я часть русского  поместного
землевладения. Но так как последняя четверть века в  России ознаменована все
более  явственными   признаками  грядущей   аграрной   революции,   так  как
социалистические  партии,  откликаясь  на  единодушное  настроение  деревни,
ставят своею задачею превращение  всего землепользования  России в  трудовое
крестьянское  землепользование,  то в дворянско-земледельческом  классе,  не
менее буржуазии развращенном  правительственными  подачками  и привилегиями,
происходит    регрессивная    политическая    эволюция.    Боевые     "союзы
землевладельцев"29  проповедуют  мужество  отчаяния, борьбу  с  социализмом,
месть и вражду к крестьянству, претендующему на частновладельческие земли. И
это настроение отражается на кадетской партии, стремясь превратить ее прежде
всего в боевую антисоциалистическую партию, говорящую свое veto прежде всего
всякой радикальной аграрной реформе,  в особенности же -- всякому приступу к
ней до Учредительного собрания.
     Являясь  блестящим, профессорско-адвокатско-литераторским  "штабом  без
армии", кадетская партия испытывает сильнейшее  давление двух этих социально
привилегированных  групп,  привыкших  жить  под  крылышком  абсолютизма,  не
подготовленных к атмосфере свобод, к демократии, к  политическому состязанию
идей,  и  потому все  более тяготеющих  к  испытанному  историческому  якорю
спасения отживающих и упадочных классов -- к диктатуре.
     Наступление революции в России было  катастрофою всех откровенно правых
партий.   У  них   исчезло   даже  мужество   поднятия   знамени,  открытого
политического существования. Партия кадетов  из самой левой легальной партии
неожиданно  для себя превратилась, благодаря их исчезновению, в самую правую
легальную партию. Но  тем  самым она естественно сделалась складочным местом
для всего,  что  было  когда-то  правее ее. Партия  кадетов не заметила,  не
осознала или  намеренно закрыла глаза на это  затопление  ее рядов справа, и
теперь  несет все его  последствия, т[о] е[сть] все  более  резкий  отрыв от
революционной демократии.
     Есть еще две причины,  по  которым  коалиция  с кадетской партией стала
немыслимой.  Россия  была при старом режиме "темницей народов", и  революция
разбудила    ее    узников     --    т[ак]н[азываемые]    "негосударственные
национальности"30. Или законные права этих национальностей  революцией будут
признаны, Россия станет преобразовываться в вольно-федеративный союз  равных
народов,  или  этого не  будет, и  тогда  у них не будет иного выхода, кроме
сепаратизма.  Кадетская  партия,  со  времен  самодержавия  привыкшая   себя
чувствовать   и   мыслить   как  "государственная",   т[о]   е[сть]  глубоко
централистическая партия, не может не бороться  изо всех  сил против всякого
шага  по  пути  к  децентрализации  России,  производимой  по  национальному
признаку. Для  нее это есть ослабление  государственного единства.  [Эсерам]
надо  выбрать: или союз  с  ищущими своей  эмансипации  "негосударственными"
национальностями,  и  тогда  разрыв  с  кадетской  партией,  или  сохранение
коалиции с кадетской партией,  и тогда -- отчуждение и вражда с  украинцами,
белорусами,  национальностями   прибалтийского  края,   Кавказа,   Башкирии,
Туркестана и т. д.
     Кадетская  партия  при  самодержавии использовала  все  неудачи царской
внешней  политики,  играла   на   струнах  уязвленного  патриотизма,  вообще
расчетливо и систематически превращалась из либерально-пацифистской партии в
партию  национально-либеральную,  пактизирующую  с  империализмом,  и   этим
завоевывающую  популярность в  кругах плутократии, бюрократии и  дворянства.
Это наследие прошлого висит  тяжелою гирею  на ее ногах, враждебно сталкивая
ее с новыми  началами  внешней политики  русской  революции --  теми  самыми
началами, которые  в  бесконечно  ослабленном,  в  разжиженном,  разведенном
розовой  водицей  виде провозглашаются президентом  Вильсоном31. Рассчитывая
незадолго  до  революции  на  дворцовый  переворот,  партия  конституционных
демократов  связала  себя со старым командным составом царского  режима,  не
понимающим необходимости радикальной демократизации армии и потому все более
отчуждающимся от революционизированной солдатской массы.
     Это создает глубочайшее отчуждение и антагонизм между кадетской партией
и советской демократией. Сохранение их коалиции в правительстве ведет лишь к
их  взаимной  нейтрализации,  т[о]  е[сть]  к  полному  параличу  творческой
деятельности  правительства.  Невозможность  же   никак  не  откликаться  на
неотложные вопросы жизни ведет к постоянным конфликтам внутри правительства,
к частым  министерским кризисам, перестройкам в  его личном  составе,  после
чего  опять  начинается  все  та  же  "сказка  про белого  бычка",  создавая
впечатление неустойчивости,  неавторитетности  власти и  пустопорожности  ее
существования.
     С  этой  точки  зрения  необходимо  было признать  коалиционную  власть
пережитым этапом революции  и перейти  к  более однородной власти, с твердой
крестьянско-рабочей,   федералистической   и   пацифистской   программой;  в
противном случае историческая  изжитость коалиционной  власти должна была, с
этой точки зрения, привести  к полной непопулярности и ослаблению Временного
правительства,  а  вслед  за  этим  --  к опасным  для  судеб  новой  России
покушениям на него  справа и  слева -- военно-монархических  заговорщиков  и
анархо-большевистских       демагогов,       для       утверждения       или
черно-милитаристической, или красной социально-погромной диктатуры.
     Левоцентровая  группа  ЦК  когда-то,  в   начале  революции,  разделяла
общераспространенное  тогда  увлечение   личностью   А.Ф.   Керенского32  --
единственного человека  в составе первого  Временного правительства, который
шел  навстречу  революции не упираясь,  а с подлинным  подъемом, энергией  и
искренним,  хотя  и несколько истерически-ходульным  пафосом. Но  чем дальше
развивались  события, тем  больше  в  ее рядах  происходила  переоценка  его
личности.  В конце концов роль  его стала  сводиться к  балансированию между
правым,    национал-либеральным,    и    левым,   социалистическим    крылом
правительства.  Нейтрализуя то  первое  --  вторым,  то  второе  --  первым,
Керенский,  казалось,  видел   свою  миссию  в  этой  "надпартийной"   роли,
резервируя себе  роль супер-арбитра  и делая  себя "незаменимым" в  качестве
центральной оси власти.  Казалось, что его  более всего удовлетворяет именно
такое состояние правительства и  что  он старается даже еще  усугубить  его,
последовательно удаляя  из состава кабинета, одну  за другою, все крупные  и
красочные  партийные   фигуры  и  заменяя  их  все  более   второстепенными,
несамостоятельными и  безличными.  Тем самым создавалась  опасность "личного
режима",   подверженного   случайности   и   даже   капризам   персонального
умонастроения.
     В то  время  как правые и  правоцентровые эсеры  верили в  незыблемость
колоссальной популярности Керенского первых недель  революции, группа левого
центра  все более и более приходила к  выводу, что популярность эта является
пулею  на  излете  и   что  из  фактора  революционного  развития  Керенский
превращается в тяжелую свинцовую гирю, увлекающую правительство  в  пропасть
расслабления  и падения. Однако этот решительный вывод  привел левоцентровую
группу  к  некоторой изоляции ее в ЦК, толкнув в сторону правого цекистского
крыла ряд промежуточно-центристских фигур (Гоц33  и др[угие]), дотоле шедших
в ногу с левым центром, идейным гегемоном III съезда партии.
     В это-то время  и произошло  катастрофическое событие, в  котором левый
центр мог усмотреть первую  иллюстрацию правильности его прогноза опасности,
грозящей революции и  революционной власти от сохранения  коалиционной формы
правительства  и  соответствующей  этой  форме  программы,  или,  точнее  --
беспрограммности. Это  был знаменитый "Корниловский заговор" и последовавшее
за ним восстание ставки главнокомандующего против Временного правительства.
     Ликвидация  Корниловского  восстания   произошла  в  условиях,  внесших
громадное смущение  в ряды  трудовой демократии. С одной стороны,  Керенский
взял  на себя инициативу объявления  верховного главнокомандующего армией --
мятежником, а управляющий Военным  министерством  его  кабинета, Савинков34,
грозил, что с Корниловым будет поступлено "как с изменником". Но с другой --
действительная ликвидация мятежа была произведена не правительством.
     Правительство  в самый момент конфликта  распалось вследствие выхода из
него сочувствовавших Корнилову членов --  кадетов; что же касается остальных
министров,  то Керенский просил всех их подать  прошения об отставке,  чтобы
дать ему полную  свободу  для наилучшей реконструкции  всего кабинета. Таким
образом,   в   момент   конфликта  существовала   лишь   единоличная  власть
министра-президента,   фактическая  персональная   диктатура.  Но  это  была
диктатура  на холостом  ходу,  и  ее носитель, Керенский, в это  время менее
всего  управлял  событиями   и  страною.  Впоследствии,   в   своих  работах
полумемуарного характера, он сам рассказывал о том, как большинству людей, с
которыми ему приходилось иметь дело, он представлялся человеком  обреченным,
как один за другим его покидали  люди, в близость с которыми он верил, и как
настал  даже такой момент, что он в Зимнем Дворце35 ощутил вокруг себя почти
полную пустоту и переживал страшные часы покинутости и одиночества.
     Таким образом, не правительством, которое распылилось, и не персонально
Керенским была  ведена  борьба  и  произведена ликвидация  мятежа. Мятеж был
подавлен частью армейскими комитетами36, арестовавшими солидарных с  мятежом
командиров,  частью  -- советскими, партийными и  национально-революционными
организациями,   распропагандировавшими  и  разложившими   ударные   отряды,
двинутые Корниловым на Петроград.  Это было сделано без большого труда ввиду
единодушного  массового  настроения,  возбужденного   повсюду  известием   о
готовящемся перевороте  в пользу  единоличной диктатуры. Трудно было другое,
удержать  этот взрыв  массовой  ненависти и гнева в  границах,  помешать ему
вылиться в  оргию  стихийных  самосудов  чуть  не  против  всего  командного
состава, подозреваемого во внутренней солидарности с генералом Корниловым.
     В то время, как на  всем фронте мятеж  ликвидировался "самотеком", а на
ставку, где был  центр  руководства  мятежом, уже  двигались по соглашению с
советами  военные отряды  самочинно  выступавших  на  стороне  правительства
полковника Короткова37  и  генерала Верховского38, чтобы завершить поражение
мятежников и взять в  плен главных  их  руководителей, --  министр-президент
остановил  их движение. Дело  в том,  что  как  раз в этот момент он являлся
точкою   приложения   всевозможных   партийно-политических   воздействий   и
участником  бесчисленных  переговоров.  Большинство  политических  деятелей,
принадлежащих к кадетской партии, к  составу бывших Государственных дум39, к
торгово-промышленной  и  земско-городской  среде, сначала  с тайной радостью
ждавшее победы  Корнилова, впоследствии, когда стало  ясно, что его поход на
Петроград  --  холостой выстрел, принялись  изо  всей мочи  доказывать,  что
никакого  мятежа  в  сущности  и  не  было,  а  произошло  лишь  грандиозное
недоразумение  между главнокомандующим и министром-президентом, что они друг
друга "не так поняли",  и  что, поэтому, нужно только им  друг  с другом при
чьем-то   умелом   посредничестве   объясниться,   и  весь  инцидент   будет
ликвидирован совершенно мирным путем. Недостатка в  посредниках  не было, и,
наконец,  Керенский  до  известной степени  поддался уговорам. В  ставку был
послан генерал Алексеев40, которого первоначально заговорщики намечали своим
шефом, но который отказался в пользу более молодого и энергичного Корнилова.
Алексеев  сговорился  со своими вчерашними  единомышленниками и союзниками о
своего  рода  "самоаресте" последних.  Над ними  началось  следствие, причем
председателем Верховной  следственной комиссии был назначен фон Раупах41,  о
котором  недавно стало  известно,  что  он  сам был лидером одной из  тайных
организаций, принявшей Корнилова как кандидата в диктаторы, и прикрывавшейся
невинно  звучащим  именем  "Республиканского  центра".  Собранные  в  Быхове
арестованные   по  делу   Корнилова  окарауливались  преданными   последнему
текинцами42,  совершенно свободно сносились со  своими  единомышленниками на
воле и  впоследствии  в своих мемуарах рассказывали,  что,  если  бы хотели,
могли бы  сами  арестовать  Керенского, когда он во  время поездки по фронту
посетил Быхов. Корнилов,  в  сущности,  даже  не был  допрошен  следственной
комиссией, но ему было предоставлено  самому написать свои показания о деле;
и  это "показание" было немедленно передано для опубликования в  кадетской и
еще более правой прессе. То же было  сделано и по отношению  ко всем  другим
крупным обвиняемым и  свидетелям,  показывавшим  в их  защиту.  Что касается
отряда,  шедшего по  приказу  Корнилова  занимать  Петроград,  то  когда его
начальник, генерал Крымов 43,  покончил  с собою самоубийством, а
солдаты  громко  стали  требовать  суда  над  командным  составом,  едва  не
превратившим их в  пушечное мясо гражданской войны,  --  то  Керенский резко
оборвал  речь  их представителя, принял  командный состав под  свою защиту и
обласкал его...
     Такой оборот дела произвел в  лагере демократии новое волнение. Явилось
впечатление, что  Керенский вел против  Корнилова чисто личную борьбу и  что
его  собственная программа  сводится к "корниловщине  без Корнилова". В этом
убеждении   укреплял  и  способ,   которым   Керенский  думал  ликвидировать
правительственный кризис, возникший во  время  мятежа главнокомандующего.  В
рядах демократии было твердое  настроение, что в правительстве не может быть
места элементам, причастным к заговору Корнилова или ставившим ставку на его
победу. Между тем  Керенский  именно  в  примирении  с этими  элементами,  в
привлечении  их  в  состав  правительства  видел  conditio  sine  qua  non44
прочности власти, и терпеливо вел об  этом переговоры, комбинировал, тасовал
и перетасовывал  портфели. При  этом особенно было заметно,  во-первых,  его
стремление  не  иметь  в  составе  кабинета  крупных  самостоятельных фигур,
способных отстаивать собственную линию поведения  или стать ему конкурентами
в смысле популярности.  Во-вторых,  Керенский явно  стремился изменить самую
форму  власти  путем  выделения  из   Временного  правительства  трехчленной
Директории  45,  с превращением остальных  министров  в  "деловой
кабинет", от решения важнейших государственных дел отстраненный.
     При   таком  положении  на  общественное  мнение  производили  огромное
впечатление многочисленные свидетельские показания  по  корниловскому  делу,
продолжавшие  неуклонно   попадать   на  страницы  печати,   сочувствовавшей
мятежному генералу. Из всех этих показаний  следовало с полной очевидностью,
во-первых,  что такая  "негласная"  Директория  в  составе правительства уже
была,  и состояла  из Керенского,  министра иностранных  дел  Терещенко46  и
министра путей  сообщения  Некрасова47 ; во-вторых, что Керенский
уже  до  мятежа  обдумывал  легализацию  этого  положения,  создание "малого
кабинета"  и перенесение  его  из столицы  в  ставку  главнокомандующего,  с
введением и этого последнего в состав "малого кабинета"; что именно на почве
трений о  составе  малого кабинета и  о  способе  его  образования  и возник
конфликт   Керенского  и   Корнилова,   которых   тщетно  пытался  соединить
запутавшийся в этой игре Савинков.
     Выходило,  что сам  глава правительства  стремился к диктатуре,  лишь в
особой  ее  форме,  испорченной многоголовием,  к олигархической  ее  форме;
причем  он  понимал,  что  вряд  ли  в  остальном  правительстве  он  найдет
сочувствие своему плану, со  стороны же  советских  организаций он во всяком
случае  наткнется  на  самое решительное  сопротивление. В этих условиях  он
должен  был терпеливо ждать  перехода  в  главных  советах гегемонии  в руки
большевиков  и  какого-нибудь очередного большевистского  "путча", чтобы  на
фоне ликвидации  левого  мятежа  провести  оправдываемую  им  "централизацию
власти"; для легальности этой централизации требовался очень послушный, т[о]
е[сть] по  возможности более  безличный  состав  правительства.  Военные  же
круги, с Корниловым во главе,  не понимали этой "политики дальнего прицела",
с ее терпеливым выжиданием и работою Пенелопы48  -- попеременного
надвязывания  и  распускания петель  --  с  вечным  лавированием под  ветром
советских  настроений.  Они  считали  ее  бесполезной  и  хотели  объявления
открытой   войны   советским  организациям,   их  уничтожения,   трактования
небольшевистского социализма под одно с большевистским, переворота явного  и
прямого, а  не  замаскированного и  не  размененного  на ряд квази-легальных
частичных  перемен. Логика  при  этом  часто оказывалась на стороне  военной
группы.  Она  правильно полагала, что ждать  с переменами в строении власти,
пока большевики перейдут  в  наступление, опасно, ибо они, проученные первым
неудачным (июльским) опытом49, на сей  раз  вряд  ли перейдут  в наступление
ранее, чем у них будут серьезные шансы на успех. Не менее правильно полагали
они,   что  демократию   все   равно  не   обманешь  никакою  испорченной  и
замаскированной  формою  диктатуры, что  "директориальный"  строй  правления
окажется  для  нее неприемлемым.  А  если  так,  то надо идти к чистой форме
диктатуры и  взять  инициативу  действий  в  собственные  руки.  Решительным
моментом конфликта поэтому и был настойчивый призыв Корнилова,  обращенный к
Керенскому:  приехать  в  ставку и  оттуда объявить новый  состав Временного
правительства, вместе с выделением из него Директории.
     Драматический  эпизод  с разговором  Керенского  и Корнилова по прямому
проводу, в котором Керенский притворно соглашался на корниловскую комбинацию
и старался выведать планы  главнокомандующего, обманно начав с ним  разговор
от лица  бывшего министра  Львова50,  доверенного  лица  Корнилова,  --  тот
эпизод,  который дал  повод Корнилову потом утверждать, что не было никакого
мятежа, а была лишь "великая  провокация"  со стороны министра-президента по
адресу главнокомандующего, --  этот эпизод лишь  символизировал собою всю ту
путаницу  взаимоотношений, которая создавалась вокруг вопроса о  перестройке
центральной   власти   под   спудом,   за   кулисами,   при   почти   полной
неосведомленности широкого общественного мнения.
     Можно сказать поэтому, что корниловский "мятеж" застиг Россию врасплох.
Общественное   мнение  и  после  ликвидации  мятежа  глухо  волновалось,  не
разбираясь вполне в логике происходящего и лишь крупицами узнавая истину.
     Даже и высшие партийные и советские  центры того времени не сразу могли
охватить создавшееся положение. Протоколы заседаний Центрального комитета за
сентябрь месяц показывают это с полною ясностью.
     Первое же заседание (от  2  сентября) отмечено решением  отменить созыв
Совета  партии  (высшего партийного  органа в промежутках между ее съездами,
составляемого  из  представителей  Центрального  комитета  и всех  областных
организаций),  и  отложить  также общепартийную  экономическую  конференцию,
приблизительно  на  месяц.  Это  было  решено  ввиду  невыясненности  общего
политического  положения и трудности для  Центрального  комитета выступить с
совершенно определенными  предложениями,  тем более,  что  в его собственной
среде обострились разногласия и настроение было  колеблющимся. То же решение
отложить мы  встречаем и в вопросе о "левом течении в партии".  Именно в это
время на ее левом крыле волнение достигло  своего максимума: