мело какой-то предохранитель, и он не понимал, как его снять.
     Пока он  неловко разбирался  с оружием,  ствол  автомата Большого Урода
повернулся  к  нему.  Пистолет охранника  не  испугал.  Уссмак с отвращением
бросил тосевитское  оружие на пол. Он смутно подумал,  что охранник  тут  же
убьет его.
     Но,  к его  удивлению, этого  не  произошло.  Звуки  выстрелов в тюрьме
привлекли других охранников. Один из них немного говорил на языке Расы.
     -- Руки вверх! -- крикнул он.
     Уссмак повиновался.
     -- Назад! -- сказал тосевит.
     Уссмак послушно отступил от Бориса Лидова, лежавшего в луже собственной
крови. "Она выглядит точно так, как у бедного Газзима", -- подумал Уссмак.
     Двое  охранников  поспешили  к  лежащему  советскому самцу. Они  что-то
говорили на своем гортанном языке. Один  из них посмотрел в сторону Уссмака.
Как и любой другой Большой Урод, он должен был повернуться к нему всем своим
плоским лицом.
     -- Мертв, -- сказал он на языке Расы.
     --  Что  хорошего  было  бы  в  том,  если  бы я сказал  -- сожалею,  в
особенности если на самом деле я не сожалею? -- ответил Уссмак.
     Похоже,  никто  из  охранников ею не  понял, что  было,  вероятно, тоже
хорошо. Они снова заговорили между собой.
     Уссмак ждал, что кто-то из них поднимет свое оружие и начнет стрелять.
     Этого не  произошло. Он вспомнил,  что сообщала разведка о самцах СССР:
они  выполняют приказы  почти  так же  тщательно, как  и  Раса. Пожалуй, это
казалось   верным.  Без  приказа  никто  из  них  не  хотел  взять  на  себя
ответственность за уничтожение пленника.
     Наконец  тот  самец,  который  привел  его в  комнату допросов,  сделал
движение стволом своего оружия. Уссмак понял этот знак: он означал "вперед".
Он пошел. Охранник привел его обратно в камеру, как после обычного  допроса.
Дверь за ним захлопнулась. Щелкнул замок.
     Его  рот  разинулся  от  изумления. "Если бы я знал,  что только  это и
произойдет, если я убью Лидова, я бы  убил его уже  давно". Но он  не думал,
что... о,  нет. Имбирная  эйфория покидала его, начиналась депрессия,  и  он
задумался: что  же русские будут делать с  ним теперь? Он  обдумал  все виды
неприятных  возможностей,  но  был  неприятно  уверен,  что действительность
окажется еще хуже.
     * * *
     Лю  Хань шла мимо Фа-Хуа-Су, храма Славы Будды, затем на запад от него,
мимо  развалин  пекинского трамвайного  парка  Она  вздохнула  -- жаль,  что
трампарк  разрушили. Пекин распростерся на большой площади: храм  и трампарк
находились в восточной части города, далеко от ее дома.
     Неподалеку от  трампарка находилась  улица  Фарфорового  Рта, Цз'у  Ч'и
К'оу, которая славилась  своей  знаменитой  глиной. Она  пошла  по  улице на
север, затем повернула в один и 5 хутунов -- бесчисленных переулков и аллей,
которые  ответвлялись  от  главной  артерии. Она запоминала свой путь сквозь
этот  лабиринт: ей пришлось  вернуться  и пойти снова, прежде чем  она нашла
Сиао  Ши,  Малый рынок. У этого рынка было  и другое название, которое редко
произносили, но всегда помнили -- "Воровской рынок". Лю Хань знала: на рынке
продавалось не  только  ворованное.  Кое-что из  этих товаров на  самом деле
добыто  легально,  но  продается  здесь,  чтобы  создать  иллюзию  выгоды  у
покупателя.
     -- Медные тарелки! Капуста! Палочки для еды! Фишки для маджонга! Лапша!
Лекарства,  которые  излечат  вас  от  ушибов!  Поросята  и свежая  свинина!
Гороховые и бобовые стручки!
     Шум стоял оглушительный. Этот  рынок мог считаться небольшим только  по
пекинским меркам  В большинстве городов он  был  бы центральным: Лю Хань  он
казался таким же большим, как лагерь, в который маленькие чешуйчатые дьяволы
поместили ее после того,  как увезли с самолета, который никогда  не садится
на землю.
     В  бурлящей  толпе она  была  одной из  многих.  Анонимность ее  вполне
устраивала. Внимание,  которое  она привлекала к себе в эти дни, было совсем
не тем, какого бы она хотела.
     Мужчина,  продававший  изящные  фарфоровые чашки,  которые  определенно
выглядели ворованными, показал на нее пальцем и начал двигать бедрами вперед
и назад.  Она  подошла  к  нему  с  широкой  улыбкой  на лице.  Он  выглядел
одновременно ожидающим и опасающимся
     Она  заговорила  голосом   высоким   и  сладким,  как  девушка  легкого
поведения. Все еще улыбаясь, она сказала:
     -- Я надеюсь, он отгниет и отвалится. Я надеюсь, что он уйдет обратно в
твое тело, так что ты  не сможешь найти его, если даже привяжешь нитку к его
маленькому  кончику. Если ты найдешь его, я  надеюсь,  он  у тебя никогда не
поднимется.
     Он смотрел на нее с открытым ртом, затем потянулся под стол, на котором
стоял его товар. К тому моменту, когда он вытащил нож, Лю  Хань уже целилась
из японского пистолета ему в живот.
     --  Ты  не хочешь  сделать  это, --  сказала  она. -- Ты даже не хочешь
думать о том, чтобы попробовать
     Мужчина глупо  охнул,  вытаращив  глаза и разинув  рот, словно  золотая
рыбка в декоративном пруду недалеко отсюда Лю Хань повернулась к нему спиной
и пошла  дальше.  Как только  толпа  разделила их,  он принялся  выкрикивать
оскорбления в ее адрес.
     Она испытывала  соблазн вернуться  и всадить пулю ему в живот, но  если
убивать каждого человека в Пекине, который дразнил ее, потребуется множество
патронов, а ее крестьянская натура противилась напрасной трате.
     Через  минуту  ее узнал еще один торговец. Он  проводил ее  глазами, но
ничего не сказал. По  понятиям,  привитым ей с  детства, это была сдержанная
реакция. Она отплатила ему тем, что не стала обращать на него внимания.
     "Раньше я беспокоилась только из-за Хсиа Шу-Тао, -- с горечью  подумала
она.  --  Благодаря  маленьким   чешуйчатым  дьяволам  и  их  подлому   кино
развратников теперь сотни".
     Великое  множество мужчин видели, как она отдается Бобби Фьоре и другим
мужчинам на борту самолета, который никогда не садится на землю. Увидев это,
слишком многие  решили, что она  жаждет отдаться  и  им.  Маленькие  дьяволы
преуспели в создании ей в Пекине дурной славы.
     Кто-то  похлопал  ее  по спине.  Она лягнула  его башмаком и  попала  в
голень. Он грязно  выругался. Ей было безразлично. Какой бы ни была ее слава
-- она не могла исчезнуть  бесследно. Чешуйчатые дьяволы  сделали все, чтобы
погубить ее как инструмент Народно-освободительной армии. Если они  добьются
успеха, она никогда не увидит своей дочери.
     У нее не было намерения позволить им добиться успеха
     Они сделали ее объектом насмешек, как и запланировали. Но  одновременно
они  сделали  ее  объектом  симпатии.  Про  некоторые  из  фильмов,  которые
маленькие  дьяволы сняли  про нее, женщины могли уверенно  сказать,  что  ее
насилуют.    И    Народно-освободительная    армия    развернула    активную
пропагандистскую кампанию,  чтобы  информировать  жителей Пекина,  в  равной
степени мужчин и женщин,  об  обстоятельствах, в которых она оказалась. Даже
некоторые мужчины прониклись к ней симпатией.
     Раз  или  два  она  слышала  выступления  христианских  миссионеров  --
иностранных  дьяволов,  которые на  плохом  китайском  языке  рассказывали о
мучениках. В то  время она не понимала:  зачем  страдать? А теперь она  сама
стала жертвой.
     Она   подошла  к   небольшому  прилавку,  за  которым  стояла  женщина,
продававшая карпов, похожих на уродливых золотых рыбок. Она  взяла одного за
хвост.
     -- Это свежая рыба? -- с сомнением спросила она.
     -- Поймана сегодня утром, -- ответила женщина.
     --  Почему  вы  думаете,  что  я  поверю? -- Лю  Хань понюхала  карпа и
недовольным голосом сказала: -- Пожалуй, да. Сколько вы хотите за нее?
     Они  стали торговаться,  но никак не могли сговориться Люди поглядывали
на них,  затем  снова возвращались  к своим  делам, убедившись,  что  ничего
интересного не происходит. Понизив голос, торговка сказала:
     -- У меня есть сведения, которые вы ищете, товарищ.
     -- Я  надеялась, что у вас они есть,  -- с нетерпением ответила Лю Хань
-- Говорите.
     Женщина нервно огляделась.
     -- То, что вы  услышите, никто не должен знать, -- предупредила она. --
Маленькие  чешуйчатые  дьяволы  не  знают, что  мой  племянник  понимает  их
уродливый язык, иначе они не стали бы говорить при нем так свободно.
     -- Да, да, -- сказала Лю Хань, сделав нетерпеливый жест -- Мы направили
многих наших людей к этим  ящерам. Мы не выдаем  наших источников. Иногда мы
даже воздерживаемся от каких-то действий, чтобы маленькие чешуйчатые дьяволы
не смогли определить, откуда мы получили информацию. Так что можете говорить
и не беспокоиться. И  если вы  думаете, что я буду платить вашу вонючую цену
за вашу вонючую рыбу,  то вы  дура! -- Последние  слова она  сказала громко,
потому  что какой-то мужчина  проходил слишком близко  и  мог  подслушать их
разговор.
     --  Чего  ж вы тогда не  уходите?  -- завопила торговка  карпами. Через
мгновение  она  снова понизила  голос: -- Он говорит, что вскоре они сообщат
Народно-освободительной  армии  о  желании  продолжить  переговоры  по  всем
вопросам. Помните,  он всего лишь маленький  человек, он  не может объяснить
вам, что означает  "все вопросы". Хотя вы,  наверное, и сами это  знаете, не
так ли?
     -- Э? Да, наверное, -- ответила Лю Хань.
     Если чешуйчатые дьяволы имели в виду то, что сказали, значит, они могут
вернуться к  переговорам  о  возвращении  ей  ее  дочери. Дочери теперь,  по
китайским понятиям, было уже около двух лет: часть этого времени она провела
в  чреве  Лю Хань,  а  вторую -- за  время  после  рождения. Как она  теперь
выглядит? Как с ней обращался Томалсс? Возможно, как-нибудь через  некоторое
время она все узнает.
     -- Ладно, я беру, даже если ты воровка.
     И  словно  рассердившись,  Лю  Хань  швырнула  монеты  и  пошла  прочь.
Изображая гнев, она внутренне улыбалась.  Торговка  карпами была  ее  личным
источником  новостей: она  не  думала,  что женщина  знала  еще  кого-то  из
Народно-освободительной армии. Лю  Хань будет поставлено в заслугу сообщение
центральному комитету о предстоящих переговорах.
     Если повезет, то этого, вероятно, будет достаточно, чтобы обеспечить ей
место в комитете. Теперь Нье Хо-Т'инг ее поддержит: она была уверена в этом.
И когда  она станет членом комитета, то  будет поддерживать его -- в течение
какого-то  времени.  Но  в один  из  этих  дней у  нее появится  причина  не
согласиться. После этого ей придется рассчитывать только на себя.
     Она  задумалась,  как  Нье  примет   это.   Смогут  ли  они  оставаться
любовниками  после политической или  идеологической  ссоры? Она не знала.  В
одном она была уверена: теперь она нуждалась в любовнике меньше, чем прежде.
Она встала на ноги  и была способна противостоять миру, не нуждаясь  в опоре
на  мужчину. До нашествия  маленьких чешуйчатых дьяволов она такого не могла
себе даже вообразить.
     Она покачала головой. Странно, что все страдания, через которые провели
ее  маленькие  чешуйчатые  дьяволы, не только сделали  ее независимой,  но и
привели к мысли, что она обязана быть  независимой. Не будь их, она стала бы
одной из бесчисленных крестьянских вдов в растерзанном войной Китае, женщин,
которые   стараются  уберечься  от  голодной  смерти   и  потому  становятся
проститутками или сожительницами богачей.
     Она  прошла мимо человека, продававшего  конические  соломенные  шляпы,
которые носили и мужчины, и женщины, чтобы защититься от солнца. Дома  у нее
была такая. Когда маленькие чешуйчатые дьяволы только начали показывать свои
отвратительные фильмы о ней, она часто надевала ее. Когда она опускала ее на
лицо, то становилась почти неузнаваемой.
     Но теперь  она шла по улицам и хутунам Пекина с непокрытой головой и не
испытывая стыда.  Когда она  покидала  Малый  рынок, какой-то мужчина злобно
посмотрел на нее.
     -- Берегись революционного суда, -- прошипела она.
     Парень смущенно шарахнулся назад. Лю Хань пошла дальше.
     Одну из своих машин, воспроизводящих изображение, маленькие  чешуйчатые
дьяволы  установили на углу. В воздухе огромная Лю Хань  скакала  верхом  на
Бобби Фьоре, их кожа блестела от  пота. Главное, что поразило  ее, когда она
смотрела  на себя  чуть более  молодую, было то, какой сытой и спокойной она
казалась. Она пожала плечами. Тогда она еще не принадлежала революции.
     Один из зрителей посмотрел  на нее. Он указал пальцем. Лю Хань нацелила
на  него палец,  словно  он  был дулом  пистолета. Мужчина решил,  что  надо
заняться чем-то другим -- причем как можно скорее.
     Лю  Хань пошла  дальше. Маленькие  дьяволы  по-прежнему  изо  всех  сил
старались дискредитировать ее,  но одновременно собирались вернуться к столу
переговоров и обсудить все вопросы. Для нее, возможно, это означало победу.
     Год  назад  маленькие  чешуйчатые дьяволы не  испытывали желания  вести
переговоры. Еще год назад  они вообще не вели никаких переговоров,  а только
сметали все  на  своем  пути. Теперь  жизнь  для  них  стала  труднее, и они
начинали подозревать, что она может стать  еще  тяжелее. Она улыбнулась. Она
надеялась, что так и будет.
     * * *
     Новички  поступали   в  лагерь   в  крайнем  замешательстве  и  страшно
запуганными. Это забавляло Давида Нуссбойма, который, сумев выжить в течение
первых  нескольких  недель,  стал  не  новичком,  а зэком  среди  зэков.  Он
по-прежнему считался политическим  заключенным,  а  не вором, но охранники и
сотрудники  НКВД  перестали цепляться  к нему,  как ко  многим  коммунистам,
попавшим в сети гулага.
     -- Вы по-прежнему стремитесь  помогать партии и советскому государству,
так ведь?  Тогда вы, конечно,  будете лгать, будете шпионить,  будете делать
все, что мы вам прикажем.
     Это  все говорилось  другими,  более мягкими выражениями, но  смысл  не
менялся.
     Для  польского   еврея  партия  и  советское  государство  не   намного
привлекательнее,  чем  гитлеровский  рейх.   Нуссбойм  говорил   со   своими
товарищами  по несчастью на ломаном русском  и на идиш, а охранникам отвечал
по-польски, причем  быстрыми фразами на  сленге, чтобы они  не  могли понять
его.
     -- Это хорошо,  -- восхищенно  сказал  Антон  Михайлов, когда  охранник
только почесал лоб, услышав ответ Нуссбойма. -- Делай так и  дальше, и через
некоторое  время  они  оставят тебя в покое, когда  поймут, что нет смысла к
тебе лезть, раз ты такой непонятливый.
     -- Смысла? -- Нуссбойм  закатил глаза  к небу.  -- Если бы вы, безумные
русские, хотели искать смысл, то никогда бы не начали с этих лагерей.
     -- Ты думаешь? -- спросил другой зэк. --  Попробуй  построить социализм
без  угля и  леса, который дают лагеря,  без железных дорог, которые  строят
зэки,  и  без  каналов,  которые мы роем.  Без лагерей  вся проклятая страна
просто развалилась бы.
     Он  говорил так, словно испытывал какую-то извращенную  гордость за то,
что был частью такого жизненно важного и социально необходимого предприятия.
     -- Может, и развалилась бы,  -- согласился Нуссбойм. -- Эти ублюдки  из
НКВД  отделывают зэков, как нацисты евреев. Я повидал  и  тех  и  других,  и
выбирать из  них трудно. -- Он на  мгновение  задумался. --  Нет,  беру свои
слова  обратно. Здесь все-таки лишь  трудовые  лагеря. У вас  нет  конвейера
уничтожения, который нацисты запустили перед нашествием ящеров.
     --  Зачем убивать человека, когда его можно до смерти замучить работой?
-- спросил Михайлов. -- Это... как бы получше  сказать...  неэффективно, вот
что.
     -- Как? То есть то, что мы делаем  здесь,  ты считаешь эффективным?! --
воскликнул Нуссбойм. -- Можно ведь обучить шимпанзе делать такую работу.
     Русский вор покачал головой.
     --  Шимпанзе  будут умирать,  Нуссбойм.  Их  нельзя заставить выдержать
лагерь.  Сердца  у  них  разорвутся,  и  они  погибнут.  Их считают  глупыми
животными,  но они  достаточно  сообразительны,  чтобы  понять,  когда  дело
безнадежно. И это больше, чем можно сказать о людях.
     -- Я о другом, --  сказал Нуссбойм. -- Посмотри, что они заставляют нас
делать сейчас, на бараки, которые мы строим.
     --  Напрасно  ты  жалуешься  на  эту  работу,  -- сказал  Михайлов.  --
Рудзутаку  чертовски  повезло,  что  он получил  ее для нашей  бригады:  это
намного легче,  чем рубить деревья  и снегу  по пояс. И после  такой  работы
возвращаешься на пары не совершенно мертвым, а только наполовину.
     -- Я и не спорю  об этом, --  с нетерпением сказал Нуссбойм:  иногда он
чувствовал себя единственным одноглазым зрячим в  стране слепых.  --  Но  ты
хоть задумывался, что мы строим?
     Михайлов посмотрел кругом и пожал плечами.
     --  Бараки.  Строим  по  плану.  Охранники  не  ругаются.  Раз  их  это
устраивает, то до остального мне дела нет. Если меня заставят  делать  бочки
для селедки, то жаловаться не буду. Буду делать бочки.
     Нуссбойм от раздражения швырнул свой молоток.
     -- Ты будешь делать бочки для сельди, в которых ее не будет?
     -- Поосторожнее, -- предупредил его партнер. -- Сломаешь  инструмент --
охранники тебя отметелят, и неважно, могут они с тобой говорить или нет. Они
считают,  что пинок в ребра может понять  любой, и в  этом они почти  правы.
Буду ли я делать бочки, зная, что в них не будут держать селедку? Буду, если
они мне прикажут. Ты думаешь, я из тех, кто скажет  им, что они ошибаются? Я
что, сумасшедший?
     Такое поведение типа "нагни-голову-и-делай-что-гово-рят" Нуссбойм видел
и  в  лодзинском  гетто.  В   гулагах  оно   не   просто  существовало,  оно
доминировало. Нуссбойму хотелось кричать: "А король-то голый!"
     Вместо  этого он подобрал молоток и  стал забивать гвозди в  остов нар,
которые  делали  они с Михайловым.  Он  колотил  по  гвоздям  изо  всех сил,
стараясь улучшить упавшее настроение.
     Однако это  не помогло. Протянув  руку в ведро за очередным гвоздем, он
спросил:
     -- Ты мог бы спать на нарах, которые мы делаем?
     -- Я не люблю спать на тех нарах, которые у нас,  --  ответил Михайлов.
-- Дай  мне бабу,  которая  согласна,  и мне  будет все  равно,  где ты меня
положишь. Я здорово управлюсь.
     И он забил гвоздь.
     -- Бабу? -- застеснялся Нуссбойм. -- Об этом я не подумал.
     Товарищ зэк с жалостью посмотрел на него.
     -- Тогда ты просто  дурак. Они носятся с этими бараками,  как с писаной
торбой. А сколько колючей проволоки накрутили между этими бараками  и нашими
-- хватит на заграждение против нацистов, чтобы не смогли границу перейти. Я
слышал,  скоро  должен  прийти  эшелон  с  "особыми  пленниками".  Ну,  как,
приятель, изобразил я тебе картину?
     -- Я не слышал о поступлении "особых пленников", -- сказал Нуссбойм. Он
знал, что многое из лагерной болтовни на  блатном  языке проходит  мимо ушей
из-за не очень хорошего владения русским.
     -- Да,  они будут, --  сказал Михайлов. -- Нам повезет, если мы хотя бы
глазком глянем  на  них. Но  охранники,  конечно,  будут трахаться,  пока не
попадают, вонючие сукины сыны. Ну, еще повара,  клерки -- все блатные. А ты,
обычный зэк, забудь и мечтать.
     Нуссбойм, с тех пор как попал в лапы Советов, о женщинах и не помышлял.
Нет, неверно: он просто думал, что не  увидит ни одной долго, очень долго, а
значит, они превратились в абстракцию. Теперь...
     Теперь он сказал:
     -- Даже для женщин эти нары слишком маты и очень близко друг от друга.
     -- Значит, охранники будут пристраиваться сбоку, а не сверху, -- сказал
Михайлов.  -- Им безразлично, что будут думать эти шлюхи, а ты просто глупый
жид, ты понял?
     -- Я знаю, -- ответил Нуссбойм: по тону товарища можно было принять его
слова чуть ли не за комплимент. -- Ладно, сделаем  все так, как нам сказано.
И если здесь будут женщины, нам не стоит говорить, что эту дрянь строили мы.
     -- Это другой разговор, -- согласился Михайлов.
     Бригада выполнила дневную