ила  местом собраний
датских и приезжих "троцкистов". Здесь очевидный анахронизм.  В  Дании мы не
нашли в ноябре 1932 г. ни одного "троцкиста". Немецкие "троцкисты" появились
в  Копенгагене  только после фашистского переворота, т.  е. в  1933 году. Но
если допустить на минуту, что "троцкисты" не только существовали в 1932  г.,
но  и  успели  оккупировать  кондитерскую   "Бристоль",  то  новая  гипотеза
оказывается  еще  более  бессмысленной. Обратимся  к показанию  Гольцмана по
официальному отчету.
     "...Седов сказал мне: "Так как  вы собираетесь ехать в СССР, то было бы
хорошо, чтобы вы со мной поехали в Копенгаген, где находится мой отец..".  Я
согласился. Но  заявил ему,  что  ехать  вместе нам нельзя по конспиративным
соображениям. Я  условился  с Седовым,  что  через два-три дня  я  приеду  в
Копенгаген, остановлюсь в гостинице "Бристоль"..."
     Ясно, что  старый революционер,  который  не  хотел  совершить  поездку
вместе с Седовым, ибо  визит в Копенгаген угрожал ему  в случае разоблачения
смертью, ни в каком случае не мог  назначать  свидание в помещении, которое,
по  словам  прессы Коминтерна, "в течение ряда  лет  (!) было местом встречи
датских  "троцкистов",  так   же   как  и   встречи  датских  и  иностранных
"троцкистов" и  этих  последних  друг  с  другом".  В  этом  обстоятельстве,
которое, как уже  сказано, представляет  чистейший вымысел, слишком усердные
агенты Коминтерна видят подкрепление своей  гипотезы. У них выходит так, что
Гольцман назначил местом свидания заведомо известную сталинцам


     "троцкистскую" кондитерскую. Одна несообразность налагается на  другую.
Если кондитерская была заведомо известна "троцкистам" -- датским  и приезжим
--  в частности Гольцману, то он, во-первых, никак  не  мог бы  смешать ее с
"Гранд  Отель Копенгаген" и, во-вторых, именно вследствие ее "троцкистского"
характера  должен  был  бы избегать  ее как  огня. Так  эти  люди поправляют
"описку" стенографистки.
     Комиссия знает из представленных мною документов, что Седов не мог быть
даже в самой известной "троцкистской"  кондитерской, ибо  он вообще не был в
Копенгагене.  В  "Красной книге"  самого  Седова эпизод  с отелем "Бристоль"
отмечен скорее как курьез, характеризующий крайнюю  неряшливость работы ГПУ.
Главное  же  внимание  сосредоточено  на доказательстве  того", что Седов  в
ноябре   1932  года  находился   в  Берлине:  многочисленные   документы   и
свидетельства  не оставляют на  этот счет места  ни  малейшему сомнению. Нас
хотят таким  образом заставить  поверить, что  призрак  Седова нашел вход  в
призрачный   вестибюль   кондитерской,   которую  воображение  агентов   ГПУ
превратило с запозданием в отель.
     Гольцман  совершил  свое  мнимое  путешествие  отдельно  от  Седова  и,
разумеется, по фальшивому паспорту, чтоб не  оставить никаких следов. Приезд
иностранцев регистрируется ныне во  всех странах. Показания  Гольцмана можно
было бы проверить в течение немногих часов, если б знать, по какому паспорту
он  проехал из  Берлина в Копенгаген.  Можно ли себе представить такого рода
суд,  где прокурор не задал бы  в подобном случае подсудимому вопроса об его
паспорте?  Гольцман,  как  известно,  категорически  отрицал  свою  связь  с
гестапо.  Тем больше оснований  было  у  прокурора  спросить  Гольцмана, кто
именно  доставил  ему  фальшивый  паспорт? Однако Вышинский  этих  вопросов,
конечно, не задал, чтобы не саботировать собственной работы. Гольцман должен
был, по  всем данным, переночевать в  Копенгагене. Где именно: может быть, в
кондитерской "Бристоль"?  Вышинский не интересуется и этим вопросом. Функция
Вышинского состоит в том, чтоб охранять подсудимых от проверки их показаний.
     Конечно,  ошибка  насчет  отеля  "Бристоль"  компрометирует  обвинение.
Ошибка насчет свидания с отсутствующим Седовым компрометирует процесс вдвое.
Однако   больше  всего  компрометирует  процесс   и  самого  Вышинского   то
обстоятельство, что  он не  задает  подсудимому вопросов об его паспорте, об
источнике, из которого паспорт получен, о  месте ночлега, несмотря на то что
все  эти  вопросы  властно  навязываются  сами  собою.  Молчание  Вышинского
разоблачает его и в этом случае как участника судебного подлога.


     РАДЕК
     В своей обвинительной речи (28 января) прокурор говорил: "Радек -- один
из виднейших  и,  надо отдать  ему  справедливость,  талантливых  и  упорных
"троцкистов"... Он  неисправим... Он один из самых  доверенных  и  близких к
главному атаману этой банды --  к Троцкому -- людей".  Все  элементы  в этой
характеристике ложны, за исключением, разве, ссылки на талантливость Радека;
но и  здесь надо прибавить: как  журналиста. Только!  Говорить об "упорстве"
Радека, об  его "неисправимости"  как оппозиционера и об его близости ко мне
можно разве лишь в порядке неуместной шутки.
     Радек  характеризуется на  самом деле импульсивностью, неустойчивостью,
ненадежностью,   склонностью  впадать  в  панику  при  первой   опасности  и
исключительной болтливостью в минуты благополучия. Эти  качества делают  его
газетным   Фигаро   высокой   квалификации,  неоценимым   информатором   для
иностранных  журналистов  и  туристов,  но  совершенно  непригодным для роли
конспиратора.  В  кругу  осведомленных  людей  просто  немыслимо  говорить о
Радеке,  как  о  вдохновителе  террористических  покушений  и   организаторе
международного заговора!
     Прокурор  не  случайно, однако, наделяет  Радека чертами, которые прямо
противоположны  его  действительному характеру:  иначе  невозможно  было  бы
создать хоть подобие психологической базы для обвинения. В самом  деле, если
я выбрал Радека в качестве  политического руководителя "чисто троцкистского"
центра и если именно Радека я в  первую голову посвятил  в свои переговоры с
Германией  и Японией, то совершенно очевидно,  что Радек должен был  быть не
только  "упорным"  и  "неисправимым" "троцкистом",  но  и  "одним  из  самых
доверенных  и близких" ко  мне людей. Характеристика Радека в  обвинительной
речи есть необходимая составная часть всего судебного подлога.
     Радек,  по словам  прокурора, -- "хранитель в... "троцкистском"  центре
портфеля   по   внешней   политике".   Вопросами   внешней  политики   Радек
действительно занимался близко, но  исключительно  как  журналист. Правда, в
первые годы  после октябрьского переворота он состоял  одно время в коллегии
народного  комиссариата  по  иностранным   делам.   Но  советские  дипломаты
жаловались в Политбюро: все, что говорится при Радеке, становится на  другой
день известным всей Москве. Радек был скоро устранен из коллегии.
     Одно время Радек был  членом Центрального комитета и в этом звании имел
право посещать  заседания Политбюро.  По инициативе Ленина секретные вопросы
обсуждались  неизменно  в   отсутствии  Радека.  Ленин   ценил   Радека  как
журналиста, но


     в то же время не выносил его несдержанности, его несерьезного отношения
к серьезным вопросам, его цинизма.
     Нельзя  не привести оценку,  которую дал  Радеку Ленин  на  VII  съезде
партии (1918 г.), во  время  споров о Брест-Литовском мире.  По  поводу слов
Радека:  Ленин "уступает пространство, чтобы выиграть время", Ленин заметил:
"Я  вернусь к товарищу Радеку,  и здесь  я хочу  отметить, что  ему  удалось
нечаянно сказать серьезную фразу"... И дальше опять: "На этот раз вышло так,
что  у  тов.  Радека получилась  совершенно  серьезная  фраза".  Это  дважды
повторенное замечание  выражало  самую  суть отношения к  Радеку  не  только
самого Ленина, но и его  ближайших сотрудников. Отмечу тут же, что шесть лет
спустя, в январе 1924 г., на партийной конференции, собравшейся незадолго до
смерти Ленина,Сталин сказал: "У большинства людей голова управляет языком; у
Радека язык управляет головой". При всей своей грубости эти  слова не лишены
меткости.  Во всяком случае они никого  не удивили, и меньше всего -- самого
Радека: он  привык  к таким оценкам. Кто поверит, что во  главе грандиозного
заговора я поставил человека,  у  которого  язык управляет головой и который
способен поэтому только "нечаянно" высказывать серьезные мысли?
     Отношение Радека ко мне прошло через две стадии: в 1923 году он написал
обо мне панегирическую статью, которая поразила меня своим приподнятым тоном
("Лев Троцкий -- организатор  победы". -- Правда, 14 марта 1923 года). В дни
московского  суда (21  августа  1936 года) Радек  написал  обо  мне наиболее
клеветническую и циничную из всех своих статей. Период между  этими статьями
делится пополам капитуляцией Радека: 1929 год стал переломным моментом в его
политике, как и в его отношении ко мне. Историю  наших отношений до  и после
1929  г.  можно без труда проследить из года в  год,  по  статьям и письмам.
Восстановить основные факты  --  значит  и  в  этом  вопросе  ниспровергнуть
обвинение.
* * *
     С 1923 по 1926 год  Радек колебался  между  левой оппозицией в России и
правой  коммунистической   оппозицией  в  Германии  (Брандлер174,
Тальгеймер175 и др.). В момент открытого разрыва между Сталиным и
Зиновьевым (начало 1926 г.)  Радек тщетно пытался увлечь левую  оппозицию на
блок со Сталиным. Радек принадлежал затем в течение почти трех лет (срок для
него  исключительный!) к  левой оппозиции. Но  внутри оппозиции он неизменно
метался то вправо, то влево.
     Развивая  в  августе 1927  г. тему об  угрозе термидора, Радек  писал в
своих программных тезисах: "Тенденция к термидорианскому перерождению партии
и ее руководящих учреждений


     выражается в  следующих  моментах:  ...г) в  линии  на  увеличение веса
партаппарата в  противоположность низовым партийным  организациям,  нашедшая
свое классовое выражение  в  заявлении Сталина  на пленуме (август 1927 г.):
"Эти  кадры могут  выть  сняты только гражданской  войной"  -- в  заявлении,
которое является... классической формулой бонапартистского переворота; д) во
внешней политике,  проектируемой Сокольниковым. Эти  тенденции надо  открыто
назвать  термидорианскими...  и сказать-открыто, что они находят в ЦК полное
выражение  в  правом  его  крыле  (Рыков, Калинин176,  Ворошилов,
Сокольников)  и  отчасти  в  центре  (Сталин).  Надо  открыто  сказать,  что
термидорианские тенденции растут". Эта цитата важна в двух отношениях:
     она показывает, во-первых, что Сталин уже в 1927 г. про
     возгласил бюрократию ("кадры") несменяемой и всякую оппо
     зицию против нее заранее приравнивал к гражданской войне
     (Радек вместе со всей оппозицией квалифицировал это заяв
     ление как манифест бонапартизма);
     она недвусмысленно характеризует Сокольникова не как
     единомышленника, а как представителя правого, термидориан
     ского крыла. Между тем в последнем процессе Сокольников
     фигурирует как член "троцкистского" центра.
     В  конце  1927  г.  Радек  вместе  с   сотнями  других   оппозиционеров
исключается  из  партии и  высылается в  Сибирь. Зиновьев,  Каменев, а затем
Пятаков  делают  покаянные  заявления. Уже  весною  1928 г.  Радек  начинает
колебаться, но еще около года пытается держаться на ногах. Так, 10 мая Радек
пишет Преображенскому177 из Тобольска: "Я отклоняю зиновьевщину и
пятаковщину, как  достоевщину. Они, вопреки убеждению, каются. Нельзя помочь
рабочему классу враньем. Оставшиеся должны говорить правду".
     24 июня  Радек  пишет  мне,  защищаясь  от  моих  опасений:  "Никто  не
предполагает отказа от наших взглядов. Такой отказ был бы тем более смешным,
что проверка истории  доказала блестяще их правильность".  Для  Радека  нет,
следовательно, ни малейшего сомнения в том,  что оппозиционеры могут каяться
лишь  с  целью  вернуть  себе благоволенье  бюрократии Ему  и  в  голову  не
приходит, что за покаяниями может открываться какой-то адский замысел.
     3  июля  Радек  пишет  капитулянту  Вардину178: "Зиновьев  и
Каменев покаялись,  якобы для  того, чтобы нести  помощь партии,  а на  деле
посмели  лишь  одно:  писать  статьи  против   оппозиции.  Это  есть  логика
положения,  ибо  покаявшийся  должен показать  свое  покаяние".  Эти  строки
бросают убийственный  свет на будущие  процессы,  где не только Зиновьеву  и
Каменеву,  но  и   Радеку   придется  "показывать"  искренность  всех  своих
предшествовавших покаяний.


     Летом  1928 г.  Радек совместно  со  Смилгой179 вырабатывают
политические тезисы, в которых, между  прочим, говорится: "Глубоко ошибаются
те, которые, подобно  Пятакову и др.,  спешат  путем  предательства хоронить
свое  прошлое".  Так   отзывается   Радек  о  своем  будущем  сотруднике  по
мифическому "'параллельному центру". Сам Радек в это время уже колебался. Но
он  психологически  еще  не  мог оценивать  капитуляцию Пятакова иначе,  как
предательство.
     Однако  стремления  Радека  примириться  с  бюрократией  уже  настолько
сквозят в его письмах, что Ф. Дингельштедт, один из наиболее видных ссыльных
более молодого поколения, открыто клеймит "капитулянтские" тенденции Радека.
8 августа  Радек  отвечает Дингельштедту: "Рассылка писем о капитуляции есть
легкомыслие,  сеяние  паники,  недостойное  старого  революционера...  Когда
подумаете и нервы Ваши придут в равновесие (а нам крепкие нервы  необходимы,
ибо  ссылка  -- чепуха по  сравнению с  тем, что  нам еще  придется  увидеть
впереди),  то вам, старому члену партии,  стыдно станет так терять голову. С
комприветом, К. Р."
     В этом письме особенно замечательны слова: ссылка в Сибирь-- пустяки по
сравнению  с  предстоящими  репрессиями.  Радек  как  бы  предвидит  будущие
процессы.
     16  сентября  Радек  пишет  ссыльным в  селе  Колпашеве:  "Когда Сталин
требует  от нас признания наших "ошибок" и  забы-тия  его  ошибок, это  есть
формула требования нашей  капитуляции как особого течения и  подчинения  нас
центру. На этом условии он готов нас помиловать. Мы этого условия принять не
можем".  (Бюллетень оппозиции, No 3--4, сентябрь 1929). В  тот же день Радек
пишет Врачеву180 по поводу сыплющихся  на него ударов  со стороны
более стойких оппозиционеров: "Окрики меня не удержат от исполнения долга. А
кто на основе этой критики (т. е. критики Радека) будет в дальнейшем болтать
о   подготовке   пятаковщины,   выставит  себе   свидетельство   умственного
убожества".  Пятаков еще остается  для Радека мерилом крайнего политического
падения.  Уже одни  эти цитаты, рисующие  действительный процесс  расслоения
оппозиции  и  перехода ее неустойчивого и оппортунистического крыла в лагерь
бюрократии, совершенно разрушают полицейскую версию обвинения о рассчитанных
капитуляциях как методе заговора против партии.
     В октябре 1928  года Радек делает  попытку призвать Центральный комитет
прекратить  или  по  крайней  мере  смягчить  преследования  оппозиции.  "Не
считаясь с тем, что старшие среди нас четверть века боролись за коммунизм...
-- пишет он из Сибири в Москву, -- вы исключили нас из партии  и сослали как
контрреволюционеров...  на основании обвинения,  которое составляет  не наше
бесчестье, а бесчестье тех, которые его вы-


     двигают" (58-я ст.  Уголовного уложения). Радек перечисляет ряд случаев
жестокого    обращения    со   ссыльными   --    Сибиряко-вым181,
Альским182, Хоречко183, -- и продолжает: "Но история с
болезнью Троцкого полагает конец терпению. Мы  не можем молчать и оставаться
безучастными,  когда малярия пожирает  силы борца,  который  всю свою  жизнь
служил рабочему классу и который был мечом Октябрьской революции".
     Таково одно из последних заявлений Радека-оппозиционера и последнее его
положительное  суждение  обо  мне. С  начала  1929 г.  он  уже  отказывается
скрывать свои  колебания,  а в середине  июня,  после переговоров с органами
партии  и ГПУ, Ра-дек-капитулянт  возвращается  в  Москву,  правда,  еще под
конвоем. На одной  из  сибирских железнодорожных  станций у  него происходит
объяснение со  ссыльными,  которое  один  из  участников  беседы  изложил  в
корреспонденции за границу (Бюллетень оппозиции, No 6, октябрь 1929).
     "Вопрос: А каково ваше отношение к Л. Д. (Троцкому)?
     Радек: С Л.  Д. окончательно  порвал.  Отныне  мы  с  ним  политические
враги... С сотрудником лорда Бивербрука184  мы ничего  общего  не
имеем.
     Вопрос: Будете ли вы требовать отмены 58-й ст.?
     Радек:  Ни в коем случае! Те, кто пойдут  с нами, с них она будет снята
сама  собой.  Но  мы 58-й ст. не  снимаем  с тех, кто будет вести  подрывную
работу в партии, кто будет организовывать недовольство масс.
     Нам не дали договорить агенты ОГПУ. Они загнали Карла (Радека) в вагон,
обвинив его в агитации против  высылки Троцкого. Радек из вагона  кричал: "Я
агитирую против  высылки  Троцкого? Ха, ха..!  Я агитирую  товарищей идти  в
партию!"  Агенты ОГПУ  молча слушали и  все дальше оттесняли  Карла в вагон.
Курьерский поезд тронулся..."
     По поведу этого яркого рассказа,  который  рисует Радека как живого,  я
писал  в заметке  от редакции: "Наш  корреспон-дент  говорит,  что  в основе
(капитуляций)   лежит   "трусость".   Эта  формулировка   может   показаться
упрощенной.  Но  по  сути  она  верна. Разумеется, дело идет  о политической
трусости,  -- личная  при  этом не  обязательна, хотя  нередко  они довольно
счастливо совпадают одна с другой".
     Эта  характеристика  вполне отвечает  моей оценке Радека. Еще ранее, 14
июня, едва  телеграф принес весть об "искреннем  раскаянии" Радека, я писал:
"Капитулировав,  Радек просто вычеркнет  себя из состава живых. Он попадет в
возглавляемую Зиновьевым  категорию  полуповешенных, полупрощенных. Эти люди
боятся сказать вслух свое  слово, боятся иметь свое мнение и  живут тем, что
озираются на свою тень" (Бюллетень Оппозиции, No 1--2, июль 1929).


     Менее  чем через месяц (7 июля) в новой статье по поводу  капитуляций я
пишу: "Говоря  вообще, в настойчивости и последовательности Радека никто еще
не обвинял" (Бюллетень  оппозиции, No 1--2, июль 1929). Эти слова похожи  на
политическую  реплику,  направленную против  прокурора Вышинского,,  который
через   семь    лет   впервые    обвинит   Радека    в   "настойчивости    и
последовательности".
     В конце июля я снова возвращаюсь к  той же  теме,  на этот раз в  более
широкой  перспективе: "Капитуляция  Радека,  Смил-ги, Преображенского есть в
своем  роде крупный  политический  факт. Она показывает, прежде  всего,  как
сильно износилось  большое и  героическое поколение революционеров, которому
выпало  на долю пройти  через войну и  Октябрьскую  революцию.  Три старых и
заслуженных революционера вычеркнули себя  из книги  живых. Они лишили  себя
самого главного: права на доверие. Этого им никто не вернет".
     С  середины 1929  г. имя  Радека становится в рядах  оппозиции символом
унизительных форм капитуляции и вероломных ударов  в спину вчерашних друзей.
Упомянутый  уже  выше  Дин-гельштедт,  чтобы   ярче  обрисовать  затруднения
Сталина, пишет иронически: "Сумеет ему  в этом  помочь ренегат Радек?" Чтобы
подчеркнуть  свое  презрение к  документу  нового капитулянта,  Дингельштедт
прибавляет: "Это открывает тебе дорогу к Радеку" (22 сентября 1929 г.).
     Другой ссыльный  оппозиционер пишет 27  октября из Сибири  в "Бюллетень
оппозиции" (No 7, ноябрь--декабрь 1929): "Особенно гнусный характер -- иного
слова не  подберешь,--  приняла  работа Радека. Он живет кляузой, сплетней и
ожесточенно оплевывает свой вчерашний день".
     Осенью 1929 года Раковский185  описывает, как Преображенский
и  Радек   вступили  на   путь   капитуляции:   "Первый   --   с   известной
последовательностью, второй -- по обыкновению виляя и делая прыжки  от самой
левой  позиции  на  самую  правую и  обратно"  (Бюллетень оппозиции,  No  7,
ноябрь--декабрь  1929).  Раковский   саркастически   отмечает,  что   каждый
капитулянт, уходя  из  оппозиции, обязан "лягнуть Троцкого своим  копытцем",
подкованным "радековскими гвоздями". Все эти  цитаты говоря