ого в стороне, только
поблескивая глазами  из-за  очков,  а Бухарин буквально  набросился  на  эти
рукописи  и  торопливо  перебирал  тетради,  в  которых  Маркс  формулировал
результаты  своих  последовательных  попыток  создать  "Капитал".  Затем  он
сосредоточил внимание на  последнем тексте этого труда, перебирал его листы,
явно  случайно   останавливаясь  на  тех,  которые  чем-либо  привлекли  его
внимание. В этих тысячах листов, над которыми  уже сидел ряд лиц, можно было
найти что-либо  новое  лишь в результате долгой, кропотливой работы. Бухарин
понял это и обратился ко мне:  "Вы знаете эту рукопись, -- помогите найти то
место, где Маркс пишет о классах".
     Это место  я  действительно  хорошо знал -- и быстро его нашел. Бухарин
осторожно взял пожелтевшие страницы, подпер, голову обеими руками и принялся
вчитываться в эти хорошо знакомые строки, где Маркс начал формулировать свои
итоговые  мысли  о  классовой  структуре  капиталистического  общества.  Они
написаны торопливым,  срывающимся почерком, как  будто перо  Маркса с трудом
поспевало за  стремительно развертывавшимися  мыслями. Но изложение не  было
закончено.  Оно было оборвано на полуслове, как будто кто-то вошел и прервал
работу Маркса, который так и не смог вернуться к теме . ..
     Бухарин прочел эти страницы до конца, на минуту задержался, затем начал
переворачивать  страницы,  рассматривая,  нет  ли чего на оборотной стороне,
смотрел  бумагу на  свет...  Он явно проверял,  не  спрятался ли  где-нибудь
какой-то  намек, которого не  заметили исследователи,  работавшие раньше над
рукописью, но, конечно, ничего найти  не мог  -- кроме того, что в ней нашли
сначала Энгельс, затем Каутский. . .. Он начал было еще раз перечитывать эти
страницы,  но,  поняв,  что ничего нового  он найти не  может,  он сам  себя
оборвал и оторвался от листков:
     "Эх, Карлуша,  Карлуша, -- вырвалось у него,  --  почему ты не окончил?
Трудно было? А как бы ты помог нам!"
     Припоминаю,  что мы  тогда невольно обменялись взглядами с  Адоратским:
он, несомненно,  лучше меня знал те споры, которые среди большевиков  велись
по  вопросам,  связанным с этими мыслями Маркса, и понимал, намеков на какие
недовысказанные мысли Маркса искал Бухарин. Сам Адоратский тоже был знато-


     ком по Марксу, но знатоком совсем иного  типа, чем Бухарин. Бухарин был
влюблен в  большие концепции Маркса -- и  в этих  концепциях Маркс продолжал
жить  для  него, об этих концепциях  Бухарин мог  с ним разговаривать,  даже
спорить, как с  живым человеком.  А  Адоратский  был  человеком совсем иного
типа:  сухим  догматиком, продуктом  казанской  семинарии,  без  какого-либо
намека на бухаринскую романтику. Идеи Маркса были  разнесены  Адоратским  по
записным книжкам,  систематизированы, разложены  в образцовом  порядке.  Его
можно было  разбудить ночью -- и он, не запинаясь, дал бы справку, откуда из
Маркса взята та или иная цитата. Но о том, к каким выводам обязывали большие
концепции  Маркса,  он не  думал  -- с  современностью  их не связывал.  Для
Бухарина же именно в этой  связанности с современностью и было главное, -- и
он больше всего стремился расшифровать недовысказанные большие мысли Маркса,
разрешить недорешенные им большие проблемы...
     Адоратский еще часа два  просидел  над рукописями, составляя их список,
подсчитывая количество страниц, выясняя,  какие  еще  не  были опубликованы.
Бухарин за это  время перерыл всю  библиотеку датского архива  --  не  очень
большую,  но  с  большой  тщательностью и  полнотой подобранную; пересмотрел
архив,  много  расспрашивал  хранителя архива, который  был живой  летописью
датского  рабочего движения.  Затем  остаток  дня  таскал  меня  по  музеям,
наполнил целый портфель фотографиями с картин старых датских мастеров . .  .
Он  должен  был  на  все  взглянуть  своими  глазами.  Широта  его интересов
поражала,  но  мысль  постоянно  возвращалась  к  рукописям  Маркса..,  "Эх,
Карлуша, Карлуша, -- почему ты не кончил!"
     Бухарин, несомненно, был одним из наиболее выдающихся  и ищущих русских
теоретиков марксизма. В 1883  г. Плеханов пришел к выводу, что Россия должна
пройти  стадию  капиталистического развития  -- для того, чтобы страна стала
подготовленной к социалистической организации хозяйства. Бухарин  стал одним
из первых среди тех  российских учеников Маркса, которые подняли бунт против
этой попытки ввести революционную стихию в рамки холодного рассудка и начали
говорить  о  возможности выскочить  из  рамок  программы  минимум.  Бухарину
приходилось  иметь  дело  не  только  со старыми аргументами Плеханова, но с
новыми доводами Богданова -- А. А.  Малиновского,  который с  первых же дней
большевистской  революции  предвидел, куда приведет эта попытка выскочить из
намеченных историей рамок развития. Крупный и  оригинальный  мыслитель  и  в
период революции 1905--1907 гг. второй по влиянию среди лидеров большевиков,
Богданов  оказал  значительное влияние  на формирование  взглядов  Бухарина.
Последний не отказался от своих макси-


     малистских  увлечений, но  принял близко к сердцу указания Богданова на
грозную  опасность  появления  нового  класса, класса  управляющих,  который
выйдет из рядов победившей революции и воспользуется ее результатами.
     Бухарин  много  говорил со  мною на  эти  темы. Позднее я  отыскал  его
статьи, где он  их  трактовал более  или  менее  открыто.  Они  не оставляют
сомнения  в том,  что возможность перерождения  так называемой "пролетарской
диктатуры"  в  царство "железной  пяты" Джека  Лондона ему  казалась  вполне
реальной  и  в  порядках, которые  создавал  Сталин,  он  видел  именно  это
перерождение.
     Вопрос:  Говорят, что Бухарин был  одним из главных авторов Конституции
1936 года. Говорил ли он Вам что-либо об этом?
     Ответ: Ряд признаков и раньше указывал, что Бухарин играл* большую роль
в  составлении этой конституции. Он  был  секретарем комиссии,  которая была
создана  Съездом Советов в  феврале 1935  г.  для разработки  проекта  новой
конституции. Он боролся за  отмену  всех особых прав,  которыми пользовались
коммунисты, и  еще в  1930 -- 1931 гг.  выступил  за  введение  всеобщего  и
равного избирательного права. Во время разговоров о планах Горького, Павлова
и  др.  о  второй   партии,  которая  выступила  бы   на  выборах  со  своим
самостоятельным  списком, Бухарин не скрыл, что эта идея принадлежала ему, а
как-то  в  другой раз, во время разговора на эту тему,  он  вынул из кармана
вечное  перо и, показывая его мне, сказал: "Смотрите внимательно: этим пером
написана вся новая конституция -- от первого до последнего слова. Я проделал
всю эту работу один -- мне немного помогал только Карлуша [Радек]. В Париж я
смог приехать только потому, что работа эта окончена. Все важные решения уже
приняты. Теперь печатают ее текст. В этой новой конституции  народу отведена
много  большая  роль,  чем  в  прежней  ...  Теперь  с ним нельзя  будет  не
считаться".
     Бухарин не скрывал, что он  гордится этой конституцией.  Она не  только
вводила всеобщее и  равное избирательное право,  она устанавливала равенство
граждан перед  законом, отменяла  все  привилегии, которые  существовали для
коммунистов. Бухарин видел в новой конституции хорошо продуманные основы для
мирного  перехода  страны  от  диктатуры   одной  партии  к   действительной
демократии.  Бухарин  добавил,  что  в комиссии  по  составлению конституции
поднят также вопрос о конкурирующих списках на выборах.
     Все было  рассчитано  и  предусмотрено,  но  Бухарин недооценил  своего
противника.  Он не предвидел, как предательски хитро Сталин применит все эти
хорошие  принципы  и равенство  всех  перед  законом превратит  в  равенство
коммунистов и не-


     коммунистов  перед  абсолютной диктатурой  Сталина.  Сталин  не  только
расправился  с самим автором конституции, но и вообще истребил всех тех, кто
с сочувствием встречал гуманистическую  проповедь Бухарина. "Ежовщина" в  ее
основе  была не чем иным, как уничтожением всех тех, кто пошел  за лозунгами
бухаринско-го "пролетарского гуманизма".
     Вопрос: Думаете  ли Вы, что Бухарин предчувствовал свою будущую судьбу,
что он догадывался о том, что его ждет?
     Ответ: Я много думал над  этим  вопросом  --  особенно  в дни  процесса
Бухарина  в  1938  г.  --  и  тогда  же пришел  к  заключению,  что  мрачные
предчувствия у Бухарина имелись уже давно и что он  временами серьезно думал
даже о самоубийстве. И он хотел, чтобы я об этих его настроениях знал. Иначе
мне  трудно объяснить  и  содержание,  и настроение его  рассказа  об  одном
эпизоде, случившемся с  ним во время  поездки в  Среднюю Азию. Этот  рассказ
произвел  на  меня большое  впечатление  и  прочно  врезался в память  рядом
деталей. Именно им мне хочется закончить мой рассказ о встречах с Бухариным.
     К этой поездке Бухарин  возвращался не раз, добавляя  все новые и новые
подробности. Она имела место, кажется, в 1930 г.
     после того, как Бухарин был выведен из Политбюро, а его
     ближайшие ученики, во главе со Слепковым, Айхенвальдом и
     др., подверглись репрессиям. Их судьба явно мучила Бухарина
     он понимал, что они платили за свою верность Бухарину.
     Во  время  этой  поездки  Бухарин хотел  побывать на  Памире,  в горах,
"равных которым  нет во  всем мире", -- там, где сходятся границы Советского
Союза, Китая, Индии  и Афганистана. Его настойчиво убеждали  не ездить туда,
пугая размытыми дорогами, неподходящим временем года,  шайками рыскавших там
басмачей. Пытались  доказать, что там вообще "нет ничего интересного". "Меня
это только подстрекало, -- говорил Бухарин. -- Я всегда  любил не отмеченные
на  карте горные  тропинки, как  в науке  предпочитаю  ломать голову над еще
нерешенными проблемами..."
     Наконец,  он  своего  добился.  Ему  дали  гида,  офицера-пограничника,
который хорошо знал край и выделялся своей выносливостью  и храбростью.  "Вы
должны  были его  видеть: о нем и о  его  собаке-друге Волке  у нас  сделали
фильм,  который показывали и в Париже". Я действительно видел этот фильм, --
от которого запомнился и пограничник, и его Волк, и особенно горы .. .
     "В течение многих дней -- говорил  Бухарин, --  мы  скитались в  горах,
выбирая наименее доступные места. Волк неизменно  бежал впереди, держал себя
с исключительным достоинством, которого я до него никогда не видел у  собаки
... Как-то


     мы подъехали к развилке тропинок. Гид был немного впереди. "Эта дорога,
--  сказал  он,  --  несколько короче, но ехать  по  ней сейчас  равносильно
самоубийству: дождями ее размыло, в ряде мест там были обвалы... Даже горный
козел теперь по ней не пройдет!" -- и он взял другую  тропинку, "длиннее, но
вернее".  А  я,  -- продолжал  Бухарин, --  мою лошадь направил по  той, что
короче... Мой  спутник мне что-то кричал, но я был уже далеко ... Когда наши
тропинки потом снова сошлись, мой гид меня уже поджидал. Было видно, что мое
появление его обрадовало, но все  же он выглядел даже  более злым,  чем  его
Волк... "Счастлив ваш  бог, -- бросил он, -- но прошу вас, Николай Иванович,
не выкидывать больше  со мною таких штучек. Предупреждаю,  я могу  позабыть,
что Вы  член ЦК!" -- "Но я только  хотел посмотреть,  как выглядит эта более
короткая дорога" -- "Не тратьте времени  на пустые разговоры -- мы и так его
много  потеряли!" Он был, конечно,  прав:  дорога была  действительно совсем
невозможной, но конь оказался на высоте: пограничник посадил меня  на своего
собственного коня, который умел  проходить  там, где не  проходили  и горные
козлы".
     Бухарин вообще  много рассказывал об этом гиде, который  явно был очень
колоритной фигурой. Он был, конечно, коммунистом, но человеком с независимой
житейской  философией,  с  большим личным  достоинством и с высоко  развитым
чувством социальной  ответственности. По отзывам Бухарина  было ясно, что он
видел  в  нем не  только случайного  спутника, хорошо  знакомого  с  горными
тропами,  но и представителя нового поколения, который  вырос и сложился уже
целиком при советской власти, и был особенно близок Бухарину. . .
     В рассказах об этой поездке Бухарин не скрывал, что  был  тогда в очень
мрачных настроениях. Мысль о самоубийстве явно все время вставала перед ним,
но он отгонял ее: это было бы признанием поражения, а он считал себя правым.
Но  воля  к  жизни  у  него  ослабела, и,  не  желая  себя  убивать, он, как
говорится, испытывал судьбу. Таким испытанием и была размытая дождями горная
тропинка, где на каждом шагу подкарауливала смерть. Эта смерть не  пришла не
потому,  что Бухарин  от  нее прятался,  а разговоры  с пограничником  и его
здоровый оптимизм  подняли  в  Бухарине веру  в  человека  --  в  советского
человека,  который обеими ногами стоял на почве  советской действительности,
не переставая в то же время быть человеком, а не зубчиком чудовищной машины.
     В разговорах, которые  у  нас  шли  в  связи с его  рассказами  об этом
эпизоде,   Бухарин  развил  целую  теорию,  которую  я   бы  назвал  теорией
"человеческого потока".


     "Нам трудно  жить,  очень  трудно, -- говорил он, -- и Вы, например, не
смогли  бы  к  этой жизни  привыкнуть. Даже для  нас,  с  нашим опытом  этих
десятилетий,  это очень трудно, почти  невозможно ...  Спасает только вера в
то, что  развитие все же, несмотря ни на что, идет вперед. Наша жизнь -- как
поток,  который  идет  и  тесных  берегах.  Вырваться  нельзя.  Кто  пробует
высунуться из потока, того  подстригают -- и  Бухарин сделал  жест пальцами,
как стригут ножницами, -- но поток  несется  по самым трудным местам  и  все
вперед,  вперед, в  нужном направлении... И люди  растут, становятся крепче,
выносливее, более  стойкими  -- и  все прочнее  стоит  на ногах  наше  новое
общество" ...
     Подводя  итог,  я  должен сказать,  что Бухарин, несомненно, был  полон
тяжелыми  предчувствиями.  Он  знал,  что  его   отношения  со  Сталиным  не
предвещают ничего хорошего; он хорошо знал, что "чудесный  грузин" не  любил
шутить ... И тем  не менее  Бухарин,  который  имел тогда полную возможность
остаться  за  границей,  остаться не  захотел:  он считал возможным  вести в
России борьбу за свои концепции и считал эту борьбу не безна-дежной...
     К этому рассказу, -- особенно к последнему рассказу  о поездке на Памир
и о теории "человеческого потока",  -- жизнь доба-вила одно примечание: веру
в "советского человека" у Бухарина укрепил офицер-пограничник. Бухарин с ним
подружился, и  Бухарин же был инициатором  постановки фильма  о  Волке и его
хозяине.  Из  литературы  мы знаем,  куда  человеческий  поток  вынес  этого
представителя    новых    советских    людей:   в   воспоминаниях    Р.   В.
Иванова-Разумника,  в  годы  "ежовщины"  много   скитавшегося  по  советским
тюрьмам, рассказано  о встрече его в тюрьме с человеком, который  и был этим
пограничником с Памира. Не подлежит сомнению, что его арестовали за дружбу с
Бухариным  и  обвинили в том, что он  якобы работал на  какую-то иностранную
разведку... В ответ  на обвинение он жестоко избил и следователя-обвинителя,
и чекистов,  которые  прибежали ему  на помощь... Его победили  только после
настоящего сражения, -- но все же победили, -- и он уже никогда не увидел ни
своего Волка, ни любимых гор ...
     I I
     Перечитывая  теперь "Письмо", я вижу, что в свое  время я  но включил в
него  многие  из  отдельных  эпизодов,  которыми были  переполнены  рассказы
Бухарина, хотя  некоторые из этих эпизодов не только интересны для читателя,
но  и важны для историка. Делал  я  это по разным причинам,  главным образом
потому, что не должен был давать прямых указаний на него как


     на  источник  моей осведомленности. Именно поэтому  пришлось.  опустить
все, что  было связано с  личной  биографией Бухарина, а рассказы последнего
все  вообще  были   сильно  окрашены   в   очень   личные,   я   бы  сказал,
автобиографические,   тона.   Правда,  это  были  эпизоды  из  автобиографии
человека,  с   головой  ушедшего  в  политику,  а  потому  и  сами  насквозь
пропитанные   политикой,   но   от   этого    они    не   переставали   быть
автобиографичными.  Наоборот,   всю  политическую  борьбу,  которая  шла  на
верхушке советской  диктатуры,  Бухарин  показывал мне сквозь  призму  своей
автобиографии, своих личных  восприятий... Помню,  у меня тогда же мелькнула
мысль, что он  рассказывает так, будто хочет,  чтобы вне пределов Советского
Союза остался кто-либо, кто мог бы позднее правильно объяснить личные мотивы
его поведения ... Теперь, три десятилетия  спустя, в свете всего пережитого,
я  убежден,  что  эта  моя  догадка была  правильной:  Бухарин  мне  многого
недосказал, недорассказал, но то, что рассказал, он рассказывал, имея в виду
будущий некролог...
     Это определяло характер главных трудностей, с которыми я встретился при
составлении  "Письма старого большевика": я должен был, с одной стороны, так
сказать,  вылущивать политическое содержание событий,  отделяя  их от личных
эпизодов, на фоне которых Бухарин это содержание мне передавал, -- и в то же
время я должен был стараться, по мере возможности, сохранить общую атмосферу
его рассказов, так как она знакомила с тогдашними настроениями определенного
слоя  "старых  большевиков",  попавших  в  совершенно   необычную  для   них
сталинскую обстановку... И погибавших в ней: оттенок какой-то обреченности в
настроениях Бухарина мне бросился в глаза очень быстро.
     Восстанавливать  здесь  все  эти  опущенные  эпизоды  --  поскольку  их
сохранила  память  (впрочем, разговоры  с  Бухариным  мне  запомнились очень
хорошо,  а  теперь,  при  пересмотре  тогдашней  печати, многое  оказывается
поддающимся  проверке),  конечно,  нет  никакой  возможности.  Я  постараюсь
сделать это в другом месте, тем более что теперь они особенно  интересны для
общей истории эпохи. Но один из них рассказать необходимо, так как он  имеет
прямое  отношение к  тому "пролетарскому гуманизму", мыслями о  котором  был
заполнен весь последний период  жизни Бухарина  и  концепцию которого вообще
правильно  будет  рассматривать как его  общественно-политическое завещание.
Без этого  завещания фигуру Бухарина, как человека  и политического деятеля,
вообще  нельзя  правильно  понять,  как,  впрочем,  правильно  и   обратное:
подлинное значение "пролетарского гуманизма"  правильно  понять можно только
на фоне общей биографии Бухарина ...


     Как ясно из всего предыдущего,  меня  очень интересовал вопрос  об этом
"гуманизме",  о  причинах,  которые   тогда  привели  Бухарина  к  выводу  о
необходимости  поставить гуманистические  элементы  марксизма в  центр  всей
своей  общественно-политической  работы,  и  о  конкретных выводах,  которые
Бухарин из своего гуманизма делал. И в  разговорах с  ним я с разных  сторон
подходил к этой  теме. От  таких  разговоров  Бухарин отнюдь  не  уклонялся,
наоборот,  у  меня  было  определенное впечатление, что он их даже  ищет. Но
прямого ответа на эти мои вопросы я от  него  не получал, и в конечном счете
для меня  так и осталось неясным, в  чем  же было дело: то ли  он не  хотел,
полностью посвящать  в свои выводы человека,  который не разделял  основ его
коммунистических  убеждений, то ли он боялся и  для  самого  себя в  краткой
формуле  дать обобщающий вывод из установленных им посылок? Тем не менее эти
разговоры  дали мне  очень много материалов для выяснения вопроса о корнях и
выводах бухаринской концепции "пролетарского гуманизма".
     Эта концепция  сложилась у Бухарина под впечатлением от  принудительной
коллективизации  и острой борьбы внутри партии, которая с нею  была связана.
Жестокость,  с  которою  эта  коллективизация  проводилась, была  совершенно
исключительной, и когда я как-то  заметил, что об ужасах  коллективизации за
границей известно достаточно много, Бухарин даже рассерди