Область сильно голодает, особенно северные округа. Сеять почти никто не
собирался, так как  семян нет:  все  было отобрано  по продналогу172. Весной
власти из одной станицы посылали казаков в другую, иной раз верст за сто, за
получением семян, но обыкновенно прибывавшие туда не только никаких семян не
находили, но встречали жителей, едущих за семенами чуть ли не в их станицу.
     Скота  почти не осталось.  У тех казаков, что  раньше имели  по  30--40
голов, теперь  едва  ли  осталось по паре. В  прошлом  году  жители  городов
продавали  или  обменивали в станицах  свои вещи на хлеб; теперь наблюдается
явление обратное -- в Новочеркасск и Ростов везут станичники ранее173, чтобы
на базарах купить хлеба.
     Людоедство  факт,  установленный даже  в  Новочеркасске, где  продавали
котлеты из человеческого мяса. Наблюдаются кошмарные сцены убийства матерями
своих  детей, чтобы не видеть  их мучений, а затем самоубийства.  Сообщающий
знает два факта, когда в одном случае мать отравила всю семью, а в другом --
задушила двенадцатилетнего сына.
     Свирепствуют эпидемии тифа, холеры и  различных желудочных заболеваний.
Смертность   приняла   громадные   размеры,    особенно   это   заметно   на
железнодорожных  станциях,  где  в  день  умирают  десятками.  Покойники  на
кладбищах лежат  в очередях, ожидая  похорон, а  привозимых из больниц,  без
гробов, сваливают в кучи, где они лежат по несколько суток.
     Мука, привозимая  из-за границы для голодающих, им не  попадает, а идет
на  Красную  армию и  для коммунистов. Настроение подавленное. На  восстание
надежды нет никакой. Вначале ждали прихода Краснова174, теперь уже никого не
ожидают.  Удивление вызывает Западная  Европа, до сих пор не могущая понять,
что  советская  власть провалилась окончательно. Опасаются, что при  приходе
своих снова  вспыхнет  месть,  а потому  мечтают  о  каком-то  третьем лице,
которое  установит порядок и справедливость, ибо  с коммунистами расправится
само местное население  при падении власти  (это  учитывают евреи  и массами
бегут в Финляндию, Польшу, Западную Европу и Америку).
     Отношение  к  интеллигенции  стало  хорошим.  Начала   распространяться
подпольная  литература,  высмеивающая  коммунистов, фельетоны  Аверченко175,
юмористические рассказы, частушки, высмеивающие власть, и проч[ее].
     В  станицах террор  не уменьшился и  до сих пор  производятся публичные
казни,  для чего станичники собираются набатным звоном, с  церковной паперти
предъявляется данному лицу обвинение, наскоро устраивается инсценировка суда
и приговоров и тут же приводится в исполнение. Особенно свирепствовал террор
во  время  и  после  рейда  Назарова176,  который,  кроме  громадного  вреда
населению,  ничего не принес,  ибо, где только проходил хоть один назаровец,
следом  шла смерть и разрушение.  За приют на ночь одного  из назаровцев или
даже за разговоры с ним старшие  в доме расстреливались,  дети выбрасывались
на улицу, имущество конфисковывалось, а все постройки сжигались.
     Всякое  получаемое  из-за   границы  письмо   навлекает  подозрение   в
установлении   связи   с   белогвардейцами   (и   порой   влечет   за  собою
преследование). Вернувшиеся из-за границы исчезают через 3--4 дня бесследно,
так  как  во  всяком  вернувшемся  советская  власть  видит  врага,  таящего
контрреволюционные замыслы. Амнистия -- это обман. По официальным заявлениям
властей, их  "последний враг  --  это  беженец за границей,  ибо  он  мешает
установить  связь с Европой,  а ей -- признать" их. Поэтому принимаются  все
меры к уничтожению эмиграции.
     Вчера  приехал из дому  и опять  в  Петровск.  Жизнь  на Кубани страшно
скверная. Голодовка  полнейшая,  а грабежи и убийства небывалые. Я тоже чуть
было от нападения воров не пошел на тот свет. Отделался порядочным ранением.
Пиши,  как  живешь,  но  отнюдь  не  в  открытых  письмах  и  тем  паче   не
разглагольствуй особенно, помня то, что если за тобой нет никакого контроля,
то  за нами их  сотни. Ну, да ты,  пожалуйста, пока что лучше  не пиши, а то
придут и заберут последний хлам. (Петровск Дагестанский, 25 апреля 1922 г.)
     Я  сидел  в  подвале. Сидел за то, что  соседи  сказали,  что  мой  сын
офицер... Сейчас тянут сильно налог. 15 пудов с десятины, 150 пудов готовить
надо на осень... Хотя ты и соскучился, и мы соскучились,  но я советую тебе,
когда  попалось тебе хорошее место, то  живи себе спокойно, а домой не ходи,
потому  что дома  не  дай  Бог,  что.  А  жена  и  дети  твои  не  пропадут.
(Кирпильские, 15 мая 1922 г.)
     Подожди, родненький. Все идет постепенно к концу, но очень медленно. Но
Бог даст дождемся. Не торопись и сиди смирно. (Ялта, 25 июня 1922 г.)

     Даня, домой не рискуй!... Разлучила нас распроклятая русская революция.
Жизнь  у  нас  как-то  ограничена...  да  вам,  должно,  понятно.   (Станица
Зассовская, 24 мая 1922 г.)
     Ты  просил  сообщить,  какие казаки  дома... Какие  не уходили и  какие
поприходили, все живут дома припеваючи, как "макуха в прессе".  (Зассовская,
26 мая 1922 г.)
     Прежде я пропишу о том, что письмо, которое было тобою пущено 27 марта,
мы получили в конце Пасхи, 23 апреля по новому стилю. Премного благодарны за
твое письмо и  мы все  рады  были этим  письмом  до безумства.  Но ничего не
возрадовало нас так, как твои слова о дешевизне. Удивительно какая дешевизна
и какая жизнь. Ах, две больших разницы между Россией и Болгарией. Ты просишь
прописать,  как  в нашем  краю  на  Кавказе. Легко нам  сказать,  но  трудно
описать, что творится.  Ох, пропала  Россия, пропал наш народ,  пропала наша
жизнь  молодая. Голод до безумства, а именно  товарищи довели. Вот,  как  ты
знаешь, как  мы  жили, по сколько сеяли и по сколько было  скота, кроме того
какая сбруя была, затем теперь несем голод. Из десяти штук  лошадей осталось
полторы  калеки, коров нет. Можно короче ответить: телка годовичка, лошадь и
жеребенок  -- и  все хозяйство.  Товарищи взяли  8 штук скота и до 300 пудов
пшеницы. А  теперь  сидим и  несем очень и очень невыносимую голодуху. Посев
есть  озимый  четыре  с  половиной десятины, но  трудно его ожидать.  Как ты
знаешь,  Ставропольская губерния  -обширная страна,  урожайное уютное место,
самая хлеборобная  местность. В ней выкачано  после  вас силой хлеба  тысячи
миллионов пудов.  А  теперь  там  сильный мор  и голод.  Гибнут,  как  мухи,
трудовые люди.  Все уничтожено, запустел и  Ставропольский  край,  зарастает
мохом  и полынем.  Нет  возможности  описать гибель  русских  людей. Сильные
грабежи, убийства. На степь не показывайся молодой человек -- убьют бандиты.
Новостей --  книгу бумаги  и тогда  описать  невозможно.  Все очень  дорого,
невозможно жить... (Письмо получено терцами.)
     Здравствуй дорогой брат А. М. Уведомляю тебя я, что я дома живу, но как
живу, ты  даже не имеешь представления. Самое главное, что голодаю и страшно
голодаю,  и  здоровье никуда  не годится,  прямо тебе скажу,  инвалид, болит
грудь, и ноги не годны, еле хожу, жизнь невозможная, не знаю, переживу я или
нет до нового урожая, только нет, навряд. Работать нечем, осталось одна пара
быков и  те ни  такие,  как нужно.  Словом, гибель и гибель  на каждом  шагу
ожидается, посеву почти  нет  и  в будущем  жить нечем.  Если  тебе известно
что-нибудь про К., то пропиши, а ему если увидишь, скажи в каком я положении
нахожусь в  самом и ужасном. Если  бы ты встретился, то  не узнал  бы  меня:
земля, пала177, на 20 лет кажусь  старше настоящего. Родители мои умерли без
меня. Остался я один, помочи ожидать неоткуда, погибаем, большое множество у
нас умерло людей, причина смерти -- голод, какой-то кошмар.  Шлю тебе привет
и  желаю всего  хорошего. Увидишь К.,  передай привет. Твой брат. (Письмо из
Черкасского округа, Донской области).
     Один из офицеров, уехавший в 1921 г. с о[строва] Лемноса, пишет:  Жизнь
не  плохая,  хлеба  хватает  до нового  урожая, а  там опять  с хлебом  да и
"зеленый лук растет".  Последняя фраза, поставленная в кавычки,  была  у них
условным знаком,  что нужно читать не только  по строкам, но и  между строк.
Вечером на огне были  проявлены скрытые для простого глаза  строчки, а в них
оказалось следующее:
     "Жить нельзя,  голод и восстание. Не знаешь, куда  присоединиться. Если
присоединиться  к  коммунистам,  то  убьют   восставшие,  если   пристать  к
восставшим,  то не  будет помилования от коммунистов. Не верьте политическим
ораторам и партиям. Держитесь своей военной организации. Только она и спасет
Россию".
     Плохо, жрать нечего, абсолютно нечего. У кого есть  кое-что, проживает,
отдает за крошки хлеба. Так, например, мы за зиму прожили два подворья, а за
зиму  ни разу  не были сыты, а  у кого ничего нет,  тот обречен на  голодную
смерть. Охота на сусликов,  собак --  явление обыкновенное. Недавно приехала
из Н-ой  станицы...178 и рассказала, что две женщины (она называла их,  но я
забыл) убили отца и  у них при  обыске  нашли  человечье мясо,  засоленное в
кадушке, а  жена Н. ела мясо своего умершего ребенка. Вообще на почве голода
столько  можно  собрать материалов, что  и бумаги не  хватит. Ты пишешь, что
тебя тянет на родину, а В., вернувшийся  от вас  и служит  на хорошем месте,
говорит,  что  если бы он попал опять за границу, то никогда  и ни за что не
тосковал бы по  родине и  даже бы не вспомнил про нее ни разу. То же говорят
все казаки, которые приехали  от вас и вкусили голода. Я  с своей стороны не
советую тебе  ехать  сюда.  Здесь делать нечего  совершенно,  а об  учении и
думать нечего.
     Получил письмо... и  ваш  адрес, что вы на чужбине  далекой  работаете,
живете, слава Богу, хорошо, и... тоскуете по родине... И я, и многие другие,
как  я, живем в "изгнании", живем  плохо и  также  тоскуем по родным местам.
Общее у нас с вами -- тоска по родине, а не общее -- у вас жизнь хороша, а у
нас  не  красна.  Да  откуда ей быть  красной,  когда уже  во многих  местах
начинается людоедство.
     Дорогие,  тоскуйте,  но мудро  тоскуйте по родине...  Сидите пока,  где
сидите,  работайте... У нас -- м ка, а у вас мук  есть --  а это  лучше. Что
лучше  мук  или м ка? Хотелось бы  вам многое шепнуть и рассказать вам да...
Видал  я  решетки,  сидел  в  лагерях, кормил  вшей,  голодал,  доходило  до
потемнения в глазах, головокружения, ходил, как пень... А  самое  нужное, не
знаешь, когда же пустят к своим местам. Многие из нас по воле Бога и по воле
людей  приказали долго жить... Бывайте здоровы, дорогие, да  хранит вас Бог.
Будьте мудры до конца, наберитесь еще терпения. Мне и  многим хуже вашего --
помните  это.  Не  одни  вы тоскуете,  а  сотни тысяч...  (Письмо  казака из
концентрационного лагеря.)
     Письмо я получил от вас,  за  которое очень  благодарю. А  затем  я вам
сообщу  за  те  семьи,  кто  выехал за  границу. Совершенно  ничего,  будьте
спокойны. Не о чем журиться. Все хорошо. А вы пишите, что домой  можно ехать
или  нельзя.  Это  зависит  от  вас.  Можно  еще  пока  пожить  там,  хотя и
поприезжали такие, как вы. Но мой совет вам, друзья, живите еще пока. Я могу
писать почаще вам  письмо,  и когда станет жизнь нормальна, то я сообщу вам.
Нас здесь годуют. Понаедались до нельзя, аж, темно. С дорогой душой бы к вам
бы  полетел, но теперь уже поздно. Уже  мне томно... (Стараминская,  8 марта
1922 г.)
     Жизнь  наша  не улучшается, а  все хуже.  По приезде  в Астрахань  жили
ничего,  т[о]  е[сть]  было  на что жить,  а теперь почти все прожили.  Хотя
мельничешка  еще  есть,  но молоть  нечего.  Хлеба  здесь  не  сеют.  Да,  к
сожалению,  у  нас-то и  сеять  нечем и нечего. Сами хлеба почти  не  видим.
Питаемся лишь только одной рыбой. Как дальше будем жить, не знаем. Ты писал,
что желаешь помочь папе.  Папа сказал так:  если возможно что-нибудь помочь,
то пришли посылку, что-нибудь съестное и только... (Астрахань, 27 марта 1922
г.)

     Скоро ли вы приедете домой. В нашем доме живут  квартиранты. Приезжайте
домой,  а то наш  дом разорят.  Нам жить  трудно. Нам не то  что одеваться и
также обуваться... Для всех нет хлеба, много голодных. Новостей очень много,
но писать пока не будем. (Отрядная, 10 марта 1922 г.)
     В Крыму после эвакуации русской армии
     Лицо,  выехавшее  из Крыма  в начале декабря 1921 года, сообщает. После
эвакуации  Крыма войсками ген. Врангеля  Крым  был занят частями 4-й Красной
армии. В частности в  Феодосию  вошли части 3-й, в  Симферополь -- 51-й, а в
Севастополь -- 46-й дивизий.
     Немедленно особый отдел 40-й армии приступил к регистрации всех военных
чинов, оставшихся в Крыму.
     Первая регистрация
     Приказ о регистрации, изданный Фрунзе179, был составлен  в  таком тоне,
что  большинство военнослужащих истолковало его как  амнистию и решило,  что
регистрация   не  представляет  никакой  опасности  для   явившихся  на  нее
добровольно.   Поэтому  почти  все   оставшиеся   в   Крыму   военнослужащие
зарегистрировались  и  действительно первые дни,  за  исключением  единичных
случаев самочинных расправ  со стороны красноармейцев,  никаких репрессий не
было.
     Красные части
     Некоторые  части,  как например,  войска 30-й дивизии,  составленной из
бывших "колпаковцев"180, поражали  своей дисциплинированностью, выправкой  и
вежливым  обращением  с  населением.  Эти  войска  напоминали  скорее  части
дореволюционного периода. Красноармейцы из  армии Буденного181 (дошедшие  до
Симферополя),  наоборот, отличались хулиганским поведением и терроризировали
население грабежами и убийствами.
     Однако  вскоре  30-я  дивизия,  в которую  успело  поступить  небольшое
количество офицеров, находящихся в районе Феодосии,  была выведена из Крыма,
и  ее место заняла 9-я дивизия, обладавшая всеми отрицательными  свойствами,
присущими Красной армии.
     Вторая регистрация и расстрелы
     Вскоре по всему Крыму была  объявлена новая регистрация военнослужащих.
Все,  явившиеся  на  эту  регистрацию,  были арестованы.  Арестованные  были
разделены на две категории. В первую попали офицеры и чиновники безразлично,
служившие   или  не  служившие  в  белых  армиях,  и  солдаты  корниловской,
марковской182  и дроздовской183  дивизий;  во вторую  категорию  --  солдаты
других частей. Попавшие в первую категорию начали поголовно расстреливаться.
Расстрел производился сразу большими партиями по несколько десятков человек.
Осужденные  выводились  к месту казни раздетые и  привязанные друг к другу и
становились  спиной  к  выкопанной  ими  же  самими  общей  могиле,  а затем
расстреливались  из пулемета. Убитые и раненые (часто недобитые) сваливались
в эту могилу и засыпались  землей. Были единичные случаи, когда уцелевшим от
расстрела   или  легко  раненым   удавалось  бежать.  Этот  массовый  террор
происходил  одновременно  во всех  городах Крыма  под  руководством  Особого
отдела  4-й  армии.  Количество  расстрелянных  за  эти  дни  по официальным
советским данным:
     Симферополь около 20000
     Севастополь около 12 000
     Феодосия около 8 000
     Керчь около 8 000
     Ялта около 4 000 -- 5000
     Кроме  офицеров  и  чиновников,  расстреливались  и  гражданские  лица,
заподозренные в причастности к  белой армии, в особенности прибывшие в  Крым
во время гражданской войны.
     Врачей  ожидала  та  же  участь, что и  офицеров,  но прибытие  в  Крым
наркомздрава Семашко184 с распоряжениями из центра  спасло их от поголовного
расстрела. Полоса террора продолжалась до 1 мая 1921 года, постепенно идя на
убыль еще с середины января. Кроме того, было расстреляно много гражданского
населения в  Северной Таврии.  Горе так  велико,  что хочется  поделиться...
Приехал  грек,  которого  мы  уполномочивали  привезти  мать  или  кого-либо
другого. Слушайте печальную новость: в живых нет никого, кроме А. Г., сестры
расстрелянной  матери, и  Д.; последние  спасены  своим  отсутствием.  Мать,
дедушка с бабушкой убиты в  доме, и дом был сожжен после десанта.  Трупы  их
хоронились с  соседями после четырех дней.  Мать, перед тем  как убить, жгли
три часа свечами, допрашивая, где сыновья и муж. Она, очевидно,  говорила им
правду, а они думали, конечно, что мы в горах. За что же убили? Эх, безумцы,
изверги. Мстить, мстить и  мстить. Только в  бое спасение. Отец страшно убит
горем. Сказал, что едет в армию при первом зове.
     Грек говорит, что жизнь ужасная, что-то невероятное.  Люди  бродят, как
тени, и  в глаза говорят большевикам,  что они мерзавцы. Народ готов сменить
Советы хоть на самого  черта  и подчиниться  ему, дабы был  порядок  и хлеб.
(Афины, 30 апреля 1922 г.)
     Милый Дядя. К Таниным безотрадным словам я еще хотела бы добавить много
безотрадного,  но  "боюсь  как  бы  гусей  не  раздразнить",  да  и  вас  не
разочаровать,  ведь  вы  такой оптимист, верите  в  то,  что достаточно быть
здоровым и живым, а в остальном всяк человек кузнец своего счастья.
     Ой, как мы раньше в это верили, а теперь ни-ни. Ты хочешь так, а кто-то
заставляет делать иначе. Тебе грустно, а велят радоваться и т. д. Но это еще
пустое.  А самое  главное, у нас голод, люди мрут, как  мухи; хоронят их  не
единицами, а возами,  в 50-60-70  человек сразу  в одну  яму. Где были  ямы,
шлинища, лесопильные  овраги --  там новые могилы,  зарытые на две четверти.
Собаки  разрывают  и  на  этой почве  бесятся. На этой неделе бешеные собаки
искусали 13  человек. Лечить нечем. Ужас, ужас, ужас... На вашем месте я, да
и многие не рвались бы так домой, даже очень многие хотели бы уехать отсюда,
лишь бы не жить в своем отечестве. Великое чувство любовь к Родине, но у нас
сейчас его нет.  Нам непонятна неприкосновенность личности. Каждый гражданин
"свободной" России не гарантирован  за свою жизнь. Прожил день,  ночь, слава
Богу. Ну еще что  вам напороть. Мы живы  и здоровы, верим в будущее хорошее.
Мы ожидали, что вы приедете со щитом, а называется вы хотите придти на щите.
Жаль. Даже жить не хочется. Да  простит  вас  Бог. Простите  за  небрежность
письма.  Темно,  керосина нет. Ваша Нина. (Баталпашинский отдел. 18 мая 1922
г.)
     Милый мой друг... Ты пишешь, что тебе очень хочется вернуться домой. Ты
потому  так  говоришь, что, верно, не знаешь нашей жизни.  Ведь это сплошной
ужас, сплошное  страдание. Мы медленно  погибаем. Все, кто не принадлежит  к
партии коммунистов, разуты, раздеты, голодают, живут в разрушенных домах и с
тупою покорностью  ждут  своего  конца.  Коммунисты  едят,  пьют, веселятся,
швыряют  направо и  налево деньгами,  и всякому, кто  неосторожно выскажется
против них, грозит тюремное заключение и смерть. У нас ограбили в городе все
церкви  и говорили, что деньги,  вырученные  от продажи церковных предметов,
пойдут  на покупку  продовольствия  для города, но все это  ложь,  ибо после
ограбления  пьянство  и  разгул   усилились  и  коммунистические  содержанки
появились в бриллиантах, снятых  с икон. Монастырь у  нас  упразднили  и  на
монастырском соборе сняли крест и заменили его красной звездой. Молиться нам
негде: из шести церквей в городе  служба происходит только в одной, а другие
запечатаны,  а священники  арестованы  за  то, что  не хотели  выдать святые
предметы:  чаши,  лжицы,  копия  и  пр.  Все люди в  городе, за  исключением
коммунистов, ходят,  как  тени, от голода и нравственных мучений. Одежда вся
износилась, а новой делать нельзя,  так как нет материалов, а если  можно их
найти, то простая ситцевая рубаха стоит миллион  рублей. Ходим так: зимой на
себя наворачиваем все  тряпки, что есть в доме, а летом, т[о] е[сть] теперь,
надеваем прямо  на голое  тело рубаху из мешков. Обуви нет,  носим  туфли из
кусков  сукна,  а  летом босиком. Мыла нигде нельзя  достать, поэтому мыться
нечем.  Нет  иголок, ниток,  почему  все ходим  в  дырках, как прежде ходили
нищие.  Город  наш  имеет  странный вид:  все деревянные заборы  снесены  на
топливо, так что по всему городу  можно  ходить не  по  улицам, а  насквозь.
Деревянные до