ину, а правый, прикрывавший Ригу,  откатился
верст на сто назад и остановился между  Ригой и Ревелем. Ночью с 27  на 28-е
собрался в Вендене Искосол. Заседали в длинной и узкой комнате, заставленной
шкафами, в канцелярии  какого-то  уездного  учреждения. Участники  совещания
валились с ног от усталости,  многие засыпали, сидя за столом (заснул и  наш
председатель  Кучин  над  списком  ораторов),  и  я   чувствовал,  что  веки
слипаются, голова падает на стол, голос делающего доклад товарища становится
похожим на далекое журчание ручья...
     В этой обстановке полного физического изнеможения, после ряда бессонных
ночей  и  длившегося  несколько  суток непрерывного мучительного  напряжения
нервов,  мы пытались разобраться  в  случившемся,  подвести  итоги,  сделать
выводы для предстоящей дальнейшей работы.
     Увы  -- это были  напрасные усилия, так как  никто из  нас  не подходил
вплотную к тому вопросу, который являлся ключом всего положения, к вопросу о
том, возможно  ли продолжение войны. Я думаю даже, что если бы кто-нибудь из
нас попытался


     поставить  вопрос  в  этой  плоскости, его  попытка  вызвала  бы  общее
возмущение.  Станкевич,  которого  события  застали в Двин-ске,  был  свежее
других  участников  совещания  и  допытывался,  как это  случилось, что  при
исполнении солдатами всех приказов армия все же откатилась при первом толчке
со стороны противника, да к тому же при толчке, которого мы давно  ожидали и
к  отражению которого были  заранее приняты  все меры!  Но для него это  был
вопрос о технических недостатках армии -- и только. Так же ставили  вопрос и
другие. Говорили о нераспорядительности штаба  армии, который после  приказа
об  очищении  Риги в течение  чуть  ли не  24  часов  блуждал между  Ригой и
Вен-деном  и  фактически  был в  безвестном отсутствии без  всякой  связи  с
корпусами.   Говорили  о  нераспорядительности  корпусных  командиров  и   о
недостатках  снабжения.  Обвиняли  ген.  Скалона  в том,  что он не выполнил
своевременно  приказа ген.  Болдырева  о контратаке.  А  попутно  восхваляли
доблесть и дисциплину солдат.
     Выяснилось, что командный состав армии оценивает положение сравнительно
оптимистично. Офицеры  довольны солдатами и считают, что войска справились с
выпавшей на их долю задачей.  В солдатской  массе, напротив, ползут слухи об
измене в штабе. Но это в порядке вещей: такие же слухи ходили в войсках и до
революции при каждой неудаче,  при каждом отступлении! Чтобы положить  конец
этим  слухам,  Станкевич   предложил  передать  в  суд  дело  ген.  Скалона.
Искосольцы  поддержали  его.  Я  заявил,  что  не  вижу  в действиях Скалона
нарушения долга и  в  этом  смысле буду свидетельствовать  перед  судом.  Но
против судебного разбирательства я не возражал.
     Подняли  вопрос о ген. Парском. Шли слухи о предстоящем  смещении его с
поста  командующего  армией.  Искосольцы  видели  в  этом  интригу   штабных
контрреволюционеров.   Солдаты   относились  к  Парскому  с  доверием,   его
увольнение  произвело  бы  плохое  впечатление  на  армию.  Решено было, что
комиссариат,  так  же,  как   и   Искосол,   сделает  военному  министерству
представление в этом смысле. Той же ночью  Станкевич и я выехали в Петроград
для доклада правительству и ЦИК.


     Глава десятая КОРНИЛОВЩИНА
     С  конца  июля  Петроградский  совет  и   ЦИК  перебрались  в  Смольный
институт205,  здесь теперь был центр революционной жизни столицы.
Но я попал сюда утром  28 августа впервые, и  странное впечатление произвели
на меня полные  суеты бесконечные лестницы и белые коридоры с мелькавшими на
дверях институтскими надписями.
     На  мой  вопрос, где Чхеидзе  и  Церетели,  мне  ответили,  что  сейчас
происходит  заседание  президиума  ЦИК,  обсуждаются  вопросы,  связанные  с
выступлением ген. Корнилова.
     Каким выступлением?
     Разве вы не слыхали?
     И я узнал,  что  два дня  назад  верховный  главнокомандующий предъявил
правительству  "ультиматум",  правительство   постановило  отрешить  его  от
должности,  но генерал приказу о сдаче командования  не подчинился  и двинул
войска  на  Петроград.  Тогда  все  министры  вручили  председателю кабинета
прошения об отставке, так что правительства, собственно,  уже не существует,
и ЦИК предоставил Керенскому право формировать новый кабинет.
     Я поспешил  на заседание президиума.  В обширной полупустой  комнате, в
расставленных  в беспорядке кожаных  креслах сидели  Чхеидзе,  Церетели,  Б.
Богданов, П. Авксентьев,  В.  Чернов  и еще  двое-трое из руководящей группы
Совета,  все  усталые,  измученные бессонными ночами,  подавленные  тяжелыми
вестями.  Церетели справился  о положении на Северном фронте. Я ответил, что
армия  заняла указанные  ей позиции  и настроение солдат  неплохое. Богданов
мрачно спросил:
     -- Как велики силы ген. Корнилова на Северном фронте?
     Я не понял вопроса.
     -- Нам необходимо знать, -- пояснил Богданов, -- сколько
     корпусов, дивизий, полков может снять Корнилов с Северного
     фронта для похода против Петрограда.


     Я ответил:
     -- Ни одной роты!
     Богданов в волнении вскочил с кресла:
     Опять этот оптимизм! Корнилов уже снял с фронта целый
     корпус.
     Какой?
     Третий конный!
     Вздор! Такого корпуса на Северном фронте никогда и не
     было.
     За Корнилова высказались все командующие армиями!
     -- Пустяки! За командующим, который присоединяется к
     Корнилову, не пойдет ни один солдат.
     Богданов  с  видом  отчаяния опустился  в кресло. Но  моя уверенность в
отсутствии  сил   у  ген.   Корнилова,   по-видимому,   произвела  некоторое
впечатление на  присутствовавших.  Кто-то  спросил  меня,  насколько  велика
популярность  верховного  главнокомандующего  в  армии.  Я ответил,  что  об
отношении к Корнилову офицерства судить не могу, но среди солдат это имя  со
времени    московского    Государственного   совещания   окружено   всеобщей
ненавистью...
     Чхеидзе  сообщил  мне,  что  при  ЦИК  образован  "военно-революционный
комитет",  руководящий  обороной Петрограда против  войск ген.  Корнилова, и
предложил мне войти  в  эту организацию. Чернов пригласил меня (по-видимому,
как фронтового  человека) проехать с  ним  в  штаб  округа, посмотреть,  что
делается  там  по  части  обороны.  И   вот   завертелся  я  в  лихорадочной
петроградской работе.
     Не  помню  состава "военно-революционного комитета". Общих  заседаний у
нас   не  было.  Действовали  отдельные  комиссии,  а  чаще  всего  попросту
инициативные, никем  не уполномоченные группки. Кажется, и  общего  плана не
было --  ни в  смысле политическом,  ни  в  смысле  военно-техническом.  Все
делалось по наитию, в порядке импровизации; но  чувствовалось,  что  на этот
раз советская машина работает по-настоящему, что дело спорится, что с каждым
часом  выше  вырастает  стена  перед  идущими  на  Петроград  войсками  ген.
Корнилова -- в реальность которых я, впрочем, мало верил.
     В  штабе  округа, куда  я  поехал  с  Черновым  и Гоцем, наоборот, было
пустынно и мертво. Чернов поехал из штаба на  "позиции". Мы с Гоцем прошли к
Савинкову,  на  которого  Керенский   возложил  дело  борьбы  с   "мятежными
войсками".
     Энглизированный барчук в спортсменском френче, бесстрастно-неподвижное,
непроницаемое лицо, папироска в зубах,


     нога перекинута  через  ногу. Мы передали ему, что военно-революционный
комитет опасается контрреволюционных выступлений со стороны военных училищ и
считает  полезным,  в предотвращении  кровопролития, обезоружить  их  --  по
крайней мере, взять из училищ  пушки и отправить  их на  противокорниловский
фронт. Савинков процедил в ответ:
     Не нахожу нужным.
     Предложили ему еще какие-то меры.
     Не вижу надобности.
     Справились о мерах, принятых штабом. В ответ:
     -- Признаю сделанное достаточным.
     Мы встали и, не прощаясь,  вышли из кабинета  блистательного сановника.
Гоц  не удержался и в дверях бросил по его адресу  словечко, не  принятое  в
парламентском обиходе.
     Хотели  вернуться  в  военно-революционный   комитет,  но  на  площадке
лестницы нас встретил один из офицеров июльского "сводного отряда" и потащил
нас  в  кабинет  ген.  Баграту-ни206,  который,  по  его  словам,
непосредственно  руководил подготовкой операций против войск ген. Корнилова.
Багра-туни показал нам план Петрограда и его окрестностей с нанесенным синим
карандашом предполагаемым фронтом и  принялся объяснять план обороны. Сперва
он  давал  объяснения  в  строго  официальном  тоне,  затем  оживился,  стал
улыбаться, подмигивать.
     -- Собственно, все это пустяки, -- говорил он. -- Вы пет
     роградский гарнизон знаете? Если дойдет дело до боя, разбегут
     ся от первой шрапнели. Против них не то что корпуса, и диви
     зии настоящей много. Но до боя не дойдет. Все эти позиции,
     заставы, окопы -- ни к чему.
     Рассматривая план, я обратил  внимание на состав отрядов,  выставленных
на дорогах к Петрограду: "2  роты, 2 орудия", "1 рота, 1 орудие", "1/2 роты,
1 орудие"...
     Спросил:
     Неужели вы считаете, что этого достаточно?
     За глаза! Ведь сколько ни ставь, в случае боя все разбегут
     ся. А для психологии этого достаточно... Только бы и нашим, и
     тем казалось, что все готово к бою...
     Когда мы вышли из кабинета Багратуни, Гоц тревожно спросил меня:
     Как вы думаете, они оба участвуют в заговоре?
     Багратуни едва ли, а Савинков несомненно.
     Впрочем,  роль Савинкова в завязывающейся борьбе была слишком прозрачна
-- и сам он почти не скрывал, что он всей


     душой с ген. Корниловым против Советов. Сложнее была роль штаба.
     Что означали  бутафорские  заставы Багратуни?  Подготовлял  ли он  ген.
Корнилову легкую победу над петроградским гарнизоном или в самом деле думал,
что до боя дело не дойдет?  Я склонен был верить искренности ген. Багратуни,
так  как считал  абсолютно  исключенной возможность  того, что  войска  ген.
Корнилова станут всерьез драться с кем бы то ни было -- особенно с войсками,
защищающими Временное правительство  и Всероссийский ЦИК. Тактика выставлять
небольшие  заставы   на  всех  дорогах,  где  могут  появиться  корниловские
разъезды, казалась мне правильной. Но  позже Чернов передал мне, что все эти
"роты и  орудия"  существовали лишь на штабной  карте --  в действительности
штаб  округа не  выставил  вокруг Петрограда  ни одной  заставы:  на дорогах
стояли   лишь   отряды   вооруженных   рабочих   и  солдат,   организованные
военно-революционным комитетом. Как  согласовать эту  действительность с той
картой, которую показал нам ген. Багратуни, я не знаю.
     Между тем в Смольном кипела работа, трещали  телефоны, стучали машинки,
приезжали и  отъезжали  автомобили,  летели во все  концы города  воззвания,
приказы,  мандаты.  Вместе  с  оборонцами  работали  и  большевики  --   для
петроградских  рабочих,  для  Кронштадта,  да  и  для  иных  полков  участие
большевиков в военно-революционном  комитете имело большое  -- я  бы сказал,
решающее -- значение.
     Кто-то  поднял вопрос о необходимости  немедленно  выпустить из Крестов
всех арестованных после июльского  выступления. Мотивировка была двойная: 1)
освобожденные  приняли бы  участие в обороне революционного Петрограда; 2) в
случае  победы  Корнилова  заключенным  грозит  самосуд.  Второй  довод  был
отброшен  сразу  --  настолько  невозможным   казался   успех  корниловского
выступления.  Первый  довод представлялся более  серьезным. Но  решили,  что
политически  целесообразнее  не  спешить  с  этим  делом.  И,  что  особенно
врезалось   мне   в   память,   большевики   согласились   с   политическими
соображениями, приведенными против немедленного  освобождения их  товарищей:
эта  мера могла  бы быть принята "корниловскими  войсками" за доказательство
того,  что  Петроград находится  в  руках  большевиков,  и  командование  не
преминуло бы использовать это впечатление.
     Ночь  с  28-го на  29-е я  провел  частью в Смольном,  частью в  штабе.
Смольный   вооружал  рабочие   батальоны,  руководил  рытьем  окопов  вокруг
Петрограда, отдавая распоряжения железно-


     дорожникам, посылал  команды для  обысков в "Асторию"207 и в
другие подозрительные места, производил аресты.  В штабе Баг-ратуни улыбался
над  своей  картой, исчирканной синим карандашом,  Савинков с каменным лицом
курил  папиросу за  папиросой,  а молодые офицеры и юнкера,  захлебываясь от
радостного  возбуждения,  передавали   друг  другу  свежие   новости:   ген.
Крымов208 уже в Луге... уже в Красном Селе... уже в Петрограде...
уже начал вешать...
     Что творилось в это время в других кругах Петрограда, я не знаю. Но вот
как характеризует их настроение П.Н. Милюков:
     "Общее  впечатление   всех   известий  на   правительство  и   наиболее
осведомленные круги столичного общества было самое удручающее. В течение дня
впечатление  это постепенно сгущалось,  дойдя  к  середине  дня до состояния
полной паники. Успех Корнилова в этот момент казался несомненным"*.
     Я думаю, что это свидетельство историка, поскольку оно касается кругов,
настроения  которых  он мог непосредственно  наблюдать,  не  должно  внушать
сомнений. Но в Смольном настроение было совершенно иное. Атмосфера Смольного
особенно  отчетливо  запомнилась  мне,  так  как я  сам  не вполне  разделял
царившее  вокруг меня  боевое  возбуждение:  я один  в Смольном  не верил  в
существование  "войск ген. Корнилова" и старался умерить рвение товарищей по
части  арестов  и  обысков**.  Мои  уверения, что  "корниловских  войск"  не
существует в природе, вызывали ответные шутки товарищей. Я  не помню другого
момента, когда в советских кругах царило такое бодрое настроение, как в  эту
ночь.
     Для  восстановления картины "корниловских  дней" в Петрограде интересно
сопоставить эти  настроения Смольного с  тем,  как переживалась эта  ночь  в
Зимнем дворце. Об этом А.Ф. Керенский давал  такие показания на следствии по
делу ген. Корнилова:
     "Была одна такая ночь,  когда я почти в единственном числе прогуливался
здесь -- не потому, что не хотел ни с кем действо-

     * Милюков П. Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 2, с. 249.
     ** У деятелей корниловского лагеря была в корне ошибочная информация о
     настроениях демократии в  эти  дни. Так, ген. Деникин в своих  "Очерках
русской
     смуты"  рассказывает: "Невзирая на  громкие, возбужденные призывы своих
вождей,
     призывы, скрывавшие неуверенность в собственных силах, революционная
     демократия столицы переживала дни смертельной тревоги. Приближение к
     Петрограду  "ингушей" заслонило  на  время все прочие страсти, мысли  и
интересы.
     А некоторые представители верховной власти торопливо запасались уже
     заграничными паспортами".  (Ген. А.И.  Деникин.  Очерки русской  смуты.
Б/т,
     б/м, т. 2, с. 57.)


     вать.  Просто  создалась  такая  атмосфера кругом,  что полагали  более
благоразумным быть подальше от гиблых мест..."
     29-го  с  утра  положение  выяснилось.  Все  пути   к  Петрограду  были
перерезаны,  повсюду  стояли отряды  военно-революционного  комитета.  Но...
противник  не  показывался.  Беспокоясь  о  положении  12-й  армии,  я  стал
собираться  на фронт.  Но  в  штабе  округа  мне сообщили, что  Луга  занята
корниловцами (что не соответствовало действительности); ехать в  Псков ни по
железной дороге, ни по шоссе нельзя. Предложили лететь на аэроплане и тут же
познакомили  меня  с  молодым   французским  офицером-летчиком,  вызвавшимся
доставить меня  куда я  пожелаю. Но до сумерек мой авиатор не успел наладить
свой аппарат,  а в  темноте  лететь  он не решился, так как не  знал дороги.
Пришлось отложить полет до следующего утра.
     Вечер  и часть ночи я провел в Смольном.  Напряжения в работе здесь уже
не чувствовалось. Казалось, все, что  можно  было сделать, сделано, все меры
приняты --  теперь остается  ждать  результатов.  На  вечер  было  назначено
заседание Петроградского  совета. Но  народу собралось мало -- большая часть
депутатов была на "позициях". Вместо официального заседания  открыли частное
совещание.   Говорили,  главным  образом,  рабочие.  Почти  во   всех  речах
чувствовался  сильный уклон в сторону большевизма. Я не собирался выступать,
но меня попросили сделать доклад о  падении Риги. Я рассказал о  событиях на
фронте  и  закончил   свою  речь  требованием,   чтобы  Петроградский  совет
энергичнее,  чем  до сих  пор, поддерживал  дело обороны.  Меня  встретили и
проводили  овациями -- ясно  было, что  мои призывы отскакивают от  сознания
слушателей, а существенно для них лишь  то, что оратор в  дни боев под Ригой
заступался в своих телеграммах за солдат*.
     Утром  мне сообщили  по  телефону, что ввиду  ветреной  погоды аэроплан
вылететь из Петрограда не  может. Тогда мы со Станкевичем решили отправиться
в Псков на автомобиле, прямым путем через Гатчину -- Лугу.
     * * *
     Обогнали  толпы  рабочих, выступавших  с кирками и лопатами на позиции,
рыть окопы. Миновали и самые позиции, и

     *  В  газетных  отчетах  было   передано,  будто  я  приписывал  ставке
намеренную сдачу Риги и на этом строил обвинение ген. Корнилова в измене. Не
знаю, кто выдумал и пустил в оборот этот демагогический вздор


     передовые заставы. Навстречу  нам движется группа всадников.  Замедлили
ход.  Кавалеристы  окружили  нас, и  один из них, приложив руку  к  фуражке,
попросил   разрешения  взглянуть   на  наши  документы.  Показали  ему  наши
удостоверения. Солдат снова приложил руку к фуражке:
     -- Как же, мы знаем...
     Станкевич  счел  момент  благоприятным, чтобы обратиться  к разъезду  с
речью:
     -- Неужели вам, ребята, не совестно? Надо с немцами вое
     вать, а вы тут против своих войну затеяли! Стыдно, ребята!
     Кавалеристы, казалось, были смущены. Старший разъезда объяснил:
     -- Точно так, г. комиссар, да только нам приказано.
     Расступились и пропустили нас. Это были "наши".
     Едем дальше. Поднялись на холм; дальнейший путь прегражден отрядом трех
видов оружия:  по  шоссе  движется навстречу нам кавалерия  и артиллерия, по
бокам дороги идет пехота. Мелькнула мысль: как странно ведут они наступление
-- толпой, в которой перемешаны все части! Но автомобиль уже врезался в ряды
корниловцев. Опять вежливый вопрос:
     -- Ваши документы?..
     К   автомобилю  подъехал  молоденький  офицер  со  славным,  застенчиво
улыбающимся лицом.  Узнав  в  нем председателя луж-ского  Совета  солдатских
депутатов Вороновича, Станкевич спросил с изумлением:
     -- Неужели вы с ген. Корниловым?
     Воронович,  в  крайнем  смущении, объяснил,  что он,  собственно, не  с
Корниловым, что его отряд состоит из  частей  луж-ского  гарнизона, который,
храня верность революции, защищает подступы к Петрограду.
     Тогда я задал вопрос:
     -- Почему же вы ведете наступление на Петроград?
     Офицер смутился еще больше и принялся объяснять, что
     выполняемый  отрядом  маневр,  собственно  говоря,  не  наступление,  а
тактическое отступление. Из его довольно сбивчивых слов Станкевич понял, что
гарнизон,   признав  свои   силы  недостаточными   для  борьбы  с  казаками,
остановившимися  под  Лугой,  отступает  к  Петрограду   для  соединения   с
правительственными войсками. У меня же создалось впечатление, что доблестный
гарнизон, не теряя надежды собственными силами отразить врага, отступал лишь
в поисках  подходящей позиции  для  генерального  сражения,  предусматривая,
правда,  возможность  того,  что  такой  позиции  до  самого  Петрограда  не
найдется.


     Во всяком случае, противник мог нагрянуть  в любой момент, и  Воронович
спешил  увести своих людей подальше  от греха. Попрощавшись и пожелав  другу
всего хорошего,  мы расстались -- лужане продолжали путь на Петроград,  а мы
дви