е у  него сомнения  о способах управления  войсками  в революционное
время. Председатели бесчисленных комиссий сообщали о  разрабатываемых  у них
проектах.

     *  Это была  мера  общего  характера,  автоматически  обновлявшая верхи
местной администрации  по  всей  России. В Д. Набоков25 правильно
характеризует  эту меру  как одно  из наиболее неудачных действий Временного
правительства первого состава (см.: Набоков В. Д. Временное правительство //
Архив  русской  революции,  издаваемый  И.В.  Гессеном26,  кн.  1
[Берлин, 1922], с. 27).


     Наряду с  серьезными  делами много времени отнимали  пустяки.  Приходил
председатель окружного судя с  запросом, чем заменить  формулу "по указу его
императорского величества".
     Замените ее чем хотите!
     Разрешите писать "по указу Временного правительства Го
     сударства Российского"?
     Пишите!
     Приходил  соборный  протоиерей  с запросом,  за  кого  "возглашать"  на
эктении27.
     Преосвященный владыка предполагают благословить духо
     венство возглашать "за державу российскую и благочестивых пра
     вителей ее"...
     Возглашайте!
     Приходили  представители родительских  комитетов, сетовали на  то,  что
дети    занимаются   политикой,   устраивают   митинги.   Требовали   нашего
вмешательства.
     -- Подождите, молодежь сама успокоится...
     Вопросов -- больших  и  малых, серьезных и пустых -- было множество. Но
борьбы не было. В Комитете не было разногласий, так как и правые элементы, и
большевики  шли   за  меньше-вистско-эсеровским  блоком,   возглавляемым   и
Церетели,  и А.  Гоцем. А вне  Комитета не  было  сил, которые  пытались  бы
противодействовать ему. В частности, совершенно не  заметно было  в Иркутске
монархических элементов.
     Припоминаю лишь одно исключение.  После парада  на Тихвинской площади в
Комитет явился какой-то юноша, ученик школы прапорщиков, и  просил принять и
выслушать  его.  К  нему  вышел  С.Л.  Вайнштейн.  Юноша  заявил  в  большом
возбуждении:
     -- Я присягал моему государю и от присяги моей не отказыва
     юсь!
     Вайнштейн ответил ему:
     -- В таком случае вам придется отказаться от чести быть офи
     цером республиканской армии.
     Юноша, ожидавший совершенно иного, стоял в полном смущении.
     Вообще  контрреволюция  не  доставляла   нам  больших  тревог.  Большое
беспокойство внушали запасы спирта, которые могли дать повод для беспорядков
и погромов.
     * * *
     Попытаюсь   восстановить,  как   относились  мы  в   эти  дни  к  общим
политическими  вопросам.  Прежде  всего отмечу,  что  в  нашей  информации о
петроградских  событиях  все еще оставались  большие пробелы. Так,  я  лично
более или менее отчетливо уяс-


     нил  себе картину  Февральской революции,  лишь читая  воспоминания  ее
участников, появившиеся в печати в 1920--1921 гг. А в  то время, к  которому
относится мой  рассказ,  многие  пружины событий  оставались  мне совершенно
непонятны,  как  непонятным оставалось появление  на авансцене  политической
жизни многих  персонажей, имена  которых  как-то странно  не соответствовали
моменту. Кн. Львов, Керенский, Милюков28 -- это было еще понятно.
Но  сахарозаводчик-балетоман Терещенко29 на посту  революционного
министра! Приходилось развести руками и признать, что издалека трудно судить
о событиях.
     Мы  не противополагали  себя  Временному правительству,  не  стремились
контролировать  его  шаги,  не  собирались толкать его влево. Но, искренне и
лояльно  поддерживая   правительство,   мы   с   первого  дня   тяготели   к
Петроградскому совету рабочих и  солдатских депутатов  и были убеждены,  что
наша политика совпадет с его политикой.
     Борьбу  "левых"  и "правых" элементов внутри  Петроградского совета  мы
представляли себе довольно  смутно, и я  затруднился бы определить, какие из
этих элементов были нам ближе. Если "левые" выявили себя в принятом 14 марта
воззвании  "Ко  всем  народам"30,   то   мы  были,   по  масштабу
Петроградского совета, "левыми". Но если "левизна" уже в первых числах марта
требовала   подготовки  к   свержению  Временного   правительства   и  такой
организации власти, которая бы в наибольшей степени облегчала ее последующее
низложение  и  с  самого  начала  делала  ее  призрачной и  бессильной, если
"левизна"  определялась  той теорией,  которую  много  позже  развил в своих
"Записках о революции" Н. Суханов31, то мы были "правыми".
     Как я  отмечал уже, для социалистов,  руководивших иркутским  Комитетом
общественных организаций,  характерно было  государственное  настроение,  но
наше понимание "государственности" не имело ничего общего с тем содержанием,
которое  вскоре  стали вкладывать в  это понятие  либеральные и  реакционные
круги.
     Для нас, насколько я могу воскресить в памяти  господствовавшие в нашем
кругу  настроения,  не  было  противоположности  между  "государственным"  и
"революционным"  подходом  к  тому или иному вопросу.  Наоборот,  обе  точки
зрения представлялись  неотделимыми одна от другой. Утверждение,  укрепление
государственности  при  одновременном   наполнении  ее  новым  революционным
содержанием -- в этом видели мы задачу демократии.
     С  первых же дней  во  всех речах, как в публичных собраниях, так  и  в
заседаниях его Исполнительной комиссии и в товарищес-


     ких беседах, в нашем кругу звучала тревога за  исход революции. Но я не
помню,  чтобы кто-нибудь  из  нас  опасался  подавления  революции  темными,
реакционными  силами.  Недаром  12  лет  отделяло  нас  от  1905 года, когда
городская пролетарская  революция  была  залита волнами крестьянского моря и
подавлена штыками мужицкой солдатчины.  Много воды, много крови утекло с той
поры.  Иной стала деревня, иной стала и армия. Весь ход событий в столицах и
в  провинции,  в   тылу  и  на   фронте  говорил  о  том,  что  теперь  силы
контрреволюции  не  представляют сами  по  себе значительной  опасности  для
освободившегося народа. В Сибири  это чувствовалось особенно ясно. Как-то не
верилось  здесь  в существование  контрреволюционных  сил,  когда  вчерашние
защитники  царизма  -- вплоть  до  жандармских ротмистров --  наперебой друг
перед  другом  доказывали нам, что они давным-давно  мечтают о  революции, в
демократической республике видят для России идеал государственного строя и с
радостью приветствуют торжество  свободы. Опасность для революции рисовалась
нам  не в виде  притаившейся  черной  сотни, а  в  виде  полчищ  германского
империализма, с  одной стороны,  и в виде  гражданской войны и анархии --  с
другой.
     Опасность, угрожающую революции со стороны  стоящей  на  русской  земле
армии Вильгельма II", я, как и многие товарищи, ощущал совершенно отчетливо.
Германский  император  представлялся  воплощением  того  же   самого  строя,
представителем  которого был  Николай  II".  Естественно было  ожидать,  что
теперь  Вильгельм  поспешит   протянуть  руку  помощи  своему  низвергнутому
"брату".  Именно ощущение этой опасности поставило перед  нами в  совершенно
новом освещении вопрос об обороне.
     Приходили солдаты и спрашивали:
     -- Как же теперь с войной? Будем маршевые роты на фронт
     посылать или нет?
     В  ответ мы объясняли им, кому было бы при сложившихся  обстоятельствах
выгодно обнажение фронта и продвижение вперед армии Вильгельма.
     Приходили железнодорожники:
     -- Из Владивостока на Запад идут поезда с воинским снаря
     жением. Пропускать ли их или задерживать?
     Мы отвечали, что  теперь все силы должны  быть направлены  на ускорение
продвижения этих  поездов,  от  своевременного  прибытия  которых  на  фронт
зависит боеспособность армии, то есть в конечном  счете, спасение или гибель
революции.
     Я  не  утверждаю,  что это  был  единственный  ход  мысли,  приводивший
интернационалистов-циммервальдистов34 на позиции


     "революционного оборончества". Были и другие пути -- голова  не  у всех
работала одинаково. Но этим  путем переход совершался особенно быстро, и при
нем меньше  всего ощущалось противоречие между вчерашней проповедью  мира  и
сегодняшним призывом к обороне. Впрочем, было ли  здесь противоречие? Ведь в
новой обстановке оборона была предпосылкой того, чтобы  российская революция
могла  бросить свои  силы на  чашу весов  мировой политики и склонить  их  в
сторону всеобщего демократического мира!
     Вторая  опасность, угрожающая  революции,  представлялась  нам  в  виде
анархии.  Здесь,  как  мне  кажется,  не  оставались  без  влияния  на   нас
особенности  сибирской жизни:  в Сибири  нам особенно легко было представить
себе  последствия  разрушения  государственной  власти,  разнуздания  темных
инстинктов.  Возможно,  конечно,  что мы  точно  так  же определили  бы свое
отношение  к  событиям  и  в  том  случае,  если бы  нам  пришлось встретить
революцию  не  в  Сибири,  а  в   Москве,  Петрограде   или   где-нибудь   в
провинциальной  глуши   европейской  России.  Ибо  каждый  из  нас,   помимо
впечатления  первых  дней  революции,  руководствовался  и  своими  навыками
мышления,  и  своим  общественным  темпераментом,  своим  представлением  об
обстановке, складывающейся во всей  России и, даже больше,  во всем мире. Но
мне  кажется, что  единство  непосредственных  впечатлений не  осталось  без
влияния на сплочение  той группы  "сибиряков", которой  предстояло  в скором
времени влиться в ряды петроградских революционных организаций.
     & & &
     Неделю спустя  после начала революции  ссыльные, руководившие иркутским
Комитетом  общественных  организаций,  стали  готовиться в  дальний  путь, в
Россию.     В    частности,    собирались    в    дорогу    социал-демократы
втородумцы35 -- их  настойчиво требовали в Петроград руководители
Совета  рабочих и солдатских депутатов.  Цензовые  элементы Комитета  были в
большой  тревоге; они  заклинали  ссыльных  остаться,  пугали  их  призраком
анархии, которая-де воцарится в городе, лишь  только его покинут социалисты.
Местный богач-золотопромышленник Фризер произнес даже целую речь: мы с вами,
господа, совершали революцию -- значит, и до конца должны идти вместе.
     В одном отношении цензовики были правы:  без ссыльных революционные дни
в Иркутске вряд ли  протекали бы так мирно  и  спокойно -- в городе за время
революции не только не было


     пролито ни одной капли крови, но не было разбито ни одного стекла... Но
при  всем нашем желании и на будущее время  оградить Иркутск  от потрясений,
нас неудержимо тянуло туда,  где решается судьба революции, где выковывается
будущность свободной России.  Мы  решили  разделиться:  несколько человек из
руководящей группы Комитета (Ап. Кругликов, Евг. Тимофеев,  С.Л.  Вайнштейн,
Л.  Гольдман) остались  в Иркутске, другие  двинулись  в  Россию. Во  вторую
группу,  кроме  Церетели  и  других депутатов-втородумцев,  вошли  А.Р. Гоц,
Брудерер  (убитый  в  1919 году в Омске колчаковскими  офицерами),  я  и др.
Церетели, Гоцу и мне -- как своим "комиссарам" -- Комитет поручил сделать  в
Петрограде доклад об  иркутских делах и в дальнейшем  осведомлять  иркутян о
событиях, происходящих в Петрограде.
     Не буду описывать наш путь по Сибири: это толпы, запрудившие вокзальные
помещения, бесчисленные знамена, полные энтузиазма  речи, приветствия, звуки
вырвавшихся из подполья революционных  песен, полковые оркестры, во всю силу
медных  труб  дующие  "Марсельезу"36,  -- все это много  раз  уже
описано. Мне хочется остановиться  на том, как  по мере приближения  к  цели
нашего  путешествия  постепенно   вырисовывалась  перед   нами  политическая
обстановка.
     * * *
     Мы  выехали из Иркутска 10 или  11  марта.  Последние столичные газеты,
которые мы могли получить  до отъезда, были от 2 (или, может  быть, от 3-го)
марта, так что наша более  или менее полная информация обрывалась на моменте
образования  Временного  правительства.  Дальше  шли   отрывистые,  зачастую
противоречивые  телеграфные   сообщения,  фантастический   узор   воззваний,
предположений,  фактов  и  слухов.  Теперь  мы  двигались  навстречу  потоку
столичных  газет,  переживая  ежедневно  два  газетных  дня.  Помню,  первой
новостью  большого политического  значения  явилась  для  нас  борьба  между
Петроградским советом и Комитетом Государственной думы. В  одной из попавших
к нам в  поезд газет  изображался  прием  полков  в  Таврическом  дворце.  С
солдатами говорили Родзянко и Чхеидзе. Оба говорили как будто одно  и то  же
-- призывали  к  сплочению, дисциплине.  Оба  имели  успех.  Но вот  Чхеидзе
предлагает  солдатам спросить г.  Родзянко, что он  думает о земле... Газета
была  либеральная  (или правая), и  видно  было,  что она  ретуширует сцену,
сгущает краски. Но все же оставалось несомнен-


     ным,  что  между председателем  Петроградского  совета  и председателем
Государственной думы идет борьба за солдатские штыки. И чувствовалось, что в
этой борьбе  по одну сторону  -- не только Третьеиюньский дума37,
но и Временное правительство и вся цензовая общественность.
     Кто начал эту борьбу? И  время ли для нее теперь,  на  заре новой жизни
раскрепощенной России? Ответа на эти вопросы не было видно.
     Из  числа газет,  которые удавалось получить на станциях, больше  всего
интересовали  нас  "Известия   Петроградского  совета   рабочих   и  рабочих
депутатов". Неряшливо изданные, зачастую без руководящих статей,  всегда без
руководящего плана, полные случайных резолюций, воззваний, писем в редакцию,
объявлений -- "Известия" все же давали  больше, чем какая бы то ни было иная
газета, -- они давали ощущение трепетного пламени революции.
     Не  могу  припомнить,  попался  ли  нам  в  пути  номер  "Известий"  со
знаменитым  "Приказом  No  1"38: если до приезда  в Петроград я и
читал  этот документ, то  он  тогда  не удержался  в моей  памяти.  Но помню
заметку   в  "Известиях",  предлагавшую   объявить  вне   закона   "мятежных
генералов", с тем чтобы каждый  честный гражданин не только имел право, но и
был обязан при встрече убить  любого из них. Эта грубая подделка под образцы
Великой французской революции39, и при том не под  лучшие,  а под
худшие образцы ее, произвела на нас тягостное впечатление*.
     Уже перевалив через Урал,  мы получили газеты со  знаменитым обращением
Петроградского  совета "К народам всего мира".  В этом  документе  мы  нашли
лучшее  доказательство  того,  что  наши сердца  бьются созвучно  с  сердцем
революционного Петрограда:
     "...В сознании своей революционной силы российская демократия заявляет,
что   она   будет   всеми  мерами   противодействовать  захватной   политике
господствующих   классов,  и  она  призывает  народы  Европы   к  совместным
решительным действиям в пользу мира.
     Мы обращаемся к  нашим братьям-пролетариям австро-германской коалиции и
прежде всего к  германскому пролетариату.  ...Мы будем стойко  защищать нашу
собственную свободу от всяких реакционных посягательств --  как изнутри, так
и извне.

     * Позже я узнал,  что эта заметка была  помешена в "Известиях" одним из
редакторов (Стекловым)"  самовольно, к  большому неудовольствию  большинства
членов Исполнительного комитета.


     Русская революция не отступит перед штыками  завоевателей и не позволит
раздавить себя внешней  военной силой. Но мы призываем вас: сбросьте с  себя
иго  вашего полусамодержавного  порядка,  подобно  тому, как  русский  народ
стряхнул с  себя царское самовластие,  откажитесь служить оружием захвата  и
насилия  в руках  королей,  помещиков и банкиров -- и дружными объединенными
усилиями  мы прекратим  страшную бойню, позорящую  человечество и омрачающую
великие дни рождения русской свободы..."
     Циммервальдская   идея   прекращения   войны   объединенными   усилиями
восставших народов органически сливалась здесь с идеей обороны революционной
России от угрожающих  ей сил германского империализма.  Вопрос был поставлен
именно так, как ставили мы его в Иркутске.
     Получались в  поезде  и номера петроградской  "Правды"41.  В
них, так же как и в "Известиях", чувствовалось отсутствие ясной политической
линии.  Были в  "Правде"  статьи, казавшиеся  мне  совершенно неприемлемыми,
продиктованными  в  корне  ложным пониманием  положения.  А  вслед  за  ними
приходили номера, под  которыми я готов  был подписаться обеими руками.  Уже
давно  по многим вопросам я расходился с большевиками. Но  меня  связывали с
большевизмом  воспоминания   о  первых  шагах   моей   политической   жизни,
воспоминания, которые нелегко было вырвать из сердца. И потому и в ссылке, и
в первые дни революции я чувствовал если не политическую близость, то все же
некоторую симпатию к большевикам.
     Но  теперь, когда  я перечитывал в вагоне номера  "Правды",  большевизм
начинал  казаться  мне  какой-то  грозной  загадкой.  В  нем, при  всех  его
колебаниях,  чувствовалась напряженная сила, страстная устремленность, в нем
слышался гром  революции. Но вместе с тем неясно было,  какую роль сыграет в
дальнейшем ходе  событий эта партия, столь непохожая на все остальные партии
России и столь противопоставляющая себя им всем.
     В  последний день  нашего пути у  меня  был  продолжительный разговор с
Церетели  о большевизме. Церетели говорил о  том,  что  политика большевиков
определит в значительной мере весь дальнейший  ход российской  революции. От
большевиков зависит -- предотвратить вспышку гражданской войны  или толкнуть
страну в пучину анархии. Та  или иная  роль большевизма определится, когда в
Россию  вернется  Ленин42. До его возвращения большевики едва  ли
сделают окончательный выбор между двумя


     открывающимися  перед ними путями. И Церетели мечтал о том, чтобы войти
в  личные сношения  с  Лениным,  объяснить  ему  пагубность  для  российской
революции максималистских опытов и сговориться с ним о совместных действиях!
     Больше  всего страшило Церетели углубление раскола между двумя отрядами
социалистической  демократии  --  между  эсерами  и  меньшевиками,  с  одной
стороны, и  большевиками  --  с другой.  Я колебался: возобновить  ли старые
связи с большевиками  и  пытаться в их среде  проводить идеи "революционного
оборончества"  или  войти  в политически  более близкую  мне  меньшевистскую
организацию? Спросил совета у Церетели. Он ответил,  что сомневается в  том,
чтобы я  смог долго  работать  с большевиками, но, конечно, было бы  хорошо,
если бы в большевистской  партии остались  люди, способные  противостоять ее
максималистским  устремлениям  и  чувствующие необходимость упрочения  связи
между всеми отрядами демократии.


     Глава вторая В ПЕТРОГРАДЕ
     Снова  я  в Петрограде,  где  когда-то, давным-давно, я  пережил первую
революционную бурю. Десять лет тому назад я  должен был покинуть этот город,
должен был бежать отсюда  под чужим именем, с измененной наружностью. Теперь
я в  столице  свободнейшей в  целом мире  страны,  у  колыбели  победоносной
революции! В  Петрограде  я был свидетелем  и участником  событий величайшей
трагической напряженности. Можно ли описать их, когда на палитре нет красок,
чтобы  воспроизвести фон  победного  ликования, радости,  энтузиазма первого
акта трагедии?..
     Уже первые  впечатления,  которые ждали меня в Петрограде, не оправдали
тех  трепетных  ожиданий, которыми  я  горел,  приближаясь  к цели  далекого
путешествия.  Пасмурное, слякотное утро. Грязный, пустынный вокзал. Поезда с
депутатами-второ-думцами ждали накануне вечером. Готовили встречу с красными
флагами,   военными  оркестрами,  речами.  Но  поезд  опоздал,   и   встреча
расстроилась. С вокзала  я  поехал  на  квартиру к родным,  оттуда в  Совет.
Таврический дворец был похож на военный лагерь. Повсюду шинели, составленные
в козлы ружья, патронные ленты, много, очень много солдат.
     Среди членов Исполнительного комитета  оказалось двое-трое  моих старых
товарищей.   Познакомился