влениях неизменно  фигурировало мое имя как главного "врага" СССР, т.  е.
советской бюрократии: без  этого документ не имел силы. Сперва дело шло лишь
о моих уклонах в сторону "социал-демократии"; на  следующем этапе говорилось
о контрреволюционных последствиях моей политики; еще  дальше -- о моем союзе
де факто,  если не де-юре, с буржуазией  против СССР и т. д.  и т. д. Тот из
капитулянтов, который  пытался сопротивляться вымогательствам, встречал один
и тот же  ответ: "Значит, ваши предшествующие заявления  были неискренни, вы
-- тайный  враг". Так  последовательные покаяния  становились ядром и тянули
его на дно*.

     * См. об этом мою книгу "Преданная  революция",  написанную до процесса
16-ти.


     Как только  надвигались политические затруднения, бывших оппозиционеров
снова арестовывали и ссылали по совершенно ничтожным или  фиктивным поводам:
задача  состояла  в. том,  чтобы  разрушить  нервную  систему, убить  личное
достоинство, сломить волю.  После каждой новой репрессии амнистию можно было
получить только  ценою  двойного унижения. Требовалось заявить в печати:  "Я
признаю,  что обманывал  в  прошлом  партию,  что  держал себя  в  отношении
советской власти нечестно, что был фактическим агентом буржуазии,  но отныне
я  окончательно разрываю с  троцкистскими контрреволюционерами ..." и т.  д.
Так совершалось шаг  за  шагом  "воспитание",  т.  е. деморализация десятков
тысяч  членов  партии,  а  косвенно  и  всей   партии,  обвиняемых,  как   и
обвинителей.
     Убийство  Кирова  (декабрь   1934  года)  придало   процессу  растления
партийной  совести  небывалую  ранее остроту. После  ряда  противоречивых  и
лживых  официальных  заявлений  бюрократии  пришлось ограничиться полумерой,
именно "признанием"  Зиновьева, Каменева и  других в том,  что на  них лежит
"моральная  ответственность"  за  террористический  акт. Это  заявление было
исторгнуто  простым  аргументом:  "Если  вы  не поможете  нам  возложить  на
оппозицию  хотя  бы моральную  ответственность за террористические акты,  вы
обнаружите тем свое фактическое сочувствие террору, и мы  с вами поступим по
заслугам". На каждом новом этапе  вставала перед капитулянтами одна и та  же
альтернатива:  либо  отказаться  от  всех прежних  "признаний"  и вступить в
безнадежный  конфликт  с  бюрократией,  без  знамени,  без организации,  без
авторитета;  либо  сделать  еще шаг вниз, взвалив  на себя и  на  других еще
большие   гнусности.   Такова   эта   прогрессия   падений!   Установив   ее
приблизительный   "коэффициент",  можно  было  заранее  предвидеть  характер
"покаяния" на следующем этапе. Я не раз производил эту операцию в печати.
     Для  достижений  своих  целей  у  ГПУ  есть  множество   дополнительных
ресурсов. Не все революционеры держали себя достойно в царских тюрьмах: одни
каялись,  другие  выдавали,  третьи  просили милости.  Старые  архивы  давно
изучены и клас-сифицированы. Наиболее ценные досье хранятся  в  секретариате
Сталина.  Достаточно  вынуть  одну  из  этих  бумажек,  и  высокий  сановник
ввергается в бездну.
     Другие сотни  нынешних бюрократов  находились в  лагере  белых в  эпоху
Октябрьской революции и гражданской войны.  Таков, например, цвет сталинской
дипломатии:          Трояновский85,         Майский86,
Хинчук87,  Суриц88  и  пр.  Таков  цвет  журналистики:
Кольцов89,  Заславский90  и многие  другие. Таков  сам
грозный обвинитель Вышинский, правая рука Сталина. Молодое поколение об этом
не знает, старое делает вид, что  забыло.  Стоит вслух  напомнить  о прошлом
какого-нибудь Трояновского, и


     репутация дипломата разбита вдребезги. Сталин может, поэтому, требовать
от  Трояновских любых заявлений  и свидетельств:  Трояновские  дадут их  без
отказа.
     Покаянию   каждой   из   крупных  фигур   предшествуют   обычно  ложные
свидетельства десятков лиц, составляющих ее окружение. ГПУ начинает с ареста
секретарей, стенографов, машинисток и обещает им  не только освобождение, но
и  всякие  льготы,  если  они  дадут   нужные  показания  против  вчерашнего
"патрона". Уже в 1924 году ГПУ довело моего секретаря Гла-змана91
до самоубийства.
     В  1928 году начальник  моего секретариата, инженер Бутов92,
ответил  голодной  забастовкой  на  попытку  ГПУ  добиться  от  него  ложных
показаний против  меня и на пятидесятый  день умер в тюрьме  Два других моих
сотрудника, Сермукс93 и  Познанский94,  не покидали  с
1929 года тюрьмы и ссылки. Какова ныне их судьба, мне неизвестно.
     Не  все   секретари   отличаются  такой   стойкостью.  Большинство   их
деморализовано капитуляциями своих патронов и всей  вообще гнилой атмосферой
режима Чтобы  вырвать показания у Смирнова  и Мрачковского,  ГПУ вооружилось
ложными  доносами  их  близких  и  далеких  сотрудников,   бывших  друзей  и
родственников. Намеченная жертва оказывается в конце концов до такой степени
окутанной  сетью  ложных  свидетельств,  что  всякое  сопротивление  кажется
бесцельным.
     ГПУ  тщательно  следит  за  семейными  отношениями  сановников.  Аресту
будущих  обвиняемых  нередко  предшествуют аресты их жен. На  самом процессе
жены обычно не  фигурируют, но во  время следствия помогают ГПУ сломить волю
мужей. Во многих случаях арестованный идет на признания под угрозой интимных
разоблачений, которые могут скомпрометировать  его  в  глазах жены и  детей.
Даже в официальных отчетах можно открыть следы этой закулисной игры!
     Наиболее  многочисленный человеческий материал  для  судебных  амальгам
доставляет, пожалуй, широкий слой плохих администраторов, действительных или
мнимых  виновников хозяйственных неудач, наконец, чиновников, неосторожных в
обращении с общественными деньгами. Граница  между легальным и нелегальным в
СССР крайне туманна. Наряду с официальным жалованием существуют бесчисленные
неофициальные и полулегальные подачки. В нормальные  времена такие опера-ции
проходят безнаказанно. Но  ГПУ имеет возможность в любой момент предоставить
своей жертве на выбор: погибнуть в качестве простого растратчика и вора  или
попытаться спастись в качестве мнимого оппозиционера, увлеченного Троцким на
путь государственной измены.
     Доктор Цилига95, югославский коммунист, проведший пять лет в
тюрьмах Сталина, рассказывает, как упорствующих выводят несколько раз в день
из камеры в тот двор, который


     служит  для  расстрелов,  и затем возвращают  в камеру.  Это действует.
Каленого  железа  не  применяют.  Вероятно,  не  применяют  и  специфических
медикаментов. Достаточно "морального" воздействия таких прогулок.
     Простаки  спрашивают:  как  же Сталин  не  боится, что  его  жертвы  на
открытом  суде не очнутся и не обличат  подлог? Риск такого  рода совершенно
ничтожен.  Большинство подсудимых трепещет не только за себя, но и  за своих
близких. Не так просто решиться  на  эффектный жест в зале суда, когда жена,
сын, дочь или все они вместе являются  заложниками в руках ГПУ. И что значит
раскрыть подлог?  Ведь физических  пыток не  было. "Добровольные"  признания
каждого обвиняемого составляют естественное продолжение его предшествовавших
покаяний Как заставить  поверить  судебный  зал и все человечество, что  все
заявления и  признания в  течение десяти  лет представляли лишь  клевету  на
самого себя?
     Смирнов  пытался  опровергнуть  на  суде "признания",  сделанные им  на
предварительном  следствии.  Ему  сейчас  же  противопоставили,  в  качестве
свидетельницы, его жену, ему противопоставили его собственные предшествующие
показания, все остальные подсудимые немедленно же начали клевать его.
     К   этому  надо   прибавить  враждебность   зала.  По   телеграммам   и
корреспонденциям услужливых журналистов суд кажется "гласным". На самом деле
зал  был битком  набит  агентами  ГПУ,  которые  намеренно хохочут  в  самых
драматических  местах  и  аплодируют  наиболее зверским  выпадам  прокурора.
Иностранцы?   Безразличные   дипломаты,  не  знающие  русского   языка,  или
иностранные журналисты, типа Дуранти96,  которые принесли готовое
мнение  в  кармане!  Французский  журналист  описывал  очень  картинно,  как
Зиновьев жадным взором  обводил зал, но,  не найдя ни  одного сочувствующего
лица, опустил в бессилии голову. Прибавьте к этому: стенографистки полностью
в  руках  ГПУ, председатель может в любой момент прервать заседание,  агенты
ГПУ, изображающие публику, могут поднять бешеный рев. Все предусмотрено. Все
роли  расписаны.  Обвиняемый, который  во время  предварительного  следствия
примирился с  навязанной ему  постыдной ролью,  не видит  никаких  оснований
менять ее во время суда: он рискует лишь потерять последнюю тень  надежды на
спасение.
     Спасение? Но  Зиновьев и Каменев, по мнению господ Притта и Розенмарка,
не могли рассчитывать спасти свою жизнь посредством покаяния в несовершенных
преступлениях.  Почему не  могли?  В прошлом было  несколько процессов,  где
обвиняемые  спасли  свою  жизнь путем фальшивых  самообличений.  Подавляющее
большинство людей, следивших  за  московским процессом во всех концах  мира,
надеялось на помилование обвиняемых. То же самое наблюдалось и в СССР. Ин-


     тереснейшее  свидетельство  об  этом мы  находим  в  лондонском  "Дейли
Геральд",  органе той  партии, парламентскую  фракцию  которой  украшает  г.
Притт.
     Сейчас же после  казни  16-ти московский корреспондент  "Дейли Геральд"
писал: "До последнего момента шестнадцать расстрелянных сегодня надеялись на
помилование".  И  он  прибавляет:  "В  широких  кругах  предполагалось,  что
специальный  декрет, проведенный пять  дней  тому  назад и давший  им  право
апелляции, издан был с целью пощадить их". Это свидетельство показывает, что
даже в Москве до последнего часа царила атмосфера надежд на помилование. Эти
надежды  намеренно  поддерживались  и  питались  сверху.  Смертный  приговор
подсудимые  встретили, по словам очевидцев, спокойно, как  нечто само  собой
разумеющееся: они  понимали,  что придать вес их театральным покаяниям может
только смертный  приговор. Они не понимали, т. е. старались не понимать, что
придать настоящий  вес  смертному  приговору  может лишь  приведение  его  в
исполнение. Каменев, наиболее расчетливый  и вдумчивый из обвиняемых, питал,
видимо,  наибольшие сомнения насчет исхода неравной сделки. Но и  он  должен
был сотни раз повторять себе: неужели Сталин решится? Сталин решился.
     В  первые  два  месяца  1923  года   больной  Ленин  готовился  открыть
решительную  борьбу против Сталина. Он опасался, что  я пойду на уступки и 5
марта  предостерегал  меня:  "Сталин заключит  гнилой  компромисс,  а  потом
обманет". Эта формула  как нельзя лучше охватывала политическую  методологию
Сталина,  в том числе и в отношении  шестнадцати подсудимых:  он  заключил с
ними "компромисс" --  через следователей  ГПУ, а затем обманул их  --  через
палача.
     Методы Сталина не  были  тайной для подсудимых. Еще в начале 1926 года,
когда  Зиновьев  и  Каменев  открыто  порвали со  Сталиным  и в рядах  левой
оппозиции обсуждался вопрос, с  кем из  противников  мы  могли бы  заключить
блок,  Мрачков-ский,  один из  героев  гражданской войны, сказал: "Ни с кем:
Зиновьев убежит, а  Сталин  обманет". Эта  фраза  стала  крылатой.  Зиновьев
заключил с нами вскоре блок, а затем действительно "убежал". Вслед за ним, в
числе  многих   других,  "убежал",  впрочем,   и  Мрачковский.   "Убежавшие"
попытались заключить  блок со Сталиным. Тот пошел на  "гнилой компромисс", а
потом  обманул. Подсудимые выпили  чашу  унижений  до дна.  После  этого  их
поставили к стенке.
     Механика,  как  видим,  сама  по  себе  не  сложна.  Она  лишь  требует
тоталитарного режима, т. е. отсутствия  малейшей свободы  критики,  военного
подчинения  подсудимых,  свидетелей,  следователей,  экспертов,  прокуроров,
судей  одному и тому же лицу  и  полной монолитности  прессы, которая  своим
волчьим воем устрашает обвиняемых и гипнотизирует общественное мнение.


"ЖАЖДА ВЛАСТИ"
     3 января. По словам Вышинского (август  1936) у "Объеди-ненного центра"
не  было  никакой  программы.  Им  руководила  лишь "голая жажда власти". Я,
конечно, томился этой "жаждой" больше других. Тему о моем властолюбии не раз
развивали  наемники Коминтерна и  некоторые  буржуазные  журналисты. В  моем
нетерпеливом стремлении  овладеть  рулем  государства эти  господа  пытались
найти  ключ к  моей неожиданной деятельности  в качестве  террориста.  Такое
объяснение  -- "жажда  власти" -- неплохо укладывается в ограниченную голову
среднего филистера.
     Когда  в начале 1926  года "новая  оппозиция" (Зиновьев, Каменев и др.)
вступили со  мной  и  моими  друзьями в  переговоры  о совместных действиях,
Каменев  говорил  мне в  первой беседе*  с глазу  на глаз: "Блок осуществим,
разумеется, лишь  в том? случае, если вы намерены вести борьбу за власть. Мы
в своей  среде несколько раз ставили себе этот  вопрос: может быть,  Троцкий
устал и  намерен  ограничиваться  литературной критикой, не вступая на  путь
борьбы за власть?" В  те дни не  только  Зиновьев,  великий  агитатор,  но и
Каменев, "умный политик", по определению Ленина, находились еще  полностью в
плену иллюзии, будто  утерянную власть легко будет  вернуть.  "Как только вы
появитесь на трибуне рука об руку с Зиновьевым,  -- говорил мне Каменев,  --
партия скажет:  "Вот Центральный комитет! Вот  правительство!"  Весь  вопрос
только в том, собираетесь ли вы создавать правительство".
     После  трех  лет оппозиционной борьбы (1923--1926 гг.) я; ни в малейшей
степени не разделял этих оптимистических ожиданий. Наша группа ("троцкисты")
успела  к  тому времени выработать уже довольно законченные  представления о
второй,   термидорианской   главе  революции,   о  растущем   разладе  между
бюрократией  и  народом,  о  национальном  перерождении  правящего  слоя,  о
глубоком  влиянии на судьбы  СССР поражений мирового пролетариата.  Вопрос о
власти не стоял для меня  самостоятельно, т. е. вне  связи с этими основными
внутренними и международными  процессами. Роль оппозиции на ближайший период
получила  по необходимости подготовительный  характер. Надо было воспитывать
новые кадры и ждать дальнейшего развития событий. В этом смысле  я и ответил
Каменеву: "Я не чувствую  себя ни в малейшей мере "уставшим", но считаю, что
надо запасаться терпением  на целый исторический период. Дело идет сейчас не
о борьбе за власть, а лишь о подготовке идейных и организационных орудий для
такой  борьбы  на  случай нового подъема  революции. Когда он  наступит,  не
знаю".


     Кто   читал    мою    автобиографию97,   "Историю    русской
революции"98,  "Критику Третьего Интернационала"99 или
последнюю  книгу "Преданная революция", тому приведенный только что диалог с
Каменевым не сообщает  ничего нового.  Я воспроизвел его здесь  лишь потому,
что  он,  сам по  себе,  достаточно  ярко  освещает  вздорность  и  глупость
приписываемой   мне  московскими  фальшивомонетчиками  "идеи":  при   помощи
нескольких  револьверных  выстрелов  повернуть  колесо  революции  назад,  к
исходной октябрьской точке.
     Уже в течение ближайших полутора лет ход внутрипартийной борьбы развеял
иллюзии Зиновьева и Каменева  насчет  скорого возвращения к власти.  Из этой
проверки  они сделали,  однако, вывод, прямо  противоположный  тому, который
отстаивал я. "Раз нет возможности  вырвать власть у правящей ныне группы, --
заявил Каменев,  --  остается  одно: вернуться в общую  упряжку". К  тому же
заключению, с большими колебаниями в ту и другую сторону, пришел и Зиновьев.
     Накануне, а,  может  быть, уже  и  во время Пятнадцатого съезда партии,
исключавшего оппозицию, в декабре 1927 года, у меня был последний разговор с
Зиновьевым и Каменевым. В  те дни каждому из нас приходилось определять свою
дальнейшую судьбу на  долгий  ряд лет,  вернее, на весь  остаток  жизни. Под
конец  спора,   который   велся   в  сдержанных,  но  по  существу   глубоко
"патетических" тонах,  Зиновьев сказал мне:  "В  "Завещании" Владимир  Ильич
(Ленин) предупреждал, что отношения между Троцким и Сталиным могут расколоть
партию. Подумайте,  какую  ответственность вы на  себя берете! Верна  или не
верна наша платформа? Сейчас  она  более  верна,  чем когда бы  то ни  было!
(через немного дней оба публично отреклись от платформы). Если так, то самая
острота борьбы аппарата против нас свидетельствует о том, что дело идет не о
конъюнктурных разногласиях, а о социальных противоречиях. Тот же Ленин в том
же "Завещании"  писал, что если разногласия в партии совпадут с расхождением
между классами,  то  никакая сила не спасет нас  от раскола,  и меньше всего
спасет от него капитуляция!"
     Помню,  что после  нескольких реплик я снова вернулся к "Завещанию",  в
котором Ленин напоминал,  что Зиновьев и Каменев отшатнулись в 1917 году  от
восстания "не случайно".
     "Сейчас момент  в своем роде не  менее ответственный,  и вы собираетесь
сделать  новую  ошибку того  же  типа,  которая  может  оказаться величайшей
ошибкой вашей жизни!"  Эта  беседа была  последней. Мы не  обменялись  после
этого ни одним  письмом, ни  одной вестью, ни прямо, ни косвенно.  В течение
следующих  десяти  лет  я  не переставал  бичевать капитуляцию  Зиновьева  и
Каменева, которая помимо жестокого удара по


     оппозиции привела  к гораздо  более  трагическим  результатам  для  них
самих, чем я мог ожидать в конце 1927 года.
     26 мая 1928 года я писал  из Алма-Аты (Центральная Азия) друзьям: "Нет,
мы партии еще очень  и очень понадобимся. Не нервничать  по поводу того, что
"все сделается без нас",  не  теребить зря себя  и других,  учиться,  ждать,
зорко глядеть и не позволять своей политической линии покрываться  ржавчиной
личного раздражения на  клеветников и пакостников  -- вот каково должно быть
наше поведение".
     Не  будет преувеличением сказать, что высказанная  в этих строках мысль
является основным мотивом моей политической; деятельности. Начиная с молодых
годов,  я  учился  в  школе  марксизма  презрению   к   тому  поверхностному
субъективизму,  который стремится подстегнуть историю  детским кнутиком  или
хлопушкой.  В  мнимореволюционном  нетерпении  я  всегда  видел источник как
оппортунизма, так  и  авантюризма. В  сотнях статей я  нападал на  тех,  кто
"предъявляет истории счет раньше срока" (май 1909 года). В марте 1931 года я
с  особенной  симпатией цитировал слова моего покойного единомышленника Котэ
Цинцадзе100, погибшего в ссылке: "Беда с людьми, которые не умеют
ждать!"
     Обвинение в нетерпении я  отвергаю,  как и многие другие  обвинения.  Я
умею  ждать.  Да и  что, в сущности,  означает  в этом случае слово "ждать"?
Готовить   будущее!  Но  разве  не   к  этому   сводится  вся   деятельность
революционера?
     Для  пролетарской   партии  власть   есть   средство   социалистической
перестройки  общества.  Никуда  не  годился бы тот  революционер, который не
стремился бы  поставить  на  службу своей программы государственный  аппарат
принуждения. В этом смысле борьба за власть представляет собою не какую-либо
самостоятельную функцию, а совпадает  со всей  вообще революционной работой:
воспитанием  и объединением  трудящихся масс.  Поскольку  овладение  властью
естественно вытекает из этой работы  и служит ей,  постольку и  самая власть
может доставить и личное удовлетворение.  Но нужны совершенно исключительная
тупость  и вульгарность,  чтобы  стремиться  к власти  ради  власти.  На это
способны лишь люди, непригодные ни на что лучшее.
"НЕНАВИСТЬ К СТАЛИНУ"
     4 января.  Остается  еще сказать о  так  называемой  "ненависти" моей к
Сталину. О  ней немало  говорилось  на московском  процессе  как  о движущем
мотиве моей  политики.  В  устах  какого-нибудь  Вышинского,  в  передовицах
московской "Правды" и органов Коминтерна разглагольствования о моей "нена-


     висти" к Сталину представляют оборотную сторону