ледствия  апрельского кризиса?  У этого кризиса были две
стороны:   одну   сторону   его   составляли   нота   Милюкова,   переговоры
представителей   Исполнительного  комитета  с  правительством,   разъяснение
правительства, резолюция  Совета;  другую  сторону  составляли  манифестации
солдат  и  рабочих  --  их  начало  и  их  прекращение.  Эта  вторая сторона
описываемых событий была наиболее существенной. Но  в первый момент никто не
понял  ее  влияния на группировку революционных  сил.  23  апреля я писал  в
"Известиях"  по  поводу  принятого  Советом  решения  о воспрещении  уличных
демонстраций:
     "...По властному слову Совета р(абочих)  и с(оддатских) д(епутатов), по
приказу его, не подкрепленному никакими  угрозами, улицы Петрограда  приняли
обычный вид. Жизнь города вошла в русло.
     Ни одно правительство в  мире  не могло бы  добиться такой решительной,
такой быстрой  победы над смутой, грозящей свободе.  Ни одно правительство в
мире не могло бы издать приказа о прекращении манифестаций без риска вызвать
против себя возмущение свободных граждан. На такой шаг мог  решиться  только
Совет  р(абочих)  и  с(олдатских) д(епутатов), ибо Совет -- это голос самого
свободного народа, Совет -- это революция.  День 22 апреля был демонстрацией
сил  Совета.  В этот  день  сказалась  власть  Совета  над стихийными силами
революции. В этот день Совет доказал свое право говорить властно и громко от
лица

     * Правда, 1917, No 39, 23 апреля.


     народа. И  что  значат рядом  с  этой демонстрацией  кучки  противников
Совета, заполнившие накануне тротуары Невского проспекта?"*.
     Да, в апрельские дни  Исполнительный  комитет овладел стихийными силами
революции, одержал победу над ними. Это была победа. Но горе революционерам,
когда им приходится бороться со стихией народного возмущения и побеждать ее!
И  трижды горе революции,  когда стихийные силы ее приходят в столкновение с
требованиями  разума!  Победа разума  в  таком столкновении  -- почти всегда
пиррова победа104. Пиррову  победу торжествовали  и мы на  другой
день  после  апрельского  кризиса.  Апрельские дни углубили  пропасть  между
революционно-оборонческим  большинством  Исполнительного комитета и  правыми
(цензовыми кругами).  Результатом  явилось последовавшие  вскоре после  того
отставки  Гучкова,  Милюкова, Корнилова105. С  другой  стороны, и
взаимоотношения  между   советским   большинством   и  советской  оппозицией
становились день ото дня все хуже и обостреннее.
     Как одно из последствий кризиса можно отметить увеличение натянутости в
отношениях   между  руководителями   Петроградского   Совета  и   Керенским.
Представлялось  необъяснимым, как мог Керенский "пропустить"  ноту Милюкова,
не предупредив  своих  товарищей  по  партии и Совету? Был ли он солидарен с
Милюковым в его вызове революционной демократии?  Или не понял, в  чем дело?
Или  считал ниже своего достоинства обращаться в трудную  минуту  за помощью
Совета? Во всяком  случае,  среди товарищей Керенского рождались сомнения  в
том,  насколько  соответствует его  силам  та роль, которую ему  приходилось
играть в развивающейся драме революции.

     * Известия, 1917, No 48, 23 апреля.


     Глава четвертая ВОЙНА ИЛИ МИР?
     Еще до апрельского кризиса против кабинета кн. Львова раздавались слева
и справа упреки в нерешительности, бездеятельности, бессилии. Апрельские дни
доказали,  что  правительства  в  России вообще не существует: внутри страны
кабинет  оказался настолько бессилен, что лишь  вмешательство Совета  спасло
его  от ареста, а  заявления, обращенные  им к внешнему миру,  были  с такой
решительностью  опровергнуты народными массами, что его торжественная "нота"
превратилась в пустую бутаду106.
     Такое положение, очевидно,  не могло  быть терпимо. Страна  нуждалась в
твердой  власти, без  нее нельзя было  ни  положить  предел  распространению
анархии, ни  вести  активную  политику  мира, ни  продолжать войну. Проблема
организации  власти,  которую  три недели тому  назад  мы пытались разрешить
формулой  поддержки правительства "постольку-поскольку", теперь вновь встала
перед нами. Ясно было,  что  бессилие и бездеятельность правительства, как и
ошибки  его, зависят  не от личных  свойств  его членов, а от того, что  оно
построено  на  песке.  Необходимо было  подвести  под государственную власть
новый  прочный  фундамент.  Задача  эта  особенно  повелительно  диктовалась
положением фронта.
     Я должен остановиться  здесь несколько  подробнее на последнем вопросе,
так  как в значительной мере  сквозь  призму  его  рассматривался  у  нас  в
описываемые  дни  вопрос  о  коалиции. Каково  было  в  середине и во второй
половине апреля состояние нашей армии? 27  апреля на торжественном заседании
четырех  Государственных  дум107  военный  министр Гучков  горько
жаловался, что  армия  "переживает  тот же недуг,  как страна:  двоевластие,
многовластие,  безвластие...  Вся  страна  когда-то  признала:  отечество  в
опасности. Мы сделали еще шаг вперед: отечество  на краю гибели".  А два дня
спустя Керенский перед депутатами фронта говорил о состоянии фронта сло-


     вами  отчаяния: "Неужели русское свободное государство есть государство
взбунтовавшихся рабов? ...  Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер
с  великой мечтой,  что  мы  умеем без  хлыста и палки уважать друг друга  и
управлять своим государством не так, как управляли прежние деспоты".
     Но если к этому времени  процесс разложения армии зашел так далеко, что
делал  психологически возможными  подобные слова,  то начался  этот  процесс
значительно раньше. Набоков в своих уже цитированных мною записках отмечает,
что еще в середине апреля "на основании доклада ген. Алексеева108
приходилось констатировать,  что  революция  нанесла страшнейший  удар нашей
военной силе, что ее разложение идет колоссальными шагами,  что командование
бессильно"*.
     Другие наблюдатели относят начало разложения армии к самым  первым дням
революции.  Особенно ценным  представляется  мне в этом отношении  показание
Станкевича. Керенский перед  своим  вступлением  во  Временное правительство
обратился  к  нему  за  советом,  брать ли  ему портфель в  министерстве кн.
Львова.
     Все равно, -- ответил Станкевич, -- возьмете или нет, --
     все пропало.
     Как все равно, -- переспросил Керенский, -- ведь все идет
     превосходно.
     Армия разлагается...
     Уже в  это  время Станкевич оценивал положение  такой  формулой: "Через
десять  лет   будет  хорошо,  а  теперь,  через   неделю,   немцы   будут  в
Петрограде"**.
     В это время я был  далеко от  Петрограда и  потому не мог сопоставить с
этим свидетельством свои личные наблюдения. Но я уже отмечал, что первые мои
впечатления  от  встреч  с  частями  петроградского гарнизона,  впечатления,
относящиеся ко второй половине марта, были не утешительные.
     Впрочем, петроградские полки, как части тылового гарнизона,  находились
в иных условиях, чем действующая армия на фронте. Состояние фронтовых частей
в описываемое  время я могу воспроизвести лишь  по  рассказам приезжавших на
фронт  делегатов.  Настроение делегатов было по  большей части  приподнятое,
восторженное. В них энтузиазм революции  проявлялся  ярче, непосредственнее,
чем в ком бы то ни было. Особенно сильные, горячие слова для выражения этого
энтузиазма находили темные,

     *  Набоков   В.Д.  Временное  правительство,   с.  74.   **  Станкевич.
Воспоминания, с. 70,


     политические малоразвитые окопники. И все же из их рассказов получалось
отчетливое  тяжелое   впечатление:   армия  охвачена   брожением,  подавлена
множеством новых  вопросов,  новых  идей,  новых лозунгов,  не  может  в них
разобраться, не знает,  куда  идти,  к  чему  стремиться;  старые скрепы  ее
распались, дисциплина разрушена, доверие к командному составу убито, воевать
солдаты не хотят.
     На  этом последнем впечатлении я особенно настаиваю.  Дело  в том,  что
почти все фронтовики, приезжавшие в Петроград, были настроены патриотически,
стояли  на  точке  зрения  необходимости  обороны.  В  их устах  заверения о
революционной   сознательности  выбравших  их   воинских   частей  неизменно
чередовались с обещаниями, что армия  до конца исполнит свой долг. Порой эти
обещания  принимали  и  более  торжественную   форму,  переходили  в  клятву
освободить русскую землю от вражеских полчищ. Но это была  парадная, казовая
часть речей представителей фронта. За нею шли доклады  о положении в окопах,
и выяснилось, что выборным представителям солдат  там, на фронте, приходится
бороться с темнотой, несознательностью избравшей их массы.
     "Освободим русскую землю!"
     А  рядом:  "Устали  очень...  Четыре  ведь года  в окопах, а  конца  не
видать... Спрашивают, скоро ли мир... По домам хотят..."
     Этот   контраст  между  настроениями  делегатов  и   их  информацией  о
настроении  масс бросался в глаза. То же самое пришлось мне  наблюдать среди
частей петроградского гарнизона. В первую половину апреля настроение  солдат
на  митингах  было  патриотическое, оборонческое.  Затем  наступил  перелом,
настолько резкий, что я тогда  же отметил его дату: случилось это 14 апреля.
Причина перелома: накануне, 13-го, солдатская секция Совета  приняла решение
об отправке на фронт маршевых рот!
     В дальнейшем  мне пришлось принимать участие  в  отправке  маршевых рот
почти из всех частей.  Картина всюду была одна и та же. Масса солдат во всех
частях  одинаково не  желала покидать  Петроград и отправляться на  позиции,
менялись  лишь формы  выражения этого  нежелания: мотивировка  отказа идти в
окопы  бывала порой  "оборонческая",  порой "интернационалистическая". "Полк
недостаточно  обучен",  "в  ротах мало  пулеметов", "старые  солдаты  должны
оставаться в  частях для обучения новобранцев" -- это один вид аргументации.
"Мы  в Петрограде  на страже революции",  "в окопы надо  послать  помещиков,
буржуев, бывших городовых и жандармов", "нам немецкие рабочие и крестьяне --


     братья", "не хотим умирать за английскую буржуазию", "мы не за войну, а
за мир",  "почему  тайных договоров правительство не  публикует?" -- это был
другой ряд аргументов. А суть была одна и та же: в ожидании ли пулеметов или
в ожидании публикования  тайных  договоров, ради защиты революции  или  ради
обучения новобранцев, -- но солдат отказывался идти воевать. По всему, что я
видел и слышал, я думаю, состояние армии на фронте в конце  апреля 1917 года
в общем мало отличалось от состояния петроградского гарнизона.
     * * *
     С  состоянием армии и с настроением  солдатской массы  был тесно связан
один  частный  вопрос, вокруг которого  в конце  апреля  в советских  кругах
разгорелась крайне острая борьба, --  я  имею в  виду вопрос о братаниях  на
фронте. Несколько  слов о  происхождении этого явления. "Братания не были ни
выдумкой   Ленина,   ни  изобретением  германского  генерального  штаба,  ни
специфическим  "невиданным   в  истории   порождением   русской  революции".
"Братания", то  есть мирные сношения стоящих  друг  против друга солдат двух
вражеских армий, так же стары, как стара  война. Следы таких  сношений можно
найти в  истории  любой  войны:  так, например,  сошлюсь  на  оставленное Л.
Толстым109     описание     "братаний"     при    Севастопольской
обороне110.  Не новость и идея  заключения мира путем  "братания"
сражающихся  друг против  друга  армий  -- достаточно вспомнить классический
рассказ об окончании римско-сабинской войны111.
     Не только  в настроениях революционеров-антимилитаристов, но и в мечтах
умереннейших  пацифистов "братания" всегда занимали почетное место.  В самом
деле,  возможно  ли  более  радикальное  разрешение  вопроса  о  войне,  чем
"братание"   людей,   предназначенных  для  взаимного  убийства!  Недаром  в
пророческих  "Зорях"  Верхарна112, написанных  задолго до  начала
всемирной войны,  вопрос  о  войне  разрешается совершающимися  одновременно
восстанием  в  осажденном  городе и братанием восставших с осаждавшими город
вражескими войсками.
     Когда  вспыхнула   всемирная   война,   мысль   интернационалистов   --
противников  войны,  естественно,  вернулась  к  этому  способу  прекращения
кровопролития.  "Братания"  заняли  почетное  место в  ряду  циммервальдских
лозунгов. И именно как общеизвестный лозунг революционного интернационализма
Ленин включил "братания" в 1-й пункт своих знаменитых "тезисов".
     Но в русской обстановке начала апреля 1917 года этот лозунг


     прозвучал настолько  странно,  что  Плеханов отметил его  как  один  из
признаков бредового  характера "тезисов" Ленина. В последовавшие за приездом
Ленина  дни никто,  насколько я  знаю,  не придавал этому лозунгу серьезного
значения.  И  вдруг "братания" начались  в небывалых  до революции  размерах
почти  по всему фронту  сразу. Это явилось одинаковой  неожиданностью  и для
оборонцев, и для большевиков.
     В  номере  от   18  апреля  "Правда"  поместила  статью-корреспонденцию
Лашевича113,  озаглавленную  "Братание  на  фронте".  "На  съезде
Западного фронта в  Минске, --  говорилось  в  этой корреспонденции, -- всех
поразил  факт  братания русских с немцами по  всему фронту...  Наши  солдаты
практически предлагали немцам уходить к своей границе и торжественно обещали
немцам не переходить  через свою  границу. Они ручались  честным словом, что
русские солдаты  их преследовать больше не будут... Немцы в ответ указывали,
что  простым уходом с  русской территории  войны  не  кончить, так как немцы
воюют не только с русскими... Они категорически  заверяли, что наступать они
не будут, и  просили о том же и русских.  А пока  они обещали не стрелять. И
случилось то, чего никто не предполагал, -- фронт замер..."
     Свое  отношение  к  изображаемому   в  корреспонденции  явлению  газета
выразила  в  статье  "Новое  на  фронте".  В  этой  статье  газета  отмечает
"поразительную картину новых явлений  на фронте" и, само  собой  разумеется,
выражает  свое  удовлетворение  по  поводу  этих явлений,  но  вместе  с тем
предупреждает: "Братание не должно превратиться в ловушку  для революционных
солдат той или другой стороны".
     В этот  момент большевики  не  связывали  своей политики с  начавшимися
помимо них братаниями. С другой стороны, и оборонцы не сразу определили свое
отношение  к  "братаниям".  Так, один  представитель  Петроградского совета,
отвозивший на фронт солдатам первомайские подарки солдатам, решил принять на
себя устройство  братания с  целью революционирования германской армии.  Это
был  рабочий-меньшевик,  старый   партийный  работник,  настроенный   крайне
патриотически    и    принадлежавший   к   правому   крылу   "революционного
оборончества".
     Исполнительный  комитет  Петроградского  совета  столкнулся  впервые  с
вопросом о братаниях 14 или  15  апреля (за 3--4 дня до празднования 1 Мая).
Обсуждался  вопрос  о  лозунгах  для майских манифестаций.  Прения по  этому
вопросу  были прерваны прибытием депутации от солдат-фронтовиков.  Не помню,
представителями каких организаций были неловко вошедшие в комнату Комитета и
остановившиеся около дверей солдаты, но с первого


     взгляда видно было, что это -- подлинные солдаты-окопники и что недаром
добивались они, чтобы  Комитет  принял  и выслушал  их. Путаясь  и волнуясь,
говорили они о том, что на фронте началось что-то непонятное, так что  скоро
фронта не  будет. Хорошо  ли  это или  плохо?  На  пользу революции  или  на
погибель ее? Поддерживать "братания" или бороться с ними? Мы были поражены и
не  знали, что ответить. Задавали  солдатам вопросы: "Когда  это началось? С
чьей  стороны  была  инициатива?  Много  ли   было  "бра-тальщиков"?  О  чем
говорили?"
     По-видимому, у явившихся к нам солдат было преувеличенное представление
о размерах поразившего  их воображение нового явления. В их передаче картина
получалась потрясающая  -- война, которую мы ненавидели всеми силами  души и
потому, что она была войной,  и потому, что она грозила  задушить революцию,
-- проклятая война казалась близкой к концу... Но что если все это -- мираж,
обман,  ловушка?.. И мы  не  могли тут же,  на месте,  ответить  солдатам на
мучивший их вопрос -- хорошо ли это или плохо.
     Когда депутация удалилась и Исполнительный комитет вернулся к вопросу о
первомайских  лозунгах,  кто-то  предложил включить  в  число этих  лозунгов
призыв  к "братаниям" и именно "братаниями" ознаменовать  день пролетарского
праздника на  фронте. Не помню точно, кто был  автором этого предложения. Во
всяком  случае,  оно исходило не от  большевиков,  а  от оборонческого крыла
Комитета, и я, со своей стороны, поддержал его. Присоединились к нему и наши
представители  военной  секции.  В  пользу нового  лозунга  было большинство
Комитета, но  против него выступил Церетели.  Он  не осуждал  "братаний", не
возражал  против этого метода прекращения  войны,  но доказывал лишь, что мы
недостаточно осведомлены относительно характера начавшихся "братаний". Вывод
его был: "Необходимо подождать".  Церетели  поддержал Чхеидзе, боявшийся как
огня  поспешных  решений  и  считавший  ожидание  при  всех  обстоятельствах
наилучшей тактикой. Исполнительный  комитет  согласился  с  ними -- и, таким
образом,  призыв  к "братаниям"  не попал  в  число  советских  первомайских
лозунгов.
     Насколько я помню, не было этого призыва и среди лозунгов, выставленных
в  этот день большевиками,  на плакатах и знаменах которых мелькали надписи:
"Помещики в  окопы!", "Война  до победы...  над  буржуазией!",  "Опубликуйте
тайные договоры". И только Ленин писал в первомайском номере "Правды":
     "...Войну невозможно кончить ни простым  втыканием штыков  в  землю, ни
вообще односторонним отказом одной из воюющих


     сторон. Практическое,  немедленное  средство для  того, чтобы  ускорить
мир,  есть и можеть  быть только  одно  (кроме победы  рабочей революции над
капиталистами), а именно: братание солдат на фронте.
     Немедленная,  энергичнейшая всесторонняя,  безусловная помощь  с  нашей
стороны братанию солдат обеих воюющих групп на фронте!
     Такое братание уже началось. Давайте помогать ему".
     Да  еще "Новая жизнь" с  нескрываемым сочувствием перепечатала в  своем
первом номере, вышедшем 1 мая, немецкие призывы к братанию.
     Но около  этого  времени (может  быть,  на 2--3  дня раньше) решительно
выступило против "братаний"  наше высшее  военное командование. Я думаю, что
генералы так  быстро  определили свое отношение  к этому "новому" явлению не
только потому,  что  они  ближе, чем мы, стояли  к жизни  армии, но также  и
потому,  что  для  них это  явление  было  не  совсем  новым --  с  ним  они
сталкивались не раз и в ходе всемирной войны, и раньше.
     У оборонцев-революционеров этого опыта не было. 21 апреля  оборонческая
(меньшевистская) "Рабочая газета"114 сообщала:
     "20 апреля  общее  собрание делегатов с  фронта  постановило  допустить
братания на фронте с целью революционной пропаганды в неприятельских армиях,
но относиться к ним настолько осторожно, чтобы не отразились на военной мощи
армии.
     Было  указано  на необходимость установить на  фронте  особые пункты, в
которых происходили бы братания..."
     Я не помню, при каких обстоятельствах было принято это постановление, и
думаю,  что в данном случае газета приняла за решение просто мнения, которые
высказывались на частном совещании случайного состава. Во всяком  случае, до
конца апреля было немало сторонников подобного  оборонческого  использования
"братаний". Сторонникам такой точки зрения позиция, занятая  в  этом вопросе
высшим  командованием, представлялась досадной ошибкой, и  они не  выступали
открыто  против нее  лишь  из  боязни  уронить  в  глазах  солдат  авторитет
командного  состава и  внести этим развал в  армию. Но "Правда" в  ответ  на
приказ