько редких выстрелов.  На  рыночной
площади все заволновались.
     --  О, сумасшедший  дом, -- воскликнул  Бэгнолл:  --  Неужели нацисты и
большевики снова лупят друг друга?
     Звуки выстрелов звучали все ближе к площади. Вместе с ними  приближался
тихий  рев, который  напомнил Бэгноллу  о  реактивных самолетах  ящеров,  но
доносился с высоты всего в несколько футов над землей. Нечто белое длинное и
тонкое пронеслось по рыночной площади, обогнуло церковь Михаила  Архангела и
собор Троицы,  а затем  ударило в стену Крома.  Взрыв сбил Бэгнолла с ног, и
тут   же  он   увидел,   как  вторая  белая  стрела   повторила  курс  своей
предшественницы и тоже ударила в Кром. Второй взрыв швырнул на землю Эмбри.
     -- Летающие бомбы! -- закричал ему в ухо пилот.
     Бэгнолл  слышал  Эмбри  как  с очень  большого расстояния.  После  двух
взрывов его уши будто заткнуло ватой.
     -- Долгое время они не  трогали Кром. Должно быть, они нашли предателя,
который сообщил им, что штаб находился здесь.
     Русский, обозленный  необходимостью  служить  рядом с нацистами? Солдат
вермахта, вынужденный помогать войскам  Красной Армии, которую он  ненавидел
острее, чем любых ящеров?  Бэгнолл не  знал  и  догадывался, что никогда  не
узнает.  В конце концов,  это не  имеет  значения. Главное -- это произошло,
разрушение сделано.
     Он  поднялся на ноги и побежал назад к крепости, которая когда-то  была
сердцевиной,  вокруг которой рос город Псков. Огромные  серые камни  устояли
против стрел  и мушкетов.  Против взрывчатых веществ, доставленных с большой
точностью,  они  были  бесполезны,  а  может  быть,  даже  хуже:  когда  они
обрушивались, то губили тех, кого пощадил взрыв. Во  время блицкрига --  как
давно это было! -- кирпичные здания в Лондоне стали смертельными ловушками.
     Над  развалинами начал подниматься дым. Стены Крома  были каменными, но
внутри  находилось  очень  много  дерева... и в  каждой  лампе горел  огонь,
который теперь распространяется по горючему материалу.
     Крики и стоны раненых достигли слуха ошеломленного Бэгнолла.  Он увидел
руку,  зажатую  между  двумя  каменными блоками.  Чертыхаясь,  они  с  Эмбри
откатили один  блок  в  сторону.  Низ  камня был в крови.  Немецкий  солдат,
раздавленный этими глыбами, уже не нуждался в помощи.
     Мужчины  и  женщины, русские и  немцы, бежали спасать  своих товарищей.
Некоторые, более предусмотрительные, чем  остальные,  тащили  бревна,  чтобы
поднимать  тяжелые  камни.  Бэгнолл  присоединился к одной такой команде.  С
грохотом вывернули камень. У парня, стонавшего внизу, была раздроблена нога,
но  он  еще  мог  выжить.  Они  нашли  Александра Германа.  Левая  рука была
раздавлена,  но  в  остальном  он  почти не  пострадал. Красное  месиво  под
соседней глыбой размером с автомобиль -- все, что осталось от Курта Шилла  и
Николая Васильева.
     Между  камнями начало пробиваться пламя. Слабое  потрескивание, которое
сопровождало огонь, могло бы звучать весело, но оно вызывало ужас.  Солдаты,
попавшие в каменные  ловушки, кричали: пламя достигало их, прежде чем  к ним
могли подобраться спасатели.  Дым становился все  гуще,  он  душил Бэгнолла,
заставляя  течь  слезы,  и  жег  легкие так, словно они сами горели.  Джордж
словно работал внутри  дровяной печи. Все  чаще он чувствовал запах горящего
мяса. Слабея  --  потому что он  знал,  что  это было за мясо,  -- он все же
старался спасти как можно больше людей, сколько будет в его силах.
     Мало,  мало.  Ручные   насосы  гнали  воду  в  огонь  из  реки,  но  не
справлялись. Пламя заставляло  спасателей  отступать от пострадавших, спасая
собственную жизнь.
     Бэгнолл в  безнадежном отчаянии  посмотрел на Кена  Эмбри.  Лицо пилота
было измученным и черным от сажи, на которой стекавшие капли пота прочертили
несколько  чистых  полосок. У него был  ожог  на щеке  и порез под глазом  с
другой стороны. Бэгнолл был уверен, что сам выглядит не лучше.
     --  Какого черта мы теперь будем  здесь делать?  -- спросил он. Его рот
был полон дыма, словно он разом выкурил три пачки сигарет. Когда он сплюнул,
слюна оказалась  темно-коричневой  -- почти черной.  -- Германский комендант
мертв, один из русских командиров тоже, второй ранен...
     Эмбри  вытер  лоб тыльной  стороной ладони. Поскольку она была такой же
грязной, как и лоб, цвет не изменился ни там, ни тут.
     -- Будь я проклят, если знаю,  -- устало ответил пилот.  -- Собрать все
по кускам и продолжить, сколько сможем, я полагаю. А что еще?
     -- Здесь --  ничего,  -- сказал Бэгнолл. -- Но вот оказаться в Англии в
весеннее время...
     Мечта   улетучилась,  размозженная,  словно  рука  Александра  Германа.
Остались только руины Пскова. Ответ Эмбри был  лучшим из возможных. Несмотря
на то, что оставался гнусным.
     * * *
     Возвещавшие налет сирены вопили, как грешники в  аду. о котором с таким
удовольствием рассказывали польские католические священники.  Мойше Русецкий
не  верил  в вечное  наказание. Теперь, пережив воздушные налеты  в Варшаве,
Лондоне  и Палестине, он  начал подозревать, что  ад в конечном счете  может
оказаться чем-то реальным.
     Дверь его камеры открылась.  В проеме  стоял угрюмый охранник.  В обеих
руках  он  держал  по  автомату "стэн".  Даже  для него это  было,  пожалуй,
многовато. Затем, к удивлению Русецкого, охранник протянул один автомат ему.
     -- Вот, возьмите, -- нетерпеливо сказал он. -- Вас освобождают.
     Он вытащил из-за пояса пару магазинов и  также отдал Русецкому. Судя по
их весу, они были полностью снаряжены.
     -- Обращайтесь с ними бережно, как с женщиной, -- посоветовал охранник.
--  Они  легко  сгибаются, особенно в верхней части,  и потом  не получается
правильной подачи.
     --  Что  значит  "освобождают"?  --  потребовал  ответа  Мойше  почти с
возмущением.
     События  опережали  его.  Даже с  оружием  в  руках  он  не  чувствовал
безопасности. Они что, выпустят его из этой камеры, позволят дойти до угла и
затем прошьют пулями? Подобные трюки устраивали нацисты.
     Охранник раздраженно выдохнул.
     --  Не  будьте глупцом,  Русецкий.  Ящеры  вторглись  в  Палестину,  не
прерывая переговоров с нами. Похоже, они собираются победить здесь,  поэтому
мы  делаем  все, чтобы  продемонстрировать  им  свою лояльность,  -- создаем
англичанам неприятности, которые  придутся  по  вкусу  этим тварям. Но мы не
хотим, чтобы вы оказались между нами и ящерами.  Когда  они потребуют выдать
вас после окончания боев, мы не хотим оказаться  в ситуации, когда вынуждены
будем сказать либо "да", либо "нет". Вы -- не наш. Теперь дошло?
     Каким-то  безумным  образом  Мойше   понял.  Еврейское  подполье  могло
удерживать  его,  не признаваясь ящерам, что они  это  делают, но теперь это
стало слишком рискованно.
     -- А моя семья? -- спросил он.
     --  Я бы уже отвел  вас к  ним, если бы  вы не тянули резину, -- сказал
охранник.
     Мойше  негодующе запротестовал, охранник  попросту  повернулся  к  нему
спиной, предоставив Мойше сделать выбор -- последовать за  ним  или остаться
здесь. Он пошел.
     Он шел по коридорам,  которых не видел прежде. До сих  пор  они  всегда
сами приводили к нему Ривку или Рейвена, а не наоборот. Повернув за угол, он
почти наткнулся на Менахема Бегина.
     -- Ну, вы были  правы, Русецкий,  -- сказал лидер  подполья. --  Ящерам
нельзя доверять. Мы  будем  вести себя с  ними  как можно  лучше и тем самым
сделаем их жизнь жалкой. Как вам это нравится?
     -- Могло быть и хуже, -- ответил Мойше. -- Но могло быть и лучше. Вам с
самого начала следовало встать рядом с англичанами против ящеров.
     -- И  пойти на дно вместе с ними? А ведь они обязательно пойдут ко дну.
Нет, благодарю покорно.
     Бегин двинулся по коридору.
     --  Подождите,  --  вслед  ему  сказал  Мойше.  -- Прежде  чем  вы меня
отпустите, по крайней мере скажите, где я нахожусь.
     Лидер подполья и угрюмый охранник засмеялись.
     -- Это верно, вы никак не могли  узнать этого, -- сказал Менахем Бегин.
--  Теперь нам уже не повредит, если вы будете  это знать.  Вы в Иерусалиме,
Русецкий, неподалеку от стены храма, которая все еще стоит.
     Неуклюже махнув рукой, он поспешил куда-то по своим делам.
     Иерусалим? Мойше стоял, озираясь.  Охранник исчез за углом, не заметив,
что  его  подопечный  встал  как  вкопанный,  затем  выглянул  из-за  угла и
нетерпеливо помахал рукой. Словно проснувшись, Мойше двинулся вперед.
     Охранник снял ключ  с  пояса  и открыл дверь -- такую  же,  как  и  все
остальные.
     --  Что  вы  хотите?  --  воскликнула  Ривка  пронзительным от  тревоги
голосом. Затем  она увидела за широкой спиной рослого охранника своего мужа.
-- Что происходит? -- спросила она совершенно другим тоном.
     Мойше быстро пересказал слова охранника.  Он не  знал, поверила ли она.
Он и  сам не слишком верил в происходящее,  хотя автомат в  руках был мощным
аргументом в пользу того, что ему лгут не во всем.
     --  Поторапливайтесь, -- сказал охранник. -- Вам надо уйти отсюда прямо
сейчас.
     -- Дайте нам денег, -- сказала Ривка.
     Мойше с досадой покачал головой. Он об этом даже не думал. В отличие от
охранника.  Тот полез в карман  брюк и  вытащил свернутые в трубочку купюры,
которых  до  войны  было  бы  достаточно, чтобы сделать человека  богачом, а
теперь  едва хватило бы  на пропитание -- пока  он  не найдет  работу. Мойше
передал деньги Ривке. Охранник фыркнул, а он нагнулся, чтобы обнять Рейвена.
     -- Ты знаешь, где мы находимся? -- спросил он сына.
     -- В  Палестине, разумеется,  --  насмешливо ответил Рейвен, удивляясь,
что это с отцом.
     -- Не просто в Палестине -- в Иерусалиме, -- сказал Мойше.
     Охранник  снова  фыркнул,  на  этот   раз  --  увидев,   как  удивленно
распахнулись глаза Рейвена. Он сказал только:
     -- А теперь все уходим.
     Короткие ножки мальчика  едва  поспевали за  широкими шагами охранника,
выводившего их  на улицу. Мойше взял Рейвена за руку, чтобы  помочь сыну  не
отставать.
     "Как странно, -- думал он, --  держать  Рейвена  одной  рукой и автомат
"стэна" другой".  Он хотел бороться с  ящерами с тех  пор, как  они в Польше
сделали его обманщиком. Он боролся  с ними как врач и  как журналист. Теперь
он взял в руки оружие.  Мордехай Анелевич убеждал его. что это не лучшее для
него оружие, но все же это лучше, чем ничего.
     -- Здесь.
     Охранник  отодвинул дверной засов. Двери  и засов  выглядели  так,  как
будто  могли выстоять  против всего,  кроме  танка. Охранник  буркнул что-то
невнятное, отодвигая мощные створки лишь  настолько, чтобы Мойше и его семья
смогли протиснуться в щель. Как только они оказались на улице, он сказал:
     -- Желаю удачи.
     Дверь за ними закрылась.
     Лязг засова, возвращающегося на место, прозвучал финальным аккордом.
     Мойше  посмотрел вокруг.  Быть в  Иерусалиме  и не осмотреться казалось
грехом. Вокруг царил хаос. Прежде он видел такое  в Варшаве. В Лондоне хаоса
было меньше: англичане подвергались бомбежкам задолго до того, как он прибыл
туда, и научились справляться с этим, как  умели...  и во всяком  случае они
были гораздо более флегматичными, чем поляки, или евреи, или арабы.
     Семья Русецких прошла пару кварталов. Затем кто-то заорал на них:
     -- Прочь с улицы, дураки!
     Только  когда   Мойше  добежал  до  арки,  он  понял,  что  кричали  на
английском, а  не  на  идиш  или иврите.  Солдат,  одетый  в  хаки,  вопреки
собственному совету, стрелял по самолетам ящеров над головой.
     -- Он не сможет  их сбить,  папа, --  серьезно  сказал  Рейвен: за свою
короткую жизнь он уже стал специалистом по воздушным налетам. -- Он не знает
этого?
     --  Знает,  конечно,  --  ответил Мойше. --  И все равно он  старается,
потому что он смелый.
     Бомбы падали, но не очень близко: война обострила слух Мойше. Он слышал
резкий свист в небе, затем  снова взрывы. Стена, к  которой  он прислонился,
сотрясалась.
     --  Это не  бомбы,  папа,  -- воскликнул Рейвен -- да,  теперь он  стал
знатоком в подобных вещах. -- Это артиллерия.
     -- Ты снова прав, -- сказал Мойше.
     Если  ящеры обстреливают Иерусалим  артиллерийским  огнем, значит,  они
недалеко. Ему захотелось убежать из города, но как? Куда надо идти?
     Ударила новая  волна  снарядов,  на этот  раз ближе  к ним,  в  воздухе
свистели  осколки.  Дом напротив  превратился вдруг в  кучу щебня.  Арабская
женщина  с  покрывалом  на  лице,  платком на  голове и  в платье  до  земли
выскочила из  двери  соседнего дома  и  побежала в  поисках  нового убежища,
словно жук,  прятавшийся  под камнем,  который  затем  потревожили.  Всего в
нескольких метрах от нее в землю ударил снаряд. После этого она уже не могла
бежать. Она лежала, корчилась и кричала.
     -- Она тяжело ранена, -- сказал Рейвен пугающим тоном знатока.
     Мойше подбежал к ней. Он понимал, что без лекарств и инструментов  мало
чем может помочь.
     -- Осторожнее! -- закричала вслед ему Ривка.
     Он кивнул, но усмехнулся  про себя. Как он может быть здесь осторожным!
Это зависело от снарядов, а не от него.
     Женщина  лежала в луже крови.  Она причитала по-арабски, которого Мойше
не понимал. Он сказал ей, что он врач -- студент-медик звучало бы не слишком
убедительно, -- на немецком, идиш, польском и английском. Она не понимала ни
одного языка.  Когда  он попытался  оторвать  кусок  ткани  от платья, чтобы
забинтовать  рану высоко  на ноге, она стала отбиваться, будто подумала, что
он собирается изнасиловать  ее прямо  здесь. Может быть, она и  в самом деле
думала так.
     Подошел мужчина-араб.
     -- Что ты  тут делаешь, еврей? -- спросил он  на  плохом иврите,  затем
повторил на ужасном английском.
     -- Я -- доктор.  Я  стараюсь помочь ей, -- ответил Мойше также на  двух
языках.
     Мужчина  перевел  его  слова  на  быстрый,  как огонь,  арабский  язык.
Посредине  его речи  женщина  перестала  сопротивляться. Но не  потому,  что
покорилась. Мойше  схватил ее за запястье. Пульса не было. Когда он отпустил
ее руку и та упала, араб понял, что это означает.
     -- Иншаллах, -- сказал он и перевел на анг