правду. Традиции партии, как  и ее основные документы, находятся  в вопиющем
противоречии  с  действительностью.  Правящая  олигархия  обязывает  поэтому
историков, экономистов, социологов, профессоров, учителей, агитаторов, судей
истолковывать  документы  и действительность, прошлое и  настоящее так, чтоб
они  оказывались хоть во внешнем согласии друг с другом. Принудительная ложь
пронизывает всю  официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и  пишут
другое. Так как расхождение  между словом и делом непрерывно  возрастает, то
самые священные формулы приходится пересматривать  чуть  не каждый год. Если
вы возьмете разные  издания  одной и той же книги, скажем, Энциклопедии,  то
окажется,  что об одних и  тех  же людях или явлениях в каждом новом издании
даются  совершенно  различные  отзывы,   либо  все  более  хвалебные,  либо,
наоборот, все более порочащие. Под  кнутом бюрократии тысячи людей выполняют
систематическую работу "научной"  фальсификации. Любая  попытка  критики или
возражения,   малейшая  нота  диссонанса   рассматривается   как   тягчайшее
преступление.
     Можно сказать  без  преувеличения,  что бюрократия наск- возь пропитала
политическую  атмосферу  СССР  духом  инквизиции.  Ложь,  клевета  и  подлог
являются, таким образом, не случайным средством борьбы  против  политических
противников,  а вытекают  органически  из фальшивого  положения бюрократии в
советском обществе. Пресса  Коминтерна, которую  вы  знаете, представляет  в
этом отношении только тень советской прессы. Реальная действительность дает,
однако,  о  себе знать  на  каждом шагу, компрометирует  официальную  ложь и
наобо-


     рот, реабилитирует критику оппозиции. Отсюда необходимость прибегать ко
все  более  и  более  острым  средствам  для  доказательства  непогрешимости
бюрократии.   Сперва  оппозиционеров  исключали  из   партии  и   снимали  с
ответственных постав, затем их  стали ссылать,  потом  у  них стали отнимать
всякую работу. О них распространяли все более ядовитую клевету.
     Но  обличительные  статьи всем  приелись, им  давно  перестали  верить.
Понадобились сенсационные процессы.  Обвинять оппозиционеров в том, что  они
критикуют  самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не
оставалось  ничего другого, как приписывать им преступления, направленные не
против привилегий новой  аристократии,  а против интересов народа. На каждом
новом этапе эти обвинения принимали все более чудовищный характер. Таковы та
общая политическая обстановка и  та общественная психология, которые сделали
возможной московскую судебную фантасмагорию. В процессе Зиновьева бюрократия
добралась до высшей точки, нет, простите, она пала до низшей точки...
     Если   процесс,   вообще   говоря,  подготовлялся  издавна,  то  многое
заставляет  думать, что  он был  инсценирован  на несколько  недель, а может
быть, и месяцев раньше, чем намечали режиссеры.  Впечатление, какое произвел
налет  этих господ (жест в сторону  подсудимых), слишком противоречило видам
Москвы.  Печать всего мира говорила, и не без основания, о  связи норвежских
наци  с  гестапо. Впереди  предстояло судебное  разбирательство,  на котором
отношения  между мною  и  фашистами  должны  были раскрыться  во  всей своей
остроте.  Надо  было  во  что бы то ни стало перекрыть впечатление от  столь
неудавшегося  предприятия.   Сталин  потребовал,  видимо,  от  ГПУ  ускорить
московский процесс.
     Как  видно из официальных данных, важнейшие "признания"  были выжаты из
подсудимых в течение последней недели следствия, перед самым процессом, от 7
до 14  августа. При такой  спешке трудно  было  заботиться о согласованности
показаний  с фактами  и между  собой.  К тому же режиссеры  слишком уверенно
рассчитывали  на  то,  что все  прорехи обвинения будут  с  избытком покрыты
показаниями самих обвиняемых. В самом деле, если все шестнадцать  подсудимых
признали  в  той или другой степени свое  участие  в убийстве  Кирова или  в
подготовке других  убийств,  а  некоторые  прибавили  к этому  свою связь  с
гестапо, то к  чему  прокурору обременять себя доказательствами  или хотя бы
устранением   фактических  противоречий,   грубых   анахронизмов   и  прочих
нелепостей? Бесконтрольность усыпляет внимание, безответственность порождает
беспечность.  Прокурор  Вышинский  не  только бессовестен,  но  и  бездарен.
Доказательства  он  заменяет бранью. Его обвинительный акт, как  и его речь,
представляют нагромождение проти-


     воречий. Я не  могу здесь, разумеется, не только разобрать,  но хотя бы
только  перечислить их.  Мой старший  сын, Лев  Седов,  которого  московские
борджиа впутали в это дело, чтоб через его посредство добраться до меня (они
считали, очевидно, что моему сыну труднее будет во многих случаях установить
свое алиби, чем мне), выпустил недавно в Париже "Красную книгу", посвященную
московскому   процессу.   На   протяжении   120   страниц   вскрыта   полная
несостоятельность обвинения -- с фактической, психологической и политической
стороны.  А  между  тем  мой   сын  не   мог  использовать  и  десятой  доли
доказательств,   имеющихся   в   моем   распоряжении   (письма,   документы,
свидетельские показания, личные воспоминания). Перед лицом  любого открытого
суда московские обвинители были бы обнаружены как фальсификаторы, которые не
останавливаются  ни  перед  каким  преступлением,  когда  дело идет о защите
интересов новой касты привилегированных.
     В Западной Европе нашлись юристы (назову англичанина  Притта и француза
Розенмарка57),  которые,  основываясь   на  "'полноте"  признаний
обвиняемых, выдали юстиции  ГПУ свидетельство безупречности.  Этим адвокатам
Сталина  придется  еще  пожалеть  о своем торопливом усердии, ибо  истина не
только проложит себе дорогу через  все  препятствия, но и  сокрушит по  пути
немало репутаций... Господа Притты обманывают общественное мнение, изображая
дело так,  будто шестнадцать  лиц, заподозренные  как участники  преступного
сообщества, признались,  в конце концов, в  совершенных ими преступлениях, и
будто их  признания, несмотря на отсутствие улик, дали в совокупности  своей
убедительную картину убийства Кирова и других покушений.
     На  самом  деле  отдельные  обвиняемые  и  группы обвиняемых  из  числа
шестнадцати вовсе не были связаны в прошлом  между собою ни делом Кирова, ни
каким-либо  другим  "делом".  Из официальных  документов  известно,  что  по
обвинению в  убийстве Кирова  были первоначально расстреляны  104 безымянных
"'белогвардейца"  (среди  них  немало  оппозиционеров),  затем  четырнадцать
действительных   или   мнимых   участников  группы   Николаева58,
фактического  убийцы Кирова. Несмотря на- "чистосердечные"  признания, никто
из них не назвал ни одного из будущих обвиняемых по процессу шестнадцати.
     Дело   Зиновьева--Каменева  представляет  самостоятельное   предприятие
Сталина,  построенное  вне  всякой  связи  с   предшествующими  "кировскими"
процессами.   "Признания"  шестнадцати,   полученные  в  несколько   этапов,
совершенно   не  дают   картины   чьей-либо  террористической  деятельности.
Наоборот,  под  руководством обвинителя  подсудимые  тщательно  обходят  все
конкретные   обстоятельства   времени   и  места...   Мне  предъявлен  здесь
официальный московский отчет о суде. Но ведь эта книж-


     ка -- самая страшная  улика против  организаторов московского  подлога!
Подсудимые на каждой страничке истерически кричат о  своих преступлениях, но
не способны решительно ничего сказать  о них. Им нечего  рассказать, господа
судьи!  Они  не совершали  никаких преступлений.  Их показания  должны  лишь
помочь правящей верхушке расправиться со всеми  ее врагами, в том числе и со
мною -- "врагом No 1"...
     Но  какой  же смысл  подсудимым взваливать  на  себя несовершенные  ими
преступления и идти  таким путем навстречу  собственной гибели? -- возражают
адвокаты   ГПУ.  Возражение  нечестное  по  самому  своему  существу!  Разве
подсудимые  свободно,  по  собственной воле сделали свои признания? Нет,  их
постепенно, в  течение  ряда  лет держали под  прессом, нажимали  пресс  все
больше и больше и, в конце концов, не оставили несчастным раздавленным людям
никакой другой надежды на  спасение, кроме полной и  безусловной покорности,
кроме   окончательной  прострации  перед   мучителями,   кроме  истерической
готовности произносить все слова и проделывать все жесты,  какие им  диктует
палач.  Выносливость  нервной  системы  человека  ограничена!  Чтоб  довести
подсудимых до такого состояния, когда  они только путем исступленной клеветы
на самих себя могли надеяться вырваться из невыносимых тисков, ГПУ  не нужно
было  даже прибегать к физическим пыткам  или  к специфическим медикаментам:
достаточно  было тех  нравственных  ударов,  терзаний  и  унижений,  которым
важнейшие подсудимые и члены их семей 'подвергались  в течение десяти лет, а
некоторые даже в течение тринадцати лет.
     Кошмарные по  содержанию  и  по форме  "признания" только  в том случае
находят  свое  объяснение,  если  не забывать  ни  на минуту, что  эти самые
подсудимые уже  многократно  каялись  и  делали чистосердечные  признания  в
течение  предшествующих  лет:  перед  контрольными  комиссиями  партии,   на
публичных  собраниях,  в  печати,  снова  перед  контрольными комиссиями  и,
наконец, на  скамье  подсудимых.  Во время предшествующих  покаяний эти лица
признавали каждый раз именно то, чего от них требовали.
     Первоначально  дело  касалось  программных  вопросов.  Оппозиция  долго
боролась  за индустриализацию и  коллективизацию. Оказавшись  после  долгого
сопротивления вынужденной вступить на путь, указанный оппозицией, бюрократия
обвинила  оппозицию  в  том,   будто  та  противилась   индустриализации   и
коллективизации.  В этой механике -- суть сталинизма! От тех оппозиционеров,
которые   хотели  вернуться   в  партию,  требовали  отныне  категорического
признания своей "ошибки", которая на самом деле была ошибкой бюрократии.
     Самая  возможность такого  рода иезуитизма объясняется тем, что взгляды
оппозиции оставались известны лишь десят-


     кам и сотням тысяч людей, главным образом верхнему слою, но не народным
массам, так  как бюрократия  железной рукой  препятствовала  распространению
оппозиционной  литературы. Между  кающимися  оппозиционерами  и  чиновниками
контрольных комиссий,  которые  являются по существу  органами  ГПУ,  шла за
кулисами каждый раз  долгая и мучительная торговля: какую "ошибку" и в какой
форме признать.  В конце концов  верх  брали,  конечно,  иезуиты контрольных
комиссий.  На верхах  партии все прекрасно знали, что покаянные документы не
имеют ни малейшей нравственной ценности и что их единственное назначение  --
упрочивать в массах догмат непогрешимости вождей.
     На новом этапе борьбы за свое самодержавие бюрократия требовала от того
же лица, давно  капитулировавшего, то есть отказавшегося от какой бы  то  ни
было  критики, новых,  более  острых и  унизительных  признаний.  При первом
сопротивлении жертвы инквизитор  отвечал:  "Значит, все  ваши предшествующие
'показания  были не искренни. Значит, вы  не хотите помочь партии в борьбе с
ее врагами. Значит, вы  снова становитесь по другую сторону баррикады!" ,Что
оставалось   делать  капитулянтам,   то   есть   оклеветавшим   себя   самих
оппозиционерам? Упереться?  Поздно!  Они уже прочно сидели в сетях врага. На
путь оппозиции им возврата не было. Оппозиция им не поверила бы. Да  у них и
не  оставалось  больше  политической  воли. Придавленные  к  земле  тяжестью
предшествующих  покаяний, под постоянным  страхом  новых  ударов, не  только
против них  самих,  но  и  членов  их  семей,  они  на  каждом  новом  этапе
становились на колени перед каждым новым актом полицейского шантажа и падали
таким образом все ниже и ниже.
     На первом  процессе Зиновьева--Каменева, в январе 1937 года, обвиняемые
после острых нравственных  истязаний согласились признать, что на них как на
бывших  оппозиционеров падает моральная ответственность  за террористические
действия.  Это  признание  сейчас  же послужило  ГПУ исходной  позицией  для
дальнейшего шантажа. Официальная печать и тогда уже -- по сигналу Сталина --
требовала   смертных   приговоров.   ГПУ   устраивало  перед   зданием  суда
демонстрации с воплями: "Смерть убийцам!" Так осужденные подготовлялись  для
новых признаний.
     Каменев  упирался дольше Зиновьева. Для  него устроен был 27 июля  1935
года  новый суд при закрытых дверях,  чтоб  показать ему,  что  единственная
надежда  или  хотя бы  тень надежды на спасение останется для него лишь  при
условии  полной готовности  признать все,  что  нужно властям. Без  связи  с
внешним миром, без  внутренней уверенности, без защиты, без перспективы, без
просвета Каменев дал окончательно сломить себя. А тех обвиняемых,  которые и
при этих сверхчеловеческих


     пытках  продолжали  бороться  за  остатки   своего   достоинства,   ГПУ
расстреливало одного за другим, без суда и без огласки. Вот такими способами
Сталин  "отбирал"  и  "воспитывал"  подсудимых  для  последнего  московского
процесса.  Такова реальность,  господа  судьи и присяжные! Все  остальное --
мистификация и ложь. . .
     Для чего все  это, спросите  вы? Для удушения всякой оппозиции,  всякой
критики,  для  деморализации  и  оплевания  всего  и  всех,  кто  противится
бюрократии или  хотя бы отказывается  петь ей "осанну". Не в последнем счете
эта дьявольская работа направлена против меня лично. Но здесь я должен снова
отступить назад.
     В  1928 году,  после первых крупных  арестов  в партии,  бюрократия еще
думать не смела о  физической расправе над вождями оппозиции.  В то же время
она  не могла  надеяться и  на капитуляцию с  моей стороны. Я  продолжал  из
ссылки руководить  борьбой. Правящая клика  не нашла в конце концов  другого
решения, как выслать меня за границу. На заседании Политбюро (отчет  об этом
заседании был мне доставлен друзьями и тогда же опубликован) Сталин говорил:
"За границей  Троцкий окажется изолирован; он вынужден будет  сотрудничать в
буржуазной  прессе,   мы  будем   его   компрометировать;  социал-демократия
вступится за  него, -- мы  его развенчаем  в  глазах  мирового пролетариата;
Троцкий выступит с разоблачениями,  -- мы  его изобразим  предателем".  Этот
хитрый  расчет  оказался,  однако, недальновиден.  Сталин  не  учел  силы  и
значения  идей.  Я  выпустил за границей  ряд книг, на которых воспитывается
молодежь. Во всех странах создались сплоченные группы моих единомышленников.
Возникли периодические  издания на основе защищаемой мною программы. Недавно
происходила  международная  конференция  организаций,  стоящих под  знаменем
Четвертого  Интернационала.  Под  ударами  врагов  это  движение  непрерывно
растет. Наоборот, внутри Коминтерна царят неуверенность и разброд.
     Между  тем  без международного авторитета Сталин  не  мог бы удержать в
своих  руках  командование над бюрократией и через нее --  над народом. Рост
Четвертого Интернационала представляет для него грозную опасность, отголоски
которой  к  тому  же все больше проникают внутрь Советского  Союза. Наконец,
правящая  клика  смертельно  боится  еще неугаснув-ших  традиций Октябрьской
революции,  которые  неизбежно направляются  против  новой привилегированной
касты. Все это достаточно объясняет, почему Сталин и его группа ни на минуту
не  прекращали  борьбы против  меня  лично.  От  каждого,  кто  "каялся"  за
последние тринадцать лет, неизменно  требовалось какое-либо заявление против
Троцкого. Таких заявлений,  индивидуальных и коллективных,  можно  насчитать
многие де-


     сятки тысяч. Без  осуждения  Троцкого, без прямой  клеветы  на Троцкого
бывший оппозиционер и думать не мог вернуться в партию  или хотя бы получить
кусок  хлеба. Причем из  года в год покаяния становились все унизительнее, а
обличения  [против]  Троцкого  --  все  лживее  и  грубее.  На  этой  работе
воспитывались будущие подсудимые, как и сами следователи и судьи. Ведь и они
доведены были до нынешней  стадии деморализации лишь  через  ряд  переходных
ступеней.
     Ответственным организатором  этой  деморализации -- я снова жалею,  что
вынужден заявить  это при  закрытых  дверях --  является  Сталин!  Последний
процесс не упал  с неба, нет!  Он резюмирует длинный  ряд  ложных показаний,
которые острием своим направлялись  против меня.  Когда Сталин понял  ошибку
высылки меня  за  границу, он  попытался  "исправить" ее  свойственными  ему
методами.   Судебный   подлог,    поразивший   общественное   мнение   своей
неожиданностью, был на  самом деле неизбежным  звеном длинной  цепи. Он  был
заранее предвиден и публично предсказан.
     В   основу  последнего   процесса   положено  обвинение  в  организации
террористических  актов.  Что  касается  меня,  господа  судьи  и  присяжные
заседатели, то я  не  остановился  бы  перед проповедованием индивидуального
террора  и перед его применением, если  б я  мог  поверить,  что  этот метод
способен продвинуть вперед дело освобождения человечества.  Враги обвиняли и
преследовали меня не раз за те мысли, которые я высказывал: последним в этом
ряду  является норвежское правительство. Но  никто  еще не  обвинял  меня  в
сокрытии моих мыслей.
     Если я неизменно восстаю против  индивидуального  террора, притом не со
вчерашнего дня, а с первых дней моей революционной  деятельности, то потому,
что считаю этот метод борьбы не только недействительным,  но и  пагубным для
рабочего   движения.   В   России   действовали   две   всемирно   известные
террористические  партии:  Народная  воля  и  социалисты-революционеры.  Мы,
русские марксисты, сложились как партия масс  в непримиримой  борьбе  против
индивидуального терроризма.  Наш главный  довод  был  тот,  что  этот  метод
гораздо  более  дезорганизует  революционную  партию,  чем   государственный
аппарат.  Недаром нынешняя бонапартистская  бюрократия СССР жадно ищет актов
террора и даже  изобретает  их, чтобы  подкинуть их затем своим политическим
противникам.
     Убийство  Кирова  ни  на минуту не пошатнуло  самодержавия  бюрократии;
наоборот,  дало ей желанную возможность истребить сотни неугодных  ей людей,
забросать  грязью  политических  противников   и  внести  смуту  в  сознание
трудящихся. Результаты авантюры Николаева, -- могло ли быть иначе?-- целиком
подтвердили старую марксистскую оценку терроризма,


     которой  я  оставался верен  в  течение четырех  десятилетий и  которую
меньше всего собираюсь менять теперь .. .
     Если   террористические  тенденции  вспыхивают  в  отдельных,   группах
советской молодежи, то не вследствии политической деятельности оппозиции,  а
в  результате ее  разгрома,  удушения всякого  протеста  и всякой  мысли,  в
результате безнадежности  и  отчаяния.  ГПУ  жадно  набрасывается на  первый
проблеск террористических настроений, культивирует  их и  немедленно создает
подобие   подпольной  организации,  в  которой  агенты-провокаторы  окружают
несчастного  террориста  со  всех сторон.  Так  было  с  Николаевым. Даже из
официальных данных, если внимательно сопоставить  их друг с другом, вытекает
с  несомненностью,  что  Ягода,  Сталин  и  даже  сам  Киров были  прекрасно
осведомлены о затевавшемся в  Ленинграде  террористическом акте.  Задача ГПУ
состояла  в том, чтобы  припутать  к делу вождей оппозиции, затем обнаружить
заговор накануне покушения и пожать политические плоды. Был  ли сам Николаев
агентом ГПУ? Вел ли он одновременно  игру на два фронта? Этого я не знаю. Во
всяком случае, он выстрелил, не  дожидаясь того, когда Сталин и Ягода успеют
запутать в  дело  своих  политических противников. На основании  одних  лишь
официальных публикаций я еще в начале 1935 года, в особой брошюре ("Убийство
Кирова   и  советская  бюрократия"59)  разоблачил  провокационную
раб