марксисты могут подать
руку империалистской полиции в целях совместного истребления  "террористов".
Между тем именно  таково было поведение Литвинова в  Женеве. Со  ссылками на
Маркса  он  выдвинул  лозунг: "Полицейские всех стран,  объединяйтесь!"  "Не
может  быть, --  говорил  я  тогда  же  друзьям,  -- чтоб  эта  гнусность не
преследовала какой-то вполне определенной цели. Для расправы над внутренними
противниками Сталин  не нуждается в  Лиге  Наций. Против  кого же направлены
речи   Литвинова?"   Я  не  мог   не  ответить:  против   меня.  Что  именно
подготовляется, этого я, конечно, знать не мог. Но  для  меня было уже тогда
несомненно,  что  дело  идет  о  каком-то  гигантском  подлоге, в  который я
какими-то  путями  должен   быть   втянут,  причем  международная  поли-ция,
вдохновляемая Литвиновым, должна помочь Сталину добраться до меня.
     Сейчас  вся эта  махинация представляется совершенно  очевидной. Первые
попытки  Литвинова  создать священный союз против  "террористов" совпадают с
периодом  подготовки  первой   амальгамы   вокруг  Кирова.   Соответственные
инструкции даны  были Сталиным Литвинову  до  убийства Кирова, т.  е.  в  те
горячие  дни,  когда  ГПУ  подготовляло покушение в расчете запутать  в него
оппозицию. Замысел оказался, однако, слишком  сложен и  встретил на пути ряд
препятствий. Николаев выстрелил слишком рано. Латышский консул119
не  успел  связать  террористов  со   мной.  Международный  трибунал  против
террористов не создан и  до сих  пор. От великого замысла  добраться до меня
через посредство Лиги  Наций остались  пока что лишь скандальные выступления
советского дипломата, направленные  на  объединение мировой  полиции  против
"троцкизма".
     "Террористическая"  неделя  в  Копенгагене  (ноябрь  1932  года)  тесно
связана  с  идеей  международного  трибунала.  Если  террористический  центр
существует и действует в Москве, а я


     из-за границы только "вдохновляю"  его посредством писем, которых никак
не даются в руки прокуратуры, то возможность обвинения меня перед трибуналом
Лиги  Наций  остается слишком  проблематической. Совершенно необходимо было,
чтоб я лично посылал из-за границы живых террористов. Вот почему неизвестные
мне молодые люди Берман и Фриц Давид120 явились ко мне будто бы в
Копенгаген,  где  я в  течение одной  беседы  превратил  каждого  из  них  в
террориста, а заодно и в агента гестапо.
     Отправляя их в СССР с поручением убить как можно большее число "вождей"
в возможно  более  короткий  срок, я  предлагал  им,  однако, не  вступать в
отношения  с   московским   террористическим   центром...   по  соображениям
конспирации: наиболее  верное средство сохранить  "террористический центр" в
неприкосновенности состоит,  видите  ли,  в  том, чтобы  освободить  его  от
участия  в террористических актах... С той же целью: подготовить необходимые
свидетельские  показания  для  трибунала  Лиги  Наций,  приезжал  ко  мне  в
Копенгаген  Гольцман, который  имел, однако,  несчастие  встретиться в давно
упраздненном  отеле с моим  сыном,  находившимся в  это  время в  Берлине. С
Ольбергом121    и    двумя    Лурье,   Моисеем122    и
Натаном123,   дело    обстояло   проще:   я   направил    их   на
террористическую   работу  заочно,  ни  разу  не  видев  их  в  глаза.  Нет,
копенгагенская  неделя не  принесла лавров  авторам великого замысла. Но что
могли они предложить другое?
* * *
     Каменев  с особой настойчивостью предрекал на суде, что  доколе Троцкий
остается  за  границей, дотоле оттуда  будут неизбежно прибывать в Советский
Союз террористы. Сохраняя черты "умного  политика"  и на  последней  ступени
своего  унижения,  Каменев  наиболее  прямо  шел  навстречу  главной  задачи
Сталина:  сделать  мое  пребывание  невозможным ни в  одном  из  иностранных
государств.  Троцкий  за  границей  означает  террористические  акты в СССР!
Каменев обходил вопрос  о том, из какой, собственно, среды я смогу вербовать
террористов. За  границей есть  два круга русских людей:  белая эмиграция  и
советские колонии вокруг посольств.
     После  моей  высылки  в  Турцию  ГПУ  делало  через  посредство  секций
Коминтерна  настойчивые попытки "связать" иностранных, в  частности чешских,
"троцкистов" с  белой эмиграцией. Но первые же мои статьи, опубликованные за
границей,  положили  конец этим  проискам.  Во всех  своих,  без исключения,
группировках белая эмиграция, как  она ни  враждебна Сталину, чувствует себя
политически несравненно ближе к нему,  чем ко мне,  и совершенно не скрывает
этого. Что касается заграничных советских кругов, то они крайне узки и нахо-


     дятся под таким надзором ГПУ, что о какой-либо организационной работе в
их   среде   не   может   быть   и   речи.   Достаточно    напомнить,    что
Блюмкин124 был расстрелян за один лишь визит ко мне, вскоре после
моего  прибытия в Константинополь:  это  была  единственная  моя  встреча  с
советским гражданином  за  все годы  моего  нынешнего  изгнанья.  Во  всяком
случае, в списке обвиняемых не  оказалось никого из состава  белой эмиграции
или заграничных советских служащих.
     Кто же такие те пять "террористов", которых я будто бы  послал в Москву
из-за границы и которые обнаружили свои  террористические намерения только в
зале судебных  заседаний? Все это  -- еврейские  интеллигенты, притом не  из
СССР, а  из  лимитрофов, входивших некогда в  состав царской  России (Литва,
Латвия...).  Их семьи  бежали в свое время от  большевистской революции,  но
представители младшего поколения,  благодаря подвижности, приспособляемости,
знанию  языков, в  частности русского,  недурно  устроились  впоследствии  в
аппарате Коминтерна.  Сплошь выходцы из мелкобуржуазной  среды, без  связи с
рабочим  классом какой бы  то ни было страны, без революционного закала, без
серьезной  политической  подготовки,  эти  безличные  чиновники  Коминтерна,
всегда покорные  последнему  циркуляру, стали поистине  бичом международного
рабочего  движения. Иные из  них, потерпев аварию  на своем пути, заигрывали
временно с оппозицией. И в статьях, и в письмах я не раз предостерегал своих
единомышленников против подобных господ. И вот оказывается, что как раз этим
коминтерновским  комиссионерам я  вдруг сразу с  первого -свидания  или даже
заглазно, доверил самые сокровенные свои планы по части террора, а заодно  и
свои  связи с  гестапо.  Нелепо? Но в том-то и  дело,  что другой среды,  из
которой я мог бы из-за границы вербовать "террористов",  ГПУ не нашло. А без
отправки  мною эмиссаров из-за  границы мое участие в  терроре  сохраняло бы
слишком отвлеченный характер.
     Одна бессмыслица влечет за собой другую: агентами  гестапо оказываются,
как на  подбор,  пять  еврейских интеллигентов  (Ольберг, Берман, Давид, два
Лурье)! Достаточно  известно, что широкие  круги  еврейской интеллигенции, в
том числе и в Германии, поворачивались в сторону Коминтерна не из интереса к
марксизму и коммунизму, а в поисках опоры против агрессивного антисемитизма.
Это понять  можно. Но  какие  политические или психологические мотивы  могли
толкнуть пять русско-еврейских  интеллигентов ступить на путь террора против
Сталина... в  союзе с  Гитлером?  Сами  обвиняемые  тщательно  обходили  эту
загадку.  Вышинский  тоже  не  ломал  над ней своей головы.  Между  тем  она
заслуживает  вниманья.  Мною  лично руководила "жажда власти".  Допустим! Но
какие чувства двигали этими пятью незнакомцами? Они-то во всяком слу-


     чае собирались отдавать свои головы. Во имя чего? Во славу Гитлера?
     Однако и мотивы Троцкого вовсе не так ясны, как хочется думать Приттам,
Розенмаркам и остальным заграничным адвокатам советского прокурора. Выходит,
что из "ненависти" к Сталину я делал как  раз то, в чем  Сталин больше всего
нуждался.
     С 1927 года я  не десятки, а  сотни раз предупреждал о  том, что логика
бонапартизма  будет  побуждать Сталина пытаться  подкинуть оппозиции военный
заговор  или террористический акт.  С  момента  приезда в Константинополь  я
многократна повторял и  политически обосновывал эти предупреждения в печати.
Зная  таким  образом заранее,  что Сталину до  зарезу нужны покушения на его
"священную особу", я занялся поставкой таких заговоров; на роли исполнителей
я  выискивал  случайных и заведомо ненадежных  людей;  в качестве союзника я
выбрал Гитлера; в агенты гестапо я определял евреев; чтоб сотрудничество мое
с гестапо  не  осталось, упаси  боже, под  секретом,  я рассказывал об  этом
направо  и  налево.  Словом,  я  делал как раз  то,  чего требовало от  меня
воображение среднего провокатора ГПУ.
В МЕКСИКЕ
     9 января, жарким тропическим утром, наш танкер входил в гавань Тампико.
Мы все еще не знали, что нас  ждет  впереди. Наши паспорта и наши револьверы
оставались   по-прежнему  в   руках  полицейского  фашиста,   который   и  в
территориальных  водах  Мексики поддерживал  режим, установленный норвежским
"социалистическим"  правительством.  Я предупредил полицейского и  капитана,
что мы с женой высадимся добровольно лишь  в том случае,  если  нас встретят
друзья: у нас не  было ни малейшего  основания доверять  норвежским вассалам
ГПУ под тропиками, как и на параллели Осло. Но все уладилось благополучно.
     Вскоре после остановки танкера к нему подошел правительственный катер с
представителями местной и центральной власти, с мексиканскими и иностранными
журналистами и, главное, с  верными и надежными  друзьями. Здесь были: Фрида
Ривера, жена  знаменитого художника125, которого болезнь удержала
в клинике;  Макс  Шахтман126,  марксистский журналист  и  близкий
единомышленник,  посещавший нас  ранее  в Турции, во Франции и  в  Норвегии;
наконец, Жорж Новак127,  секретарь нью-йоркского комитета  защиты
Троцкого.
     После четырех месяцев заключения  и изолированности встреча  с друзьями
была особенно тепла!  Норвежский  полицейский, передавший нам, наконец, наши
паспорта и револьверы, со


     смущением  наблюдал  предупредительное  отношение  к  нам   со  стороны
мексиканского полицейского генерала.
     Покинув  танкер, мы  не без  волнения вступили  на почву Нового  Света.
Несмотря  на  январь,  эта  почва  дышала  теплом.  Нефтяные  вышки  Тампико
напоминали Баку. В отеле мы сразу  почувствовали,  что не  знаем  испанского
языка. В  десять  часов  вечера  мы  в предоставленном  нам министром  путей
сообщения генералом Мухика специальном вагоне выехали из Тампико в столицу.
     Контраст между северной Норвегией  и  тропической Мексикой чувствовался
не  только в  климате.  Вырвавшись  из атмосферы отвратительного произвола и
изнуряющей  неизвестности,  мы  на  каждом шагу встречали  гостеприимство  и
внимание.  Нью-йоркские друзья оптимистически рассказывали  о  работе своего
Комитета,   о  росте  недоверия  к   московскому  процессу,  о  перспективах
контрпроцесса.  Общее  заключение  было таково, что  надо  как  можно скорее
выпустить  книгу  о  судебных  подлогах  Сталина. Новая  глава  нашей  жизни
открывалась крайне благоприятно. Но... каково будет ее дальнейшее развитие?
     Через окна вагона мы с жадным интересом наблюдали тропический ландшафт.
У  села  Карденас,  между  Тампико и  Сан-Луис-Потоси,  два  паровоза  стали
поднимать наш поезд на плато. Повеяло прохладой, и мы вскоре освободились от
овладевшего  нами  в парной  атмосфере Мексиканского  залива страха  северян
перед  тропиками. Утром, 11-го, мы высадились  в Лечериа, маленькой  станции
перед столицей, где обняли  Диего  Риверу, прибывшего из клиники: ему прежде
всего мы  были обязаны нашим освобождением из норвежского плена.  С ним было
несколько  друзей:   Фриц   Бах,  бывший   швейцарский  коммунист,   ставший
мексиканским профессором; Гидальго128, участник гражданской войны
в   рядах  армии  Сапаты129;   несколько   человек  молодежи.   В
автомобилях нас доставили в полдень в Койоакан, предместье  Мексики, где  мы
водворились  в  синем  доме Фриды Ривера,  с  апельсиновым деревом  в центре
двора.
     В   благодарственной  телеграмме   президенту  Карденасу130,
посланной еще  из Тампико, я  повторил, что намерен строжайше воздерживаться
от вмешательства в мексиканскую политику.  Я не сомневался ни на минуту, что
на  помощь  так  называемым друзьям СССР  в Мексику  проникнут ответственные
агенты  ГПУ,  чтоб  всеми мерами затруднить мое  пребывание  в гостеприимной
стране. Из Европы шло, тем временем, предупреждение за предупреждением. Да и
могло  ли быть иначе? Сталин  рисковал слишком  многим,  если  не  всем. Его
первоначальный  расчет,  основанный  на  внезапности  и  быстроте  действий,
оправдался  только  на  половину. Мое переселение  в  Мексику  резко  меняло
соотношение  сил  к  невыгоде  Кремля. Я  получал возможность апеллировать к
мировому общественному


     мнению. "Чем  это кончится?" -- должны были себя  с тревогой спрашивать
те, которые слишком хорошо знали хрупкость и гниль своих судебных подлогов.
     Один  признак  тревоги  в  Москве  бил в глаза: мексиканские коммунисты
стали посвящать мне целые номера своей еженедельной газеты и даже  выпускать
специальные номера, заполняя их  старыми и новыми материалами из водосточных
канав ГПУ и Коминтерна. Друзья говорили: "Не обращайте  внимания: эта газета
пользуется заслуженным презрением". Я и сам не собирался вступать в полемику
с лакеями, когда впереди предстояла борьба с их хозяевами. Крайне недостойно
держал  себя  и  секретарь  Конфедерации  профессиональных  союзов  Ломбардо
Толедано131.   Политический   дилетант   из   адвокатов,   чуждый
пролетариату  и  революции, этот  господин  посетил в  3935  году  Москву  и
вернулся оттуда, как полагается, бескорыстным другом СССР.
     Доклад  Димитрова  на VII  конгрессе  Коминтерна о  политике  "народных
фронтов"  --  этот  документ  теоретической  и  политической  прострации  --
Толедано объявил... самым важным произведением со  времени Коммунистического
манифеста. С момента моего прибытия в Мексику этот господин клевещет на меня
тем более бесцеремонно,  что ввиду моего невмешательства во внутреннюю жизнь
страны  заранее рассчитывает на  полную  безнаказанность. Русские меньшевики
были  подлинными рыцарями революции по сравнению с подобными невежественными
и  чванными  карьеристами.  Среди  иностранных журналистов  сразу  выделился
мексиканский  корреспондент  "Нью-Йорк  таймс"  Клукхон,  который  под видом
интервью  несколько  раз  пытался  подвергнуть  меня  полицейскому  допросу.
Нетрудно было понять, из каких источников вдохновлялось это усердие.
     По  поводу  мексиканской  секции  Четвертого  Интернационала  я  заявил
печатно, что не могу  нести никакой ответственности за ее работу.  Я слишком
дорожил новым убежищем, чтоб  позволить себе какую-либо неосторожность. В то
же время я предупреждал мексиканских и североамериканских  друзей о том, что
следует  ждать   совершенно  исключительных  мер  "самообороны"  со  стороны
сталинских агентов  в  Мексике  и  Соединенных  Штатах.  В  борьбе  за  свою
международную репутацию  и власть  правящая клика в Москве не остановится ни
перед чем, и  меньше  всего перед  расходом  в  несколько десятков миллионов
долларов  на  покупку человеческих душ. Не знаю, были ли у Сталина колебания
по  поводу постановки  нового  процесса.  Думаю, что  не могли  не быть. Мой
переезд  в  Мексику  должен был, однако,  сразу  положить  им  конец. Теперь
необходимо  было  во  что бы  то  ни  стало  и  как можно  скорее  заглушить
предстоящие разоблачения сенсацией


     новых обвинений. Подготовка  дела  Радека и Пятакова велась еше с конца
августа.  Операционной  базой  "заговора"  выбрано было на  этот раз, как  и
следовало  предвидеть,   Осло:   ведь   надо  было   облегчить   норвежскому
правительству высылку  меня из страны. Но в успевшие устареть географические
рамки подлога включены были  спешно новые, свежие  элементы: через Владимира
Ромма   я  стремился,   видите   ли,   овладеть   секретами   вашингтонского
правительства,  а  через Карла Радека я  собирался снабжать Японию нефтью  в
случае войны  с  Соединенными  Штатами.  Только за краткостью срока  ГПУ  не
смогло организовать мне встречу с  японскими  агентами  в мексиканском парке
Чапулътепек.
     ]9-го пришла первая телеграмма о предстоящем  процессе. 21-го я ответил
на  нее статьей, которую считаю  нужным  перепечатать здесь. 23-го начался в
Москве  суд. Опять, как  в августе, мы  пережили неделю кошмара. Несмотря на
то,  что  после  прошлогоднего   опыта  механика  дела  была  ясна  заранее,
впечатление морального ужаса скорее усилилось,  чем  ослабело  Телеграммы из
Москвы  казались бредом.  Каждую строку приходилось  перечитывать  несколько
раз, чтобы  заставить себя поверить, что за этим  бредом стоят  живые  люди.
Некоторых  из  этих людей  я знал  близко. Они были  не  хуже  других  людей
наоборот, лучше  многих. Но их отравил ложью, а  затем раздавил тоталитарный
аппарат. Они лгут  на себя, чтоб  дать  возможность правящей  клике оболгать
других.  Сталин  поставил  себе  целью  заставить  человечество  поверить  в
невозможные  преступления.  Опять   приходилось   спрашивать  себя:  неужели
человечество  так глупо? Конечно, нет. Но  дело  в  том, что подлоги  самого
Сталина настолько чудовищны, что тоже кажутся невозможными преступлениями.
     Как убедить человечество, что  эта видимая невозможность есть  на самом
деле зловещая реальность? Поединок ведется неравным оружием. С одной стороны
--  ГПУ, суд, печать, дипломатия, наемная агентура, журналисты типа Дуранти,
адвокаты ти-па Притта.  С другой  стороны  -- изолированный обвиняемый, едва
вырвавшийся  из  социалистической  тюрьмы, в  чужой  и далекой  стране,  без
собственной  печати и  средств. И все же я ни на минуту не сомневался в том,
что всемогущие организаторы амальгамы  идут  навстречу  катастрофе.  Спираль
сталинских  подлогов, уже успевшая  захватить слишком  большое  число людей,
фактов  и  географических  пунктов,  продолжает расширяться.  Всех  обмануть
нельзя. Не все хотят быть обмануты.  Французская Лига прав человека со своим
девственным  президентом  Виктором  Башем  способна,   конечно,  почтительно
проглотить  второй  и  десятый  процессы, как  проглотила первый.  Но  факты
сильнее  патриотического   усердия  сомнительных   поборников  права.  Факты
проложат себе дорогу.


     Уже  в   течение   судебного  разбирательства  я  передал  печати   ряд
документальных опровержений и поставил московскому суду ряд точных вопросов,
которые  сами  по  себе  разрушают важнейшие  показания  обвиняемых.  Однако
московская  Фемида не только завязала себе глаза, но и заткнула ватой уши. Я
не  рассчитывал,  разумеется, на  непосредственное широкое воздействие своих
разоблачений: мои  технические  возможности  для  этого  слишком ограничены.
Ближайшая задача состояла  в том, чтоб дать фактическую опору мысли наиболее
проницательных людей  и пробудить критику  или, по крайней мере, сомнения  у
следующего  слоя.  Овладев сознанием избранных, правда  будет развертываться
шире и шире. В конце концов спираль правды окажется сильнее спирали подлога.
Все, что  происходило  со  времени кошмарной недели в  конце января,  только
укрепляло меня в моих оптимистических ожиданиях.
РЕЧЬ НА МИТИНГЕ В ЗАЛЕ ИППОДРОМА, В НЬЮ-ЙОРКЕ132
     9 февраля я  должен был обратиться по телефону с  речью к нью-йоркскому
митингу, посвященному московским процессам. Друзья предупреждали  меня,  что
можно ждать технического  саботажа со стороны  "друзей" Москвы,  не имеющих,
правда,   корней  в  массах,  но  зато  успевших  обосноваться  в  кое-каких
административных  и технических учреждениях.  Так и случилось.  Таинственные
силы встали в последний момент между мною и семью тысячами моих слушателей в
Нью-Йорке. Путанные объяснения, которые давали мне заинтересованные техники,
были  полностью   опровергнуты   серьезными  специалистами.   Дейс