Брусилова115   не   останавливаться   перед  применением
артиллерийского   огня  для  прекращения   "братаний"  разразилась   гневной
передовицей:
     "В братании  солдат  и рабочих  --  единственная  надежда  кончить  эту
братоубийственную  войну, кончить  ее  справедливым,  демократическим миром.
Правительства  капиталистов, правительства  Бетман-Гольвегов116 и
Гучковых никогда не кончат войны, если


     они не увидят, что рабочие и солдаты готовы сами стать правительством и
взять судьбы страны в свои руки"*.
     Этим намечался совершенно новый взгляд на "братания": речь шла уже не о
том,   чтобы   перекинуть   факел    революции   через   линию    окопов   и
распропагандировать вражескую армию, стоящую  на русской земле  и угрожающую
русской  революции;  речь   шла  о  том,  чтобы  у  нас  подготовить  замену
"правительства Гучковых" правительством "рабочих и солдат".
     Но  если не самые "братания", то  призыв к  ним можно было использовать
еще и по-иному. И это превосходно учитывал Ленин, когда писал:
     "Ясно, что братание есть путь к миру. Ясно, что этот путь идет не через
капиталистические правительства, не  в  союзе с ними, а против них...  Ясно,
что  этот   путь   начинает  ломать  проклятую  дисциплину   казармы-тюрьмы,
дисциплину мертвого подчинения солдат "своим" офицерам  и  генералам,  своим
капиталистам...  Ясно, что братание есть революционная инициатива масс, есть
пробуждение   совести,  ума,  смелости  угнетенных  классов,  есть,  другими
словами,  одно  из  звеньев  в цепи  шагов  к  социалистической пролетарской
революции.
     Да   здравствует   братание!  Да  здравствует   начинающаяся  всемирная
социалистическая революция пролетариата..."
     И далее, предупреждая возражения противников:
     "Мы  всегда  советовали   и  советуем  вести  братания  возможно  более
организованно,  проверяя -- умом, опытом, наблюдением самих солдат, -- чтобы
обмана тут не было, стараясь удалять с митингов офицеров и генералов большей
частью злобно клевещущих против братания"**.
     Само  собой   разумеется,  ничего  общего   с  "начинающейся  всемирной
социалистической революцией" братания не имели. Их характер к  этому времени
вполне  определился. Армейские комитеты  один  за  другим  высказывались  за
нежелательность  и  недопустимость их. С другой  стороны, они  утратили  тот
стихийный   характер,  который   был  свойственен   им  вначале.  Германское
командование  придало  делу  планомерный,  строго  организованный  характер,
создав команды "братальщиков", выработав инструкции, назначив  ответственных
руководителей   из  офицеров  генерального  штаба.  Этим  путем  достигалось
разложение   нашей  армии   и   парализовался   Восточный   фронт,  то  есть
подготовлялось фактическое сепаратное перемирие на этом фронте, что являлось
в то время венцом мечтаний военных руководителей Германии.

     * Правда, 1917, 27 апреля. ** Правда, 1917, 28 апреля.


     Характерно,  что большевистские фронтовые  организации  кое-где уловили
это  изменение  характера  "братаний".  Так, Исполнительный  комитет  436-го
Новоладожского  полка, прогремевшего на  всю Россию своими  "братаниями",  а
также своей  "Окопной  правдой"117,  опубликовал  в петроградской
"Правде" пространное разъяснение, в котором, между прочим, говорилось:
     "Братание с немцами, бывшее около Пасхи в нашем полку (как  и на других
участках  фронта),  продолжалось  всего  два дня  и было прекращено полковым
комитетом   по   той  причине,   что   немцы   стали   высылать   "братания"
преимущественно офицеров"*.
     Итак, по ту сторону  фронта  братания ни в малейшей  степени  не ломали
"проклятой  дисциплины  казармы-тюрьмы".  Ломка  происходила  лишь  с  одной
стороны, разбивалась, дезорганизовывалась лишь та армия, которая должна была
защищать российскую революцию. В такой обстановке лозунг  "братаний" получал
новый  смысл,  совершенно  непохожий  на  тот,  который придавали ему  схемы
Циммервальда.   "Братания"  вообще,   теоретически,   абстрактно,   означали
торжество человеческих чувств над военным озверением. Массовые революционные
братания  означали  бы  восстание  солдат  против  войны  и,  следовательно,
приближение мира.  Но братания  русских революционных солдат  со  скованными
железной  дисциплиной и проникнутыми  презрением  к  побежденному противнику
солдатами    Вильгельма   II   и   с    его    офицерами,   инструктируемыми
Людендорфом118,  такие братания -- а  с  конца апреля речь  могла
идти только  о  них  --  означали поражение  революции, упрочение  прусского
милитаризма, сепаратное  перемирие и фактический отказ русской демократии от
политики всеобщего демократического мира.
     Большевики не видели этого -- или не  желали это видеть, так как все их
внимание  было  поглощено  другой стороной  вопроса: "братания"  --  точнее,
призывы  к  "братаниям"  --  представлялись им  мощным  рычагом, при  помощи
которого  они  рассчитывали  поднять солдатскую массу  и бросить  ее  против
офицеров и генералов, против  "правительства  Гучковых", против оборонцев. И
они  хорошо   выбрали  этот  рычаг.  "Мир"  --  это   было  что-то  далекое,
отвлеченное. Солдат-окопник  чувствовал, что заключить мир -- дело нелегкое.
А "братание" -- это было  просто, близко, доступно. Вышел за проволоку  -- и
"братайся". Не будет  больше стрельбы, не будет больше опасности быть убитым
или раненым. Начальство мешает братаниям? Значит, оно-то и затягивает войну.

     * Правда, 1917, 28 июня.


     Сила  нового  большевистского лозунга  была в особенностях  антивоенных
настроений фронта. Лозунг, который не  имел  бы большого значения, если бы в
основании этих настроений  лежало сознательное стремление ко всеобщему миру,
приобретал силу  тарана, разрушающего армию там, где каждый солдат мечтал не
об общем мире всего мира  и даже не о мире для  родной страны,  а о мире для
себя, о мире для того участка, на котором стояла его  рота. А именно мечты о
таком мире подсказывала солдату его усталость.
     * * *
     Отношение  к  братаниям оборонческого  большинства Совета определилось,
как я упоминал, не сразу. Немалое содействие прояснению нашей позиции в этом
вопросе оказала явившаяся  к  нам делегация  от  армий  Северного  фронта (в
составе  Кучина, Виленкина  и Ходорова).  Делегаты жаловались на  растущий в
армии  развал и  требовали  от нас  ясных  указаний  фронтовым организациям.
Говорили  они  с  непривычной  для  нас  резкостью,  но  чувствовалось,  что
единственный  источник  этой  резкости  -- сознание делегатами всей  тяжести
лежащей на них ответственности.
     После речей делегатов  я взял слово и сказал, что чувствую  всю горькую
правду  их  упреков. Наше несчастие в том,  что  мы  не  знаем жизни фронта,
недостаточно подготовлены к  решению встающих перед нами  бесконечно сложных
задач,  и  потому  порой  нашим  словам,  обращенным  к  армии,  не  хватает
определенности,  конкретности. Но по  существу нет  расхождения между нами и
товарищами, ведущими работу в  рядах армии, нас  объединяет одинаково острое
сознание того, что  гибель фронта была бы гибелью революции, гибелью России.
Меня поддержали другие товарищи.
     Было решено немедленно обратиться к фронту с воззванием, в котором дать
ответы   на   вопросы,   поставленные   представителями   Северного  фронта.
Составление  воззвания  было  поручено  мне, и проект,  тут  же на заседании
набросанный  мною, был  принят  без  изменений.  В  воззвании  говорилось  о
дисциплине,  о  необходимости  для   революционной  армии  быть  готовой   к
наступлению и о пагубности "братаний".
     Как  раз в  это  время в Петрограде заседала  всероссийская конференция
большевистской партии119. Конференция была не очень многолюдная и
не привлекала к себе  большого внимания. Но  ей суждено было сыграть крупную
не только политическую, но и историческую роль: она покончила с колебаниями,
характеризо-


     вавшими  политику большевиков  в  первый период  революции,  и  вернула
Ленину всю его прежнюю власть вождя и диктатора партии.
     Из  числа резолюций,  принятых  конференцией, выделялась  резолюция  по
вопросу о войне, заканчивавшаяся словами:
     "...В  особенности  же партия  будет поддерживать  начавшееся  массовое
братание  солдат  всех  воюющих  стран  на фронте, стремясь  превратить  это
стихийное проявление солидарности угнетенных в сознательное и возможно более
организованное движение  к  переходу всей  государственной  власти  во  всех
воюющих странах в руки революционного пролетариата."
     Это было  прямое объявление войны Исполнительному комитету. Ответить на
вызов,  естественно,  должны  были советские  "Известия".  На  этой  почве в
редакции  разыгрался  бурный  конфликт, и  я  хочу  рассказать здесь об этом
эпизоде, так  как он представляется мне характерным для того, как ставился в
это время--в конце апреля -- в советских кругах вопрос о братаниях.
     Редакция "Известий" была в то время весьма многочисленна, так что никто
даже   не   знал   толком   ее   состава.    В   нее    входили:    Стеклов,
Бонч-Бруевич120,   Авилов,  Гольденберг,  Чернышев121,
Гоц, я и, помнится, еще какие-то военные.  Но Гоц у нас только "числился"  и
фактически  не  принимал  участия  в ведении газеты. Дан вплотную  взялся за
газету  только в мае. Чернышев интересовался лишь специально  экономическими
темами. Более или менее  постоянно  работали в газете 5 человек, из  которых
трое   (Стеклов,   Бонч-Бруевич   и   Авилов)   принадлежали   к   оппозиции
Исполнительного   комитета,   а  один   (Гольденберг)  занимал  колеблющееся
положение между  оппозицией и  большинством.  Таким образом, защита  "линии"
Исполнительного  комитета  фактически  лежала  на   мне  одном.  Моя  задача
осложнялась  тем,  что  весь персонал  редакции, подобранный Бонч-Бруевичем,
относился отрицательно к комитетской  политике.  В результате этого нелепого
положения и  газета получалась нелепая.  Не приходилось мечтать о том, чтобы
поднять ее  на должную литературную высоту. Все силы уходили на то, чтобы не
допустить уклонения  советского  органа в  сторону  большевизма и  время  от
времени  проводить  в  нем  статьи,  развивающие и  обосновывающие  политику
Совета.
     Считая совершенно необходимым ответить в "Известиях"  на большевистскую
резолюцию о "братаниях", я тотчас же по появлении этой  резолюции в "Правде"
написал  статью с ее разбором. Но собрать  редакцию в этот день не  удалось.
Поэтому я показал статью  Дану, Чернышеву, Гольденбергу, Гоцу и, заручившись
таким образом поддержкой со стороны большинства редакцион-


     ной  коллегии,  сдал рукопись  в  набор.  Статья,  носившая название "О
братании в окопах" и выяснявшая ту "опасность для дела революции на фронте",
которая  кроется  в принятой  большевиками резолюции, вызвала  в "Известиях"
целую  бурю.  Когда  я пришел  ночью  в  типографию, чтобы выпускать  номер,
наборщики сообщили мне, что Бонч-Бруевич как заведующий типографией запретил
им набирать  мою статью. Я потребовал  от  него  объяснений,  Бонч-Бруевич в
повышенном тоне заявил, что считает мою статью контрреволюционной, погромной
и  печатать ее в  "Известиях" не допустит. Я  объяснил  ему, что опираюсь на
решение  Исполнительного  комитета  и мнение большинства редакции,  и  снова
послал  рукопись в  набор. Но  Бонч-Бруевич не  сдавался и  пригрозил,  что,
опираясь на "своих"  людей  в типографии, он силой воспрепятствует появлению
моей  статьи. Я ответил угрозой вызвать из Исполнительного комитета воинский
наряд, который  обеспечит  мне  возможность  вести  газету  в  духе  решений
Комитета. Бонч-Бруевичу пришлось покинуть типографию*.
     Итак, к концу апреля разногласия по вопросу о братаниях достигли  у нас
такой остроты, что сторонники противоположных точек зрения в единой редакции
"Известий" апеллировали к силе для проведения каждый своего взгляда!
     * * *
     Споря о том, допустимы или недопустимы, полезны  или пагубны  братания,
мы не сразу заметили, что речь здесь идет о  том, быть  или не быть на нашем
фронте фактическому сепаратному  перемирию, и что это лишь пролог к вопросу,
быть  или  не  быть  сепаратному  миру между Россией  и Германией. Попытаюсь
восстановить  ту  обстановку,  при  которой  приходилось   в   конце  апреля
представителям  различных  общественных групп  определять  свое  отношение к
миру.
     Солдаты  не  хотели  воевать. На  фронте установилось затишье. Немецкое
командование  прилагало все  усилия к тому,  чтобы закрепить  это  положение
путем  переговоров  о  сепаратном  перемирии  и  сепаратном мире.  В странах
Антанты позиция  революционной России в вопросе о войне вызывала раздражение
-- не  только  в  буржуазных, шовинистически настроенных кругах, но  и среди
демократии, среди рабочих, стоявших в большинстве за войну.

     * Отмечу,  что  описанный  конфликт  имел одно хорошее последствие:  он
ускорил   реформирование   редакции.  Члены  ее,   не  разделявшие  политики
Исполнительного  комитета,  постепенно  устранились  от  работы, а  затем  и
официально заявили о своем выходе в отставку.


     Об этом недвусмысленно  напоминали  нам представители  социалистических
партий Запада, привозившие в  Таврический  дворец "братский привет" и всякие
комплименты великой российской революции и заканчивавшие свои приветственные
речи  призывами  "сделать  последнее  усилие,   чтобы  сокрушить  германский
империализм"122.
     С  другой  стороны,  отношение  германского империализма  к  российской
революции  оказалось иным,  нежели  мы  ожидали:  Вильгельм II не спешил  на
помощь  своему низложенному с  престола "брату",  давление немецких армий на
наш  фронт  ослабло, немецкие  штыки  не грозили непосредственно завоеваниям
революции. Больше того: не  могло  быть сомнения,  что наша  революция  была
встречена в воюющих с нами странах с большим удовлетворением, чем в странах,
связанных с Россией союзом.  При  таких  условиях первоначальная  простая  и
наивная формула "революционного  оборончества" ("защита фронта  есть  защита
революции") утратила свое  ясное осязательное содержание. Уста ораторов  еще
повторяли  слова  этой  формулы, зажигавшие  миллионы  сердец  в  первые дни
революции, но теперь эти слова были холодны, бледны, безжизненны.
     Теперь при решении вопроса  о войне приходилось учитывать международную
обстановку, думать  о  более или  менее отдаленном  будущем.  Либеральные  и
правые круги требовали "войны до конца, в полном единении с союзниками". Это
была   платформа  "патриотизма"  буржуазных  цензовых  кругов.  Каковы  были
психологические основы  этого патриотизма? Несомненно, известную роль  здесь
играли  не  остывшие  еще  настроения   первых  лет  войны.  Наряду  с  этим
чувствовалось    сознательное    стремление    цензовых    кругов    раздуть
националистические  стремления  в народных массах, чтобы воспользоваться ими
как  орудием против революционных партий. За "патриотизм  "хватались как  за
антитезу революции. Война переставала быть средством и путем к победе. Война
сама  по  себе  начинала  казаться  благом,  как  противоположное  революции
начало*. Если в начале марта можно было говорить о реакции, мечтающей о том,
чтобы  заключить сепаратный  мир с Германией и  вражескими штыками  подавить
революцию, то те-

     * По-видимому, не чужд был  этого взгляда  П.Н. Милюков. В.Д. Набоков в
своих воспоминаниях рассказывает: "Я  припоминаю, как в одну из моих поездок
куда-то в автомобиле с Милюковым я ему высказал (это было еще в бытность его
министром  иностранных  дел)  свое убеждение,  что  одной из основных причин
революции было утомление войной. Милюков с этим решительно не соглашался. По
существу же  он выразился в  том смысле, что "благодаря войне все  у нас еще
кое-как  держится,  а без  войны  скорее бы все рассыпалось..." (Набоков ВД.
Временное правительство, с. 41).


     перь враги революции открыто заключали союз с войной, чтобы  руками  ее
задушить демократию.
     К концу апреля то  или иное отношение к войне  стало основным признаком
общественных группировок  в  России:  за  войну  до  конца  означало  против
революции;  против  войны  означало за  революцию. Но  это  было лишь общее,
теоретическое деление.  Поперек него проходило другое, практическое  деление
-- деление в рядах демократии  по признаку того  или  иного понимания путей,
которые  могли  бы вывести Россию из огненного  круга  войны. Логически  для
России  представлялись  возможными  два  выхода  из войны:  всеобщий  мир  и
сепаратный мир. Этому соответствовали и две мирные политики, из которых одна
требовала  сохранения  связей  России с союзниками,  а  другая обрывала  эту
связь.
     Ясно  было,  что  эти  две политики взаимно  исключали  друг друга. Идя
навстречу германскому военному командованию и вступая  с ним в переговоры  о
сепаратном мире, Россия лишалась  возможности влиять  на  союзников в смысле
пересмотра целей войны и создания платформы всеобщего демократического мира,
обрывала свои международные связи, отталкивала от русской революции симпатии
социалистов и демократии  в союзных странах. Наоборот, подготовляя совместно
с социалистами Запада  общую  платформу  мира  и  ведя переговоры  по  этому
вопросу с союзными правительствами, Россия отрезала себе путь для сепаратных
переговоров с генералами и министрами Вильгельма о перемирии или мире.
     Приходилось  выбирать.  Политика  сепаратного  мира сулила  немедленный
успех:  прекращение  военных действий,  демобилизацию  армии и, быть  может,
возвращение (всех или  части)  занятых неприятелем территорий. Но,  конечно,
позже,  при  любом  исходе  всемирной войны за  эти непосредственные  выгоды
Россия   заплатила  бы   дорогой   ценой.  В   случае   победы   Центральных
держав123 Россия  попала бы в тяжелую  зависимость от Германии. В
случае победы  Антанты она  разделила бы участь побежденных стран.  В  обоих
случаях  при  заключении  всеобщего  мира открывалась возможность пересмотра
сепаратного германо-русского договора -- и при том в ущерб интересам России.
     Наряду  с этим существовали соображения морального  порядка. Заключение
сепаратного мира с Германией было бы со  стороны России актом вероломства по
отношению к союзникам.  Так  был  бы принят  выход России из войны не только
правительствами и официальными кругами союзных стран,  но и широкими массами
населения,  которые  обвиняли  бы за  этот  шаг  русскую революцию,  русскую
демократию. Характерно,  что  ни одна партия  и  ни  одна группа в России не
решалась в то время высту-


     пить  с  предложением  сепаратного  мира:  даже   большевики,   которым
предстояло в дальнейшем  путем политики сепаратного мира прийти к  власти, в
то время, к которому относится мой рассказ, отрекались от такой политики.
     В резолюции  Всероссийской конференции  большевистской партии, принятой
27 апреля, мы читаем: "...Конференция протестует еще и еще раз против низкой
клеветы... будто мы сочувствуем сепаратному  (отдельному) миру с Германией".
В  связи  с этим протестом припоминается  мне  сцена,  которая разыгралась в
Совете рабочих и солдатских депутатов 2 мая, когда в полемике с Зиновьевым я
заметил, что  путь, предлагаемый ленинцами, ведет Россию к сепаратному миру.
Мои слова вызвали  взрыв негодования со стороны кучки делегатов-большевиков.
В течение нескольких минут мне  не  давали  говорить, прерывая меня криками:
"Клевета! Клеветник!".  И это негодование не  было  притворным: если  не все
большевики,  то  часть их  действительно  считала политику  сепаратного мира
недопустимой и постыдной! О правых и либеральных кругах нечего и говорить: в
их глазах "сепаратный мир" был синонимом гибели России.
     Задача  сводилась  к  тому, чтобы  вести такую  политику мира,  которая
приводила бы к всеобщему, а не сепаратному миру. Но на этом пути мы с первых
же  шагов ст