и   с   руководителями   Совета   --    Чхеидзе,
Скобелевым43,  Стекловым. Во  всех  них  с  первого  взгляда  мне
бросилась в  глаза какая-то растерянность, странным  образом противоречившая
приподнято-революционному тону их  речей. Это поразило меня -- в  Иркутске у
нас не замечалось ничего подобного.
     На  мой  вопрос,  как  идут  дела  в  Петрограде,  Чхеидзе,  измученный
непосильной работой, подавленный выпавшей на него огромной ответственностью,
многозначительно и мрачно ответил:
     -- А вот вы сами увидите.


     Стеклов сокрушенно жаловался:
     -- Черт знает что здесь творится.
     А Скобелев улыбался  с таким видом,  что ему,  дескать,  все  на  свете
трын-трава.
     Днем в  большом  Белом зале дворца происходило заседание рабочей секции
Совета. Обсуждались, помнится, вопросы, связанные с возобновлением  работ на
заводах и введением 8-часового рабочего дня.
     Но подлинным энтузиазмом вспыхнуло собрание, когда председатель сообщил
о присутствии  в зале вернувшихся из ссылки депутатов Второй Государственной
думы. Церетели, окруженный  товарищами  по  фракции, поднялся на трибуну. Он
говорил   о   революционном   подвиге,   совершенном   в   февральские   дни
петроградскими  рабочими и  солдатами, о политической мудрости,  проявленной
ими при образовании правительства, когда они отказались от захвата власти  и
передали  власть тем  общественным  элементам,  которые  в  наибольшей  мере
способны  разрешить  поставленные  Февральской  революцией  на  очередь  дня
исторические  задачи. Говорил  он и  о долге демократии соединить  борьбу за
всеобщий  мир  с  обороной  революции  против  угрожающего  ей   чужеземного
империализма.
     Это  была большая  программная речь. Но, пожалуй,  самым значительным в
ней  было  то, что Церетели, говоря  от лица  объединившихся  меньшевиков  и
большевиков, пытался сделать свою программу всей революционной демократии.
     "...Тов.  рабочие,  перед вами не члены  отдельных  фракций, на которые
когда-то  делилась наша партия, --  говорил он.  -- Перед вами представители
социал-демократической фракции, объединившей большевиков и меньшевиков.  Как
единое целое они ступают  ныне в ваши ряды  и предлагают вам в таком великом
революционном  деле  объединить  все революционные силы, не только слить обе
части социал-демократической партии,  но все  демократические  революционные
силы объединить для общей борьбы"*.
     Речь  Церетели  встретила восторженный  прием  как  со  стороны рабочих
членов  Совета,  так и среди деятелей  Исполнительного  комитета: здесь  уже
чувствовалась   потребность   в  словах  объединения,   хотя  дифференциация
направлений внутри Совета еще только началась.
     Из  Таврического дворца я поехал  к Горькому44,  рассчитывая
через  него ознакомиться  с положением в руководящих  кругах  большевистской
партии. У Горького встретил Суханова и целый ряд

     * Известия 1917, No 20, 21 марта.


     писателей-марксистов  (помнится, среди них  были  Авилов45 и
Базаров46). Говорили о предстоящем издании большой внефракционной
социал-демократической  газеты. Предложили  и мне принять участие в газете в
качестве заведующего рабочим отделом. Я принял  это приглашение,  так как из
слов  присутствовавших  вынес  впечатление,  что  газета  будет  стремиться,
главным  образом,  к  объединению социал-демократии. Да и  вообще настроение
собравшихся  у  Горького  товарищей  показалось мне  весьма близким  к  тому
настроению, которое  я привез  с собой из Иркутска.  В частности,  я рад был
отметить,  что  почти  все собравшиеся разделяли  убеждение в  необходимости
соединить борьбу  за  демократический мир  с политикой обороны.  Горький был
особенно горячим  сторонником такой  политики. Твердо  стоял  на почве ее  и
Базаров.     Лишь     Суханов    толковал    что-то     о     недопустимости
"шейдемановщины"47, но его я не  принял всерьез.  Вообще при этой
встрече   с   будущими  руководителями  "Новой   жизни"48   я  не
чувствовал, чтобы они были "левее" меня.
     От  Горького  я  отправился  в  штаб-квартиру  большевиков,  в  особняк
Кшесинской49.  В   бывших  покоях  балерины,  в  обитых  цветными
шелками,  похожих  на  изысканные   бонбоньерки   комнатах,  стояли  простые
деревянные столы и  лавки,  валялись  груды газет,  брошюр, воззваний.  Меня
сразу охватила знакомая атмосфера партийной явки. Здесь оказалось много моих
старых товарищей --  и  среди  рабочих,  и  среди  партийных  интеллигентов.
Расспрашивали меня о Сибири,  высказывали удовольствие  по поводу того, что,
вернувшись в Петроград, я в первый же день явился в большевистский центр.
     Я говорил  товарищам о  том  значении, какое придаю укреплению  фронта,
доказывал, что  революция  в корне изменила для нас  постановку  вопроса  об
обороне. Из  товарищей  одни  соглашались,  другие возражали.  Те  и  другие
ссылались на "Правду"; ее  противоречивые  статьи можно  было толковать  как
угодно.  Звали  меня  работать в  центральном  органе  партии.  Относительно
намечающихся разногласий говорили:
     -- Столкуемся!
     При яркости революционного настроения здесь не было ясных взглядов: то,
что должно было в ближайшие дни выкристаллизоваться в  определенную систему,
еще  сплеталось с  чуждыми этой системе идеями. Вот  маленький  пример  этой
путаницы.  При первых встречах со старыми товарищами я не  только не скрывал
от  них своих  взглядов, но  и полемически заострял их.  И  это  не помешало
представителю партийного  большевистского издательства "Прибой"50
тогда же обратиться ко мне с просьбой на-


     писать агитационную  брошюру  об Учредительном собрании, которую партия
предполагала издать чуть ли не в миллионе экземпляров. Я отказывался:
     Вам, может быть, не подойдет то, что я напишу.
     Прекрасно подойдет! Можете не беспокоиться.
     Но  две  недели  спустя,  когда  я  закончил   брошюру,  положение  уже
прояснилось настолько,  что  о передаче  ее  большевистскому издательству не
могло быть и речи.
     * * *
     Со следующего дня я принялся за работу в Исполнительном комитете Совета
рабочих и солдатских депутатов, в состав которого я был принят по кооптации,
с приглашением в состав редакции советских "Известий". Но  газета и  Комитет
брали  у  меня  мало  времени,  и  главной  моей  работой  вскоре  оказались
выступления на публичных собраниях.
     В  конце  марта  Петроград  все  еще  митинговал,  как и  в  первые дни
революции. Митинги были трех родов: рабочие собрания на  заводах и фабриках,
солдатские митинги в казармах и буржуазно-интеллигентские "митинги-концерты"
в театрах. С первого взгляда все эти бесконечные собрания были пустой тратой
времени. В действительности же здесь совершалось дело большого политического
значения -- оформлялись общественные  силы, призванные к  решению бесконечно
сложных задач. Именно поэтому для Совета было крайне  важно,  чтобы на  всех
митингах выступали его представители, выясняя  его точку  зрения,  сплачивая
вокруг него солдат и рабочих, сглаживая, по мере возможности, недоразумения,
которые возникали между ними  и цензовыми кругами.  Но наладить  это дело не
удавалось:  руководители  Совета не имели  возможности поспевать повсюду,  а
новые  работники  зачастую  несли  с трибуны  околесицу  и вместо  выяснения
положения лишь увеличивали своими речами царившую в умах путаницу.
     Президиум  Совета  просил  меня  как  человека, еще  не  перегруженного
работой, поездить  по полкам, заводам,  театрам. Большого удовлетворения эта
работа не давала, но она доставила мне случай довольно близко ознакомиться с
царившими   в  Петрограде  настроениями.  Рабочие  митинги  живо  напоминали
заводские собрания второй половины октября  1905 года: тот же прорыв вперед,
то  же сознание ответственности.  Максималистских настроений в рабочей толпе
не  чувствовалось.  Единичные, до  удивительности  редкие, случаи  эксцессов
вызывали осуждение:


     -- Теперь у нас революция, безобразить нельзя.
     Уже 11  марта состоялось между  Петроградским советом и представителями
фабрикантов  и заводчиков  соглашение о  введении  8-часового рабочего  дня.
Насколько  интенсивно  велись  на  заводах  работы,  определить  я  не  мог.
Допускаю,  что дело не  повсюду  шло  гладко. Но  у рабочих  было стремление
сохранить  производство,  повысить  выработку --  особенно  в  предприятиях,
работавших на оборону.
     Доверие к  Совету  было безграничное. Им  гордились,  его слово считали
непреложным законом. Расспрашивали без  конца, какие вопросы  обсуждаются  в
Исполнительном  комитете,  какие  приняты  решения.  Но  бросалось  в  глаза
различие в  постановке этих вопросов в 1905 году и теперь. Тогда, при первом
Совете  рабочих  депутатов  каждый завод  получал отчет от своего  депутата.
Редко-редко приходилось прибавить что-нибудь партийным агитаторам.  А теперь
ни один заводской митинг не довольствовался отчетом своего представителя  --
всегда   требовался   доклад  представителя   Исполнительного   комитета  --
интеллигента.
     Может быть, это зависело от различия в предметах занятий Совета: тогда,
в 1905  году, перед  Советом стояли вопросы,  ко-торые ставила в порядок дня
воля массы  и решения которым давала та  же воля массы -- Совет  призван был
лишь оформить и  выразить эту волю. А теперь, в  дни победоносной революции,
политическая  обстановка до последней  степени осложнилась;  каждый  рабочий
чувствовал, что и сам он в этой обстановке "концов не найдет", и его товарищ
по мастерской,  выбранный  в Совет, разберется  в ней  не лучше  его.  "Свой
депутат" уже не мог заменить докладчика от Исполнительного комитета.
     Вопросы, которые предлагались  из толпы  докладчику, говорили о том,  в
каком направлении работает мысль рабочих. Спрашивали:
     Почему у нас революция, а у немцев нет, хотя они народ
     образованный и передовой?
     Почему Николая с престола согнали, а землю ему оставили?

     Почему теперь все равны, а, между прочим, председатель
     правительства -- князь?
     Чего от нас буржуазные газеты хотят? Мы от души работа
     ем, а они нас "лодырями" ругают.
     Спрашивали  и о  войне.  Но требований  немедленного мира  я  не помню.
Вообще в то время,  в конце марта, рабочие массы Петрограда еще  не выражали
своей воли языком  требований -- особенно по отношению к Совету.  В казармах
настроение было уже несколько иное. Солдаты слушали со вниманием предста-


     вителей Исполнительного комитета,  аплодировали, кричали "ура", дружно,
враз поднимали руки за  резолюцию с выражением доверия и преданности Совету.
Но впечатление подъема и  сплоченности исчезало, лишь только полковой митинг
переходил к своим домашним делам -- о начальстве, о занятиях, об отпуске. На
трибуну  один за другим  поднимались солдаты,  по большей  части невзрачные,
обтрепанные,  замызганные,  и  их  нескладные  речи  зажигали  серую  толпу.
Выступали с  разъяснениями офицеры -- их слушали неохотно. Порой  не  хотели
слушать   и  представителей  собственного   полкового  комитета,  пытавшихся
возражать обличителям. Солдатская толпа таила  в себе  то, чего она не могла
выразить,  но  что  откликалось  созвучно  на  всякое  резкое  слово  против
начальства.
     Раньше мне  почти не приходилось сталкиваться с военной средой. Я плохо
представлял  себе  строй  казарменной  жизни,  и вопросы,  обсуждавшиеся  на
полковых митингах, были  для меня новые, чуждые, малоинтересные. Но с первых
же дней я  почувствовал, что в  настроениях солдатской массы кроется большая
опасность. Поэтому, выступая перед  полковыми  митингами,  я  останавливался
всегда на вопросе о  дисциплине, как условии сохранения армии. Чувствуя, что
приходится плыть против течения, я говорил умышленно резко. Солдатская толпа
принимала такие речи  сочувственно и нередко прерывала их криками "верно". Я
не  знал,   чем   объяснить   это:  тем   ли,  что   говорил   представитель
Исполнительного  комитета, или тем, что в подсознании  толпы  живет  смутный
страх перед силами, которые начинают брать власть над нею?
     Однако помню совершенно точно: уже в конце марта на солдатских митингах
явственно чувствовались признаки разложения  частей петроградского гарнизона
--  недоверие  к  командному  составу,  стремление  отделаться  от  докучных
занятий,  разбить стеснительные рамки  казарменной  жизни. В  этом отношении
настроения полковых  митингов,  наиболее точно соответствовавшие настроениям
солдатской  массы,  заметно  отличались  от  духа  солдатских  манифестаций,
проходивших перед  Таврическим дворцом. На манифестациях солдаты шли в ногу,
привычным строем, рота за ротой, с офицерами во главе, -- получалась картина
сплоченности, полного  доверия командному составу. И знамена,  развевавшиеся
над  полками,  соответствовали  этой  картине --  на  них  мелькали  призывы
защищать родину  и революцию, обещания умереть за свободу, сложить головы на
позициях, порой даже клятвы вести войну "до конца". В казармах же совершенно
не чувствовалось этой воинственности, и даже заготов-


     ленные для парадных  манифестаций  знамена  во время полкового  митинга
свертывались и убирались в угол.
     Это  было как раз после поражения нашей армии на Стохо-де51.
Ставка  и буржуазная печать пытались взвалить на новые революционные порядки
ответственность  за  неудачу.  А  солдаты  говорили  об  измене  начальства,
уверяли, что генералы продали неприятелю планы позиций.
     На полковых митингах мне приходилось доказывать вздорность этих слухов.
А  на митингах-концертах,  куда  нередко  я  отправлялся прямо  из  казармы,
приходилось объяснять буржуазно-интеллигентской  аудитории, что бессмысленно
в  революции  видеть  причину  поражения, понесенного  армией, которая и  до
революции не всегда торжествовала над врагом!
     Митинги-концерты -- в том виде, как я застал их по приезде в Петроград,
--  представлялись  удивительной нелепостью. Музыкальные номера чередовались
здесь с речами. На  сцене мелькали  члены Временного правительства,  оперные
певцы,  профессора, балерины, революционные  деятели.  В артистической  и за
кулисами,   ожидая  очереди  выступления  на  подмостки,  участники   вечера
беседовали между собою об искусстве и  о политике.  Положение представителей
Совета было здесь своеобразное: на них  смотрели с любопытством, соединенным
со страхом и враждой.
     После Иркутска,  где цензовые  элементы  были полны  благоговения перед
государственной мудростью социалистов, отношение к  Совету  интеллигенции  и
цензовой  общественности  в  Петрограде  особенно  бросалось  мне  в  глаза.
Буржуазный  Петроград кипел ненавистью против Совета. И, не пытаясь бороться
с  Советом на заводах, на фабриках, в казармах, обыватели отводили душу тем,
что в своем кругу всячески поносили и чернили его. Говорили об "анонимах", о
"частных   организациях,   претендующих   на   общественное   значение",   о
"двоевластии",  об  анархии,  о невозможности проведения 8-часового рабочего
дня во время войны, о  "Приказе No 1", о  Стоходе. В глазах обывателей Совет
был  не  порождением  революции и  даже не  воплощением  ее,  а виновником и
создателем*.

     *  Родзянко  совершенно точно отобразил  эти обывательские  настроения,
когда  в  своих воспоминаниях  он,  как  о  несомненно установленном  факте,
расказыва-ет,   что   революция   1917   года   была   втайне   подготовлена
Исполнительным  комитетом,  образовавшимся  в  1905  году  и  с тех  пор  не
прекращавшим своей деятельности (см.: Родзянко  М.В. Государственная дума  и
февральская 1917  года революция  //  Архив русской истории, кн. 6.  Берлин,
1922).


     Отношение к Совету  буржуазно-интеллигентских  кругов было, несомненно,
выражением  их  отношения  к  революции.  Но  установившийся  "хороший  тон"
запрещал прямо нападать на революцию:  считалось  более приличным изображать
совершившийся   переворот  как  осуществление   заветных  стремлений  многих
поколений  русской  интеллигенции,  а  весь  пафос  негодования,  весь  гром
красноречия  направлять  против  "углубления  революции"  и  против  Совета.
Либеральные круги "принимали"  революцию, но при  одном  условии:  чтобы она
считалась закончившейся 2 марта, с  появлением Временного  правительства кн.
Львова.   Это   была    программа   сохранения    дореволюционного    status
quoS2 --  по  крайней  мере, до окончания войны  --  с
переменой лишь некоторых этикеток и лиц.
     Конечно,   не   было   надежды   словесными   объяснениями   преодолеть
противоречия революции. Но представители Исполнительного комитета старались,
по   мере   возможности,   смягчить   эти   противоречия,  разрывая  паутину
недоразумений,  инсинуаций,  клеветы,  которую ткали  вокруг  Совета  чьи-то
прилежные руки. И порою казалось, что эти усилия не пропадают даром.
     На блестящем митинге-концерте оратор с большим именем ставит нам в упор
вопрос:
     -- На каком основании Совет присвоил себе законодатель
     ную власть и декретировал 8-часовой рабочий день?
     Отвечаем:
     -- 8-часовой рабочий день введен по добровольному соглаше
     нию предпринимателей и рабочих.
     Разъяснение  встречается дружными рукоплесканиями зала.  Другой  оратор
задает вопрос:
     -- Почему Совет выступает за мир без аннексий и контрибу
     ций, а не считает аннексией захват немцами русской террито
     рии?
     Отвечаем:
     -- Когда мы требуем мира без аннексий и контрибуций, это
     значит, что должны быть очищены все земли, занятые чужими
     вооруженными силами, в том числе и русская территория, за
     нятая немцами.
     Овации по  адресу  Совета -- как будто  воззвание  14  марта могло быть
понято в ином смысле, и наше объяснение явилось для собрания неожиданностью!
     Пожалуй,   можно  было  пренебречь  этими  овациями,  махнув  рукой  на
концертные залы  и  сосредоточить  все внимание  на более  серьезных,  более
содержательных митингах на заводах и в


     казармах.  Но  настроение  обывательских  кругов  и   правые   речи  на
митингах-концертах  будили злобу в рабочих  и особенно в  солдатских массах.
Это  было  опаснее гремевших против  нас филип-пик53.  И  главным
образом  для  предотвращения  этой опасности выступали  мы с примирительными
речами  на  театральных  подмостках,  "разъясняя" недоверчиво  настороженной
публике политику Совета, говоря о революции  между балетным номером и  арией
знаменитого тенора.
     * * *
     23 марта рабочие и солдаты Петрограда хоронили  своих товарищей, павших
в дни Февральской  революции. Это  были не просто торжественные  похороны --
это была манифестация, равной которой еще не бывало в  России, это был смотр
сил победившей  революции.  В моих воспоминаниях о  1917 годе, где так  мало
светлых  страниц, я должен отметить этот ничем не омраченный  день  единения
демократии. С утра до вечера со всех окраин  двигались  к центру города и на
Марсово поле несметные толпы с красными знаменами. Шли стройными рядами, как
бегущие одна за другой волны в море.
     Помню, на Знаменской площади я поднялся на ступени памятника Александру
III -- отсюда колонны манифестантов казались бесконечными. Заводские знамена
с        портретами        Маркса54,       Энгельса55,
Лассаля56, с изображениями братски обнявшихся рабочего и солдата,
с вышитыми  золотом  по  алому бархату  призывами пролетариев  всех стран  к
объединению.  Иные знамена  были  украшены  золочеными  кистями,  и  в  этой
расточительности было что-то бесконечно трогательное, наивное, праздничное.
     За  заводами  шли  полки,  за солдатами  --  снова рабочие,  мужчины  и
женщины, старые, молодые,  подростки. Порой над толпой раздавалось пение  --
проходил  рабочий  хор,  сотни голосов согласными, дружными звуками рабочего
гимна  провожали  в  братскую  могилу  плывшие  над  головами  манифестантов
покрытые цветами и зеленью фобы жертв революции. Порядок был