т. -- Думай, что хочешь, только недолго.
     * * *
     Охранник направил автомат в живот Мойше Русецкому.
     -- Вперед, двигайся, -- сказал он грубым безжалостным голосом.
     Русецкий поднялся с койки.
     -- Нацисты загнали меня в гетто, ящеры посадили в тюрьму, -- сказал он.
-- Никогда не думал, что и евреи будут обращаться со мной таким же образом.
     Если он надеялся задеть охранника, его постигло разочарование.
     --  Жизнь  везде  тяжела,  --  ответил тот безразлично  и  сделал  жест
автоматом. -- А теперь вперед.
     Он  вполне мог быть эсэсовцем. Мойше подумал, не обучался  ли он  своим
повадкам по первоисточникам. Так получилось в Польше, после того как евреи и
поляки  помогли  ящерам выгнать  немцев.  Некоторые  евреи, неожиданно  став
солдатами, подделывались под самых внушительных, самых жестоких человеческих
воинов, каких могли  себе представить. Сделай им замечание, и рискуешь  быть
убитым. Мойше осмотрительно хранил молчание.
     Он не знал точно, где  находится. Конечно, где-то в Палестине, но его с
семьей  доставили  сюда  в  путах, с  повязками  на  глазах  и спрятали  под
соломенным навесом. Внешние стены двора были  слишком высокими,  чтобы можно
было  заглянуть  через  них. По звукам,  которые доносились  сквозь  золотой
песчаник, он определил, что  находится в городе: кузнецы ударяли по металлу,
стучали  повозки,  слышался  отдаленный шум  базара. Где бы он  ни  был,  он
наверняка ходил по земле, о  которой говорилось в Торе. Каждый раз, когда он
вспоминал это, его охватывало благоговение.
     Большую часть времени голова  его была занята другими заботами. Главным
образом -- как  удержать ящеров  от  проникновения  в  эту святую землю.  Он
цитировал Библию еврейским подпольным  лидерам: "Ты полагаешься  на посох из
этого сломанного тростника".  Исайя говорил о египтянах,  а теперь  в Египте
были  ящеры. Русецкий не хотел, чтобы они последовали путем Моисея --  через
Синай в Палестину.
     Самое печальное, что очень немногие люди беспокоились о том же. Местные
евреи,  настоящие  глупцы, считали  британцев такими  же  угнетателями,  как
нацистов в Польше, -- или, по крайней мере, они так говорили. Те из них. кто
бежал из Польши после захвата ее нацистами, должны были бы соображать лучше.
     -- Поворот, -- сказал охранник.
     Необходимости  в  подсказках  не было  --  Мойше  знал  путь  в комнату
допросов так же хорошо, как крыса в знакомом лабиринте. Однако за то, что он
бежал  правильно,  он  никогда  не  получал  кусочек  сыра:   возможно,  его
похитители ничего не слышали о Павлове.
     Когда он дошел до нужной  двери, охранник встал  позади и  дал ему знак
открыть замок. Подумать  только:  похитители считали его опасным  человеком,
который  при  малейшем шансе  может  выхватить  оружие  у  сопровождающего и
учинить  разгром. "Если бы только так было", -- ехидно подумал он. Дайте ему
полотенце, и он станет опасным для мух. А потом... на "потом" у подпольщиков
не хватало воображения.
     Он открыл дверь, шагнул в комнату и застыл в ужасе. За столом вместе  с
Бегином,  Штерном и  другими  известными  следователями  сидел  ящер.  Чужак
повернул в его сторону один глаз.
     -- Это он? Я не очень уверен, -- сказал он на отличном немецком.
     Мойше  вгляделся. Раскраска тела была более бледной,  чем  та,  которую
помнил Мойше, но голос, несомненно, был знакомым.
     -- Золрааг!
     -- Он знает меня,  -- сказал бывший  губернатор  Польши. -- Или вы  его
хорошо натренировали,  или  же  он в  самом деле тот самец, из-за которого у
Расы были такие трудные времена в Польше.
     --  Это -- Русецкий, на  самом деле, --  сказав Штерн. Это  был крупный
темноволосый мужчина, скорее  боец,  чем  мыслитель,  если  внешний  вид  не
обманывал. -- Он говорит, что мы должны держаться подальше от вас,  не важно
в чем.
     Он тоже говорил по-немецки, но с польским акцентом.
     -- А  я говорю, что мы много дадим за  то, чтобы он снова попал в  наши
когти, --  ответил Золрааг. --  Он предал нас, предал меня, и он заплатит за
свое предательство.
     У  ящеров  немногое  отражается  на лице, но Мойше не  понравилось, как
выглядел и  говорил Золрааг. Он и не думал, что Раса способна беспокоиться о
таких вещах, как месть. Если он ошибался, лучше ему об этом и не знать.
     -- Никто не говорил  о возвращении его вам, -- сказал Менахем  Бегин на
идиш. -- И не для этого мы доставили вас сюда. -- Он был невысоким и щуплым,
ненамного выше ящера, просто не на что  смотреть. Но  когда он  говорил, его
поневоле  воспринимали  серьезно.  Он   погрозил  пальцем  Золраагу.  --  Мы
послушаем,  что скажете вы, послушаем, что  есть  сказать  у  него, и только
потом решим, что делать.
     -- Вам следовало бы  посоветовать  воспринимать Расу и ее желания более
серьезно, -- ответил Золрааг ледяным тоном.
     В Польше он полагал, что  его мнение важнее мнения людей просто потому,
что это было его собственное мнение. Будь он блондином с голубыми глазами, а
не  зелено-бурым   чешуйчатым  существом,  из  него  получился  бы  неплохой
эсэсовец: Раса определенно оценила бы теорию "нации господ".
     Но произвести впечатление на Бегина он не сумел.
     -- Я  посоветовал  бы вам помнить, где  вы  находитесь, --  невозмутимо
ответил  лидер подпольщиков. -- Мы всегда  можем  продать вас  англичанам и,
возможно, получим за вас больше, чем ваши заплатят за Русецкого.
     -- Я шел на риск, когда согласился, чтобы вы доставили меня в эту часть
континентальной  массы,  --  сказал  Золрааг:  он  был,  несомненно,  смелым
существом.  -- Впрочем, я по-прежнему  питаю надежду, что смогу  убедить вас
найти  общий язык  с Расой, неминуемым победителем в этом конфликте,  что  в
дальнейшем сослужит вам большую пользу.
     Мойше впервые подал голос:
     -- На самом деле  он надеется вернуть свой прежний ранг. Раскраска тела
у него ныне крайне скромная.
     -- Да,  и это по вашей вине, -- проговорил Золрааг с сердитым шипением,
словно ядовитый змей. --  Это ведь благодаря вам провинция  Польша из мирной
превратилась  в  сопротивляющуюся,  а  вы  повернулись  против  нас и  стали
поносить нас за политику, которую прежде превозносили.
     -- Разбомбить Вашингтон --  это не  то же самое, что разбомбить Берлин,
-- ответил Мойше, использовав старый аргумент. --  И теперь вы уже не можете
под дулом  винтовки  заставить меня возносить вам хвалу,  а в  случае  моего
отказа извратить мои слова. Я был готов  умереть, чтобы сказать правду, и вы
не дали мне сказать ее. И конечно, как только у меня появилась  возможность,
я рассказал всем, что случилось.
     -- Готов умереть, чтобы  сказать правду. -- эхом  отозвался Золрааг. Он
повернул свои  глаза в  сторону  евреев, которые могли привести Палестину  к
мятежу против англичан  во имя  своего народа, -- Вы понятливы, рациональные
тосевиты. Вы должны видеть фанатизм и бессмысленность такого поведения.
     Мойше  засмеялся.  Он  не хотел,  но  не  смог удержаться.  Просто  дух
захватывало от того, насколько Золрааг не  понимал людей вообще  и евреев  в
особенности. Народ,  который  дал  миру Масада [Легендарный  гарнизон, воины
которого  перебили друг друга,  вместо того чтобы сдаться римлянам. -- Прим.
перев.], который упрямо хранил веру, когда его уничтожали из развлечения или
за отказ обратиться в христианство... и ящер ожидал, что этот народ  выберет
путь целесообразности?
     Нет, Русецкий не мог удержаться от смеха.
     Затем засмеялся Менахем Бегин, к нему присоединились Штерн,  а затем  и
остальные  лидеры  подполья.  Даже  мрачный  охранник  с  автоматом  и   тот
подхихикнул вместе  со  всеми.  Мысль  о  еврее,  предпочитающем  разумность
жертвенности, была полна скрытого абсурда.
     Теперь лидеры подполья посмотрели друг на друга. Как объяснить Золраагу
эту непреднамеренную иронию?  Никто и не пытался. Вряд ли он смог бы понять.
Разве это не  доказывает существенное различие  ящеров и людей? Мойше так  и
подумал.
     Прежде чем вернуться к теме, Штерн сказал:
     -- Мы не вернем  вам Русецкого, Золрааг. Свыкнитесь с  этой мыслью.  Мы
позаботимся о себе сами.
     -- Очень хорошо,  -- ответил ящер. --  Мы тоже. Я считаю, что вы ведете
себя упрямее, чем  следовало  бы,  но  я  понимаю  это.  Хотя  ваша  радость
находится за пределами моего понимания.
     -- Вам  следовало бы  лучше  ознакомиться  с  нашей  историей, чтобы вы
смогли понять причину нашей радости.
     Золрааг  снова  издал  звук кипящего чайника. Русецкий скрыл  улыбку. У
ящеров  история уходила  далеко  в  глубины времени,  когда люди  еще жили в
пещерах,  а  огонь  был  величайшим  открытием.  И   с  их  точки  зрения  у
человечества не было истории, о которой стоило бы говорить. Мысль о том, что
им  следует  считаться  и с человеческой  мимолетностью, действовала  им  на
нервы.
     Менахем Бегин обратился к Золраагу.
     -- Предположим, мы поднимем восстание против англичан.  Предположим, вы
поможете нам в  борьбе. Предположим, это поможет  вам впоследствии  прийти в
Палестину. Что мы получим, кроме нового хозяина, который захватит ее и будет
властвовать над нами после хозяина, которого мы имеем сегодня?
     -- Вы теперь так же свободны, как  остальные тосевиты на этой  планете?
-- спросил Золрааг, добавив вопросительное покашливание в конце предложения.
     -- Если бы было так, англичане не были бы  нашими хозяевами, -- ответил
Штерн.
     --  Именно так, -- ответил  ящер.  -- Но  когда  завершится  завоевание
Тосев-3, вы подниметесь до равного статуса  с любой другой нацией под  нашей
властью. Вы получите высшую степень -- как это называется? -- да, автономии.
     -- Это не так много, -- вмешался Мойше.
     -- Помолчите! -- сказал Золрааг с усиливающим покашливанием.
     --  Почему? -- насмешливо  спросил  Мойше,  поскольку никто из  лидеров
подполья не выступил в поддержку сказанного ящером. -- Просто я правдив, что
разумно и рационально, не  так ли? Между прочим, кто знает, когда завершится
завоевание Тосев-3? Пока что вы нас не победили, а мы нанесли вам порядочный
ущерб.
     -- Истинно так, -- отметил Золрааг, и Мойше на мгновение смутился. Ящер
продолжал говорить.  -- Среди  тосевитских не-империй,  которые  нанесли нам
наибольший ущерб, есть Германия,  которая  наносит  наибольший  ущерб и вам,
евреям. Вы теперь приветствуете Германию, с которой боролись прежде?
     Мойше постарался не поморщиться.
     Золрааг  мог не иметь представления  об истории евреев, но он знал, что
упоминание о нацистах для  евреев было  подобно  размахиванию красным флагом
перед  быком.  Он  хотел,  чтобы они  утратили  способность  к рациональному
мышлению. Счесть дураком его никак нельзя.
     -- Сейчас  мы говорим не о немцах, -- сказал Мойше, -- с одной стороны,
мы говорим об англичанах, которые,  в общем, обращались с евреями неплохо, а
с другой -- о ваших шансах завоевать мир, которые выглядят не так уж хорошо.
     --  Конечно,  Тосев-3 мы  завоюем, -- сказал  Золрааг. --  Так приказал
Император, -- он на мгновение склонил голову, -- и это будет исполнено.
     Эти его слова не  показались разумными или  рациональными.  Они звучали
так, словно их произнес сверхнабожный еврей, почерпнувший все свои знания из
Торы и  Талмуда  и  отвергающий любую  светскую науку: вера  отрицала  любые
препятствия.  Временами  это  позволяло  пережить  плохие времена. Временами
ослепляло.
     Мойше изучал  тех, кто захватил его  в плен. Видят они ошибку  Золраага
или ослеплены? Он пустил в ход другой аргумент:
     -- Если вы выберете сделку с  ящерами, то  всегда будете для них мелкой
рыбешкой.  Вы можете думать, что сейчас мы им полезны, но что случится после
того, как они захватят Палестину и вы им больше не будете нужны?
     Менахем Бегин оскалил зубы, хотя и не в веселой улыбке.
     --  Тогда  мы начнем  устраивать  им  трудную  жизнь, такую  же,  какую
устраиваем англичанам теперь.
     --   В  это  я  верю,   --  сказал  Золрааг,  --  это  будет   примерно
соответствовать польскому образцу.
     Говорил ли он с горечью? Об эмоциях ящеров трудно судить.
     -- Но если Раса завоюет весь мир, кто будет поддерживать вас в борьбе с
нами? -- спросил он Бегина. -- Чего вы надеетесь достичь?
     Теперь начал смеяться Бегин.
     -- Мы  --  евреи.  Нас  поддерживать  не будет никто.  И ничего  мы  не
достигнем. И тем не менее будем бороться. Вы сомневаетесь?
     -- Ни в малейшей степени, -- ответил Мойше.
     Захватчики и пленный отлично поняли друг друга. Мойше был пленником и у
Золраага, но тогда  между ними  лежала  полоса  непонимания, широкая, словно
черное пространство космоса, отделявшее мир ящеров от Земли.
     Золрааг не вполне понял, что происходит. Он спросил:
     --  Каков  же ваш ответ, тосевиты? Если вам так надо, если  в  вас есть
сочувствие  к нему  из-за того, что он -- из той  же  кладки  яиц, что и вы,
оставьте себе этого  Русецкого. Но  что  вы скажете  в  отношении куда более
важного вопроса? Вы будете бороться бок о бок с нами, когда мы двинемся сюда
и накажем англичан?
     -- Разве вы, ящеры, принимаете решения с ходу? -- спросил Штерн.
     --  Нет,  но  ведь  мы  и  не  тосевиты, --  ответил  Золрааг  с  явным
удовольствием. -- А вы все делаете быстро, не так ли?
     -- Не  всегда, -- ответил, хмыкнув, Штерн.  --  Об  этом мы  еще должны
поговорить. Мы отправим вас обратно в целости и сохранности...
     --  Я надеялся вернуться с ответом, -- сказал Золрааг. -- Это не только
помогло бы Расе, но и улучшило бы мой статус.
     --  Нас не волнует ни то ни другое, если только это  не поможет нам, --
сказал Штерн.  Он подозвал охранника Русецкого. -- Отведи  его обратно в его
комнату. --  Он не назвал ее  "камерой": даже евреи  использовали напыщенные
выражения, чтобы подсластить пилюлю. -- Можешь разрешить ему навестить  жену
и сына или только жену, если он захочет. Никуда их не выпускать.
     -- Ясно. Вперед, -- скомандовал охранник, как обычно подкрепляя  приказ
движением ствола автомата.
     Когда они шли по коридору к камере, охранник проговорился:
     -- Нет, вам никуда выходить нельзя -- живому.
     -- Большое вам спасибо. Вы меня убедили, -- ответил Мойше.
     И впервые с  тех пор, как еврейское подполье выкрало его у англичан, он
услышал, как громко рассмеялся его грубый охранник.
     * * *
     По Москве-реке все еще плыл лед. Большая льдина ткнулась  в нос гребной
лодки, в которой сидел Вячеслав Молотов, и оттолкнула ее в сторону.
     -- Извините,  товарищ  народный  комиссар иностранных  дел,  --  сказал
гребец, выправляя лодку против течения.
     -- Ничего, -- рассеянно ответил Молотов.
     Конечно, гребец был из  НКВД. Он говорил с заметным "оканьем" -- акцент
местности  вокруг  города  Горького, превращавший  "а"  в "о".  Казалось, он
только что вернулся  с пастбища, его невозможно было воспринимать  серьезно.
Неплохая маскировка, что и говорить.
     Через  пару минут еще одна льдина натолкнулась  на лодку. Телохранитель
хмыкнул.
     -- Бьюсь об заклад, вы захотите доехать до колхоза в "панской" повозке,
а, товарищ?
     --  Нет, -- холодно  ответил  Молотов. Рукой  в перчатке  он  показал в
сторону берега.
     "Панская"  повозка,  запряженная тройкой лошадей, медленно  пробиралась
вдоль берега. Даже русские  телеги  с их  большими  колесами и  дном, как  у
лодки,   с   трудом   преодолевали   грязь    весенней   распутицы.   Осенью
продолжительность  сезона грязи определялась силой дождей. Весной  же, когда
таял  снег  и  лед,  грязь  всегда  была  настолько  глубокой, что  казалась
бездонной.
     Ничуть  не  смутившись  резкостью  ответа,  гребец  хмыкнул  снова.  Он
демонстрировал искусство управляться  с лодкой, уклоняясь от плывущих  льдин
почти с ловкостью балерины. (Тут Молотов вспомнил о Микояне, который, будучи
на вечеринке,  собрался  выйти  под дождь. Когда хозяйка испугалась,  что он
промокнет,  он только улыбнулся и  сказал: "О нет, я  буду  танцевать  между
каплями дождя". Если кто и мог такое сделать, то именно Микоян.)
     Как и большинство  расположенных у реки коллективных хозяйств,  "колхоз
No 118" имел свой шаткий причал -- мостки, выступающие от  берега к середине
мутной  коричневой   реки.   Охранник  привязал  лодку   к  мосткам,   затем
вскарабкался  на  них, чтобы  помочь Молотову выйти из  лодки. Когда Молотов
направился  к  зданиям  колхоза, гребец остался  на месте. Народный комиссар
удивился бы, если тот  бы последовал за ним. Он мог быть работником НКВД, но
наверняка не имел секретного допуска к атомному проекту.
     Мычали коровы,  заставляя Молотова  вспомнить интонации гребца. Хрюкали
свиньи:   их   грязь   не  беспокоила   --   наоборот,  была  приятна.  Куры
передвигались,  вытаскивая из навоза одну ногу, затем другую, смотрели  вниз
бусинками черных глаз, словно удивляясь, чего это земля пытается хватать их.
     Молотов наморщил  нос. У колхоза был запах скотного  двора, вне всякого
сомнения. Его строения были типичны для коллективных хозяйств -- деревянные,
некрашеные или  плохо  окрашенные,  они выглядели на десятки лет старше, чем
были на  самом  деле. Здесь  и  там  расхаживали люди в  матерчатых  шапках,
рубахах  без  воротников  и  мешковатых  штанах.  Одни  с  вилами,  другие с
лопатами.
     Все  это была маскировка, выполненная  со всей  русской  тщательностью.
Молотов постучал в дверь коровника, и она тут же открылась.
     -- Здравствуйте,  товарищ народный  комиссар иностранных дел, -- сказал
встречающий его человек и закрыл за ним дверь.
     На мгновение нарком оказался в полной темноте. Затем встречающий открыл
другую дверь -- возможно, шлюзовой  камеры,  --  и яркий  электрический свет
наполнил помещение изнутри.
     Молотов   оставил   здесь   пальто  и  сапоги.  Игорь  Курчатов  кивнул
одобрительно.  Ядерному физику было около  сорока, на  подбородке его  резко
очерченного  красивого лица  торчала  остроконечная борода, придававшая  ему
почти сатанинское выражение.
     --  Приветствую  вас,  --  поздоровался  он   еще  раз  с   интонацией,
промежуточной между вежливой и льстивой.
     Молотов проталкивал этот проект и удерживал Сталина от репрессий, когда
результаты появлялись медленнее, чем он того желал. Курчатов и все остальные
физики  знали,  что Молотов -- это единственный барьер между ними и гулагом.
Они были его людьми.
     -- Добрый  день, -- ответил он, как  всегда не радуясь  напрасной трате
времени на вежливость. -- Как дела?
     --  Мы работаем, как  бригада сверхстахановцев, Вячеслав Михайлович, --
отвечал Курчатов, -- наступаем на всех фронтах. Мы...
     --  Вы  уже  производите  металл  плутоний,  который будет обеспечивать
мощные взрывы, в  которых  так отчаянно нуждается Советский Союз? -- прервал
его Молотов.
     Дьявольские черты лица Курчатова словно увяли.
     -- Пока нет,  --  отметил он. Его голос зазвучал громко и пронзительно.
-- Я предупреждал вас, когда проект только начинался, что на это уйдут годы.
Капиталисты  и фашисты  к моменту  нашествия  ящеров  уже были впереди нас в
технике,  они и теперь  остаются впереди. Мы пытались, и у нас не получилось
выделить  уран-235 из урана-238 [Интересно, а выделять золото из серебра они
не  пробовали? Результат должен быть примерно тот же. -- Прим. ред.]. Лучшее
сырье -- шестифтористый  уран, который ядовит, как горчичный газ, и вдобавок
ужасно  едкий. У нас нет опыта,  который  требуется для реализации  процесса
разделения. Нам пришлось искать другой способ производства плутония, который
также оказался трудным.
     -- Уверяю вас, что с болью отдаю себе в этом  отчет, -- сказал Молотов.
--  И Иосиф  Виссарионович тоже  с болью воспринимает  это. Если  американцы
добиваются успеха, если гитлеровцы добиваются  успеха,  то почему  же у  вас
продолжаются срывы?
     --  Одна  из  задач  --  создание  необходимого  реактора,  --  ответил
Курча