это  означало   значительную  проволочку.  Новые   хлопоты,
телефонные разговоры, волнения и... расходы. К полудню норвежская виза  была
получена,  транзитная  бельгийская  -- перенесена  на новый срок.  Последние
свидания и прощания. Новый полицейский, который провожает нас до Брюсселя.
     До Антверпена нас провожал, вместе с Ваном, французский  товарищ [Jean]
Rous,  из Perpignan, каталонец. Сопровождавший нас полицейский оказался  его
земляком. У них  завязался в соседнем купе интересный разговор.  Полицейский
голосует  обычно  за социалистов.  Но  доверие к  социалистам  и радикалам в
полиции ослабло: эти партии не хотят власти и не возьмут ее. Выросло влияние
Croix de  Feu230.  Левые  говорят  фашистам:  но  ведь у  вас нет
никакой  программы!  --  Ничего,  --  отвечают  правые,--  сперва  надо  все
опрокинуть, а там видно будет... Прекрасная формула для охранителей порядка!
За  последнее  время в  полиции  пробуждаются  симпатии  к  коммунистам: они
признали  нац[иональную]  оборону, они  отрезали  себе какую  бы  то ни было
возможность  к революционной  активности.  Рабочая  партия, которая  говорит
своей  буржуазии:  не  беспокойся,  я  тебя  поддержу  в  случае  войны!  --
перестает, тем самым, существовать как революционная партия.
     В Антверпене пришлось провести 1,5  суток. Я  воспользовался этим, чтоб
повидаться с бельгийскими товарищами. Руководящая группа  в  пять человек --
все  рабочие--прибыла   из   Charleroi.   Собрались   мы  у   антверпенского
рабочего-бриллиантщика (национальность и  профессия  Спинозы!231)
Polk'a,  провели  в  беседе  часа  четыре.  Наша  группа  в  Бельгии,  очень
немногочисленная (несколько десятков рабочих), вступила в Раб[очую] партию.
     На маленьком норвежском пароходе (три  ночи, два дня) никто  не обращал
на   нас  внимания.  С  этой  стороны  все   путешествие  --  в  отличие  от
предшествующих  наших  передвижений  --  прошло  идеально.  Ни  полиция,  ни
журналисты, ни публика не интересовались нами. Мы с Н. ехали по эмигрантским
паспортам,  выданным турецким  правительством; так  как  с  нами были Ван  и
Френкель232,  то  офицер,  заведовавший  билетами  и  паспортами,
определял  нашу  группу  так: "француз,  чехословак  и два турка". Только на
пристани  в   Осло  несколько  журналистов  и  фотографов  рабочей,  т.   е.
правительственной, печати раскрыли  наше инкогнито. Но  мы  быстро  уехали в
автомобиле с Шефло, который ожидал нас на пристани.


     Правительство выразило  желание, чтобы мы поселились вне Осло,  часах в
двух пути,  в  деревне.  Газеты  без  труда раскрыли наше  убежище. Сенсация
получилась,  в  общем,  изрядная.   Но  все   как  будто  обещает   обойтись
благополучно.  Консерваторы,  конечно,   "возмущены",   но  возмущение  свое
выражают сравнительно сдержанно. Бульварная  печать  держит себя нейтрально.
Крестьянская партия,  от  которой -- в  парламентской  плоскости --  зависит
самое существование пр[авительст]ва, не нашла возражений против выдачи визы.
Рабочая  печать довольно твердо  взяла если  не меня, то  право  убежища под
защиту233.  Консерваторы  хотели  внести  в стротинг запрос,  но,
натолкнувшись  на  несочувствие других партий,  воздержались. Только фашисты
устроили митинг протеста под лозунгом: "Чего глава мировой революции хочет в
Осло?"  Одновременно  сталинцы  объявили меня  в 1001-ый раз главой  мировой
контрреволюции.
* * *
     Tranmael234 дал в Arbeiterbladet очень сочувственную статью.
Самое замечательное то, что, защищая меня от преследований Сталина, Транмель
недвусмысленно  выражает  свою солидарность с  общей политикой Сталина.  Это
распространение личных и  политических симпатий  вносит в  дело  необходимую
ясность.
* * *
     В  СССР  идут  тревожные  процессы.  Исключение Енукидзе235,
тишайшего и бесхарактерного, есть удар по Калинину. Мотивировка: "не хвастай
своей добротой!"  -- говорит о том же. Не будет  ничего  неожиданного,  если
Калинин на сей раз  не  устоит. Телеграммы сообщили третьего дня об убийстве
Антипова236,    председателя    Комиссии   советского    контроля
(подтверждений нет).  ЦК  требует, чтоб пропагандисты и летом,  несмотря  на
каникулы, не забывали о троцкизме,  зиновьевцах и пр. О созыве VII конгресса
Коминтерна  никто  и не  заикается. Сталинская  диктатура подходит к  новому
рубежу.
     24 июня [1935 г.]
     В стортинге был обо мне "вопрос" в  парламенте, не запрос. Председатель
стортинга   произнес    двусмысленную    речь,    которая    сняла   вопрос.
Matin237  печатает  со   ссылкой  на  немецкую  прессу,  будто  я
несколько недель тому назад пытался нелегально проникнуть в Норвегию, но был
опознан  на   границе  и  не  допущен  в  страну.  Московский  корреспондент
консервативной газеты разогревает в телеграмме дело  Кирова в связи  с делом
Енукидзе... Что это значит?


     Хуже  всего нездоровье.  Десять дней пути  и пребывания  в отеле прошли
хорошо,  казалось,  я  возродился.  А сейчас все вернулось  сразу: слабость,
температура, пот, внутренняя физическая опустошенность... Беда, да и только.
     26 июня [1935 г.]
     Продолжаю  хворать.  Поразительна  у  меня  разница  между  здоровьем и
больным состоянием:  два человека,  даже во внешнем облике, притом иногда на
протяжении  24 часов. Отсюда естественное  предположение, что дело в нервах.
Но  врачи давно уже - в  1923  -- установили инфекцию. Возможно, что "нервы"
придают внешним выражениям болезни такой резкий размах.
     Этой ночью, вернее уж утром, снился мне разговор с Лениным. Если судить
по обстановке, -- на пароходе, на палубе 3-го  класса. Ленин лежал на нарах,
я не то стоял, не то сидел возле "его. Он озабоченно расспрашивал о болезни.
"У вас, видимо, нервная усталость накопленная, надо отдохнуть..." Я ответил,
что от усталости  я всегда быстро  поправлялся, благодаря  свойственному мне
Schwungkraft238,  но  что на этот раз дело идет о  более глубоких
процессах... "Тогда надо серьезно  (он подчеркнул) посоветоваться  с врачами
(несколько  фамилий)...". Я  ответил,  что уже  много  советовался, и  начал
рассказывать о поездке в Берлин, но, глядя на  Ленина, вспомнил, что  он уже
умер, и тут же стал отгонять эту мысль, чтоб довести беседу до конца.  Когда
закончил рассказ о лечебной поездке в Берлин,  в 1926 г., я хотел прибавить:
это  было уже после  вашей смерти, но остановил себя и сказал:  после вашего
заболевания...
     Н. устраивает наше жилье.  В  который раз! Шкафов здесь нет, многого не
хватает.  Она  сама  вбивает  гвозди, натягивает веревочки, вешает,  меняет,
веревочки срываются, она вздыхает про себя и начинает  сначала... Две заботы
руководят ею при этом: о  чистоте и о приглядности. Помню, с каким сердечным
участием, почти умилением, она рассказывала мне в 1905 г. об одной уголовной
арестантке, которая "понимала" чистоту и помогала Н[аташ]е наводить  чистоту
в камере. Сколько "обстановок" мы переменили за 33 года совместной жизни:  и
женевская  мансарда,  и  рабочие  квартиры  в  Вене и Париже,  и  Кремль,  и
Архангельское239, и крестьянская изба под Алма-[А]той, и вилла на
Принкипо, и гораздо  более скромные виллы во Франции... Н.  никогда  не была
безразлична к обстановке, но всегда независима от нее. Я легко "опускаюсь" в
трудных условиях, т. е. мирюсь с грязью и беспорядком вокруг, -- Н. никогда.
Она   всякую   обстановку   поднимет   на   известный  уровень   чистоты   и
упорядоченности и не позволит  ей с этого уровня спускаться. Но  сколько это
требует энергии, изобретательности, жизненных сил!..


     Я  лежу сейчас целыми дня[ми].  Сегодня  устанавливали с  Н. за амбаром
chaise longue. "Ты как  хочешь?" -- спросила она с оттенком сожаления. -- "А
что?" -- "С той стороны вид лучше". Действительно, вид был несравненно лучше
с  противоположной  стороны.  Разумеется,  всякий  или  почти  всякий  может
различить лучший вид от худшего. Но Н. не  может не почувствовать разницы во
всем существе. Она не может сесть лицом к забору и томиться сожалением, если
другой кто сядет таким образом...
     Прожили мы с Н. долгую и трудную жизнь, но  она не утратила способности
и  сейчас поражать  меня  свежестью,  цельностью  и  художественностью своей
натуры.
     Лежа  на  шезлонге, я вспоминал, как  мы подвергались с  Н. санитарному
досмотру на пароходе по  прибытию в Н[ью]-Йорк в январе 1917 г. Американские
чиновники  и врачи были  очень бесцеремонны, особенно  с пассажирами не 1-го
класса  (мы ехали  во втором). На  Наташе была вуаль.  Врач,  интересующийся
трахомой,  заподозрил неладное  за  вуалью,  быстро приподнял  ее  и  сделал
движение пальцами,  чтоб  приподнять  веки... Н. не  протестовала, ничего не
сказала, не отступила,  она  только удивилась,  вопросительно  взглянула  на
врача, лицо  ее занялось легким  румянцем. Но грубоватый янки  сразу опустил
руки  и  виновато   сделал  шаг  назад,--  такое   неотвратимое  достоинство
женственности  было в ее лице, в ее  взгляде,  во  всей ее фигуре...  Помню,
какое у меня было чувство гордости за Наташу, когда мы с парохода переходили
по сходням на пристань Нью-Йорка.
     29 июня [1935 г.]
     В Aftenposten240 большое  письмо  какого-то  юриста: Троцкий
вовсе не  отказался от политической  деятельности (цитируя, в частности, мое
письмо  к  эдинбургским студентам); к  тому же у него два секретаря. Что они
собираются  делать,  если  он болен? Тот же автор ссылается на слова Шефло о
том,  что Троцкий  "не сломлен",  "остался таким,  каким был" и пр. Прийти в
забвение, очевидно, не удастся и здесь.
     Я пробую болезнь взять "измором": лежу в тени, почти не читаю, почти не
думаю.
     1 июля [1935 г.]
     Лежа под  открытым небом,  просмотрел сборник старых  статей анархистки
Emma  Goldman241  с  ее  короткой  биографией,  а  сейчас   читаю
автобиографию   "Mother  Jones"242.  Обе  они   вышли  из   рядов
американских работниц,  но какая  разница!  Гольдман  --  индивидуалистка, с
маленькой     "героической"     философией,     состряпанной     из     идей
Кропоткина243, Ницше244 и Ибсена. Джонс -- героическая


     американская  пролетарка, без сомнений и  фраз,  но  и  без  философии.
Goldman -- ставит перед собой революционные  цели, но идет  к ним совершенно
нереволюционными путями. Mother Jones ставит себе каждый раз самые умеренные
цели:  more   pay  and  less  hours245  и  идет   к  ним  смелыми
революционными путями. Обе отражают Америку, каждая по-своему: Goldman своим
примитивным рационализмом, Jones  -- своим не  менее примитивным эмпиризмом.
Но Jones представляет великолепную веху в истории  своего класса,  тогда как
Goldman знаменует  уход  от  класса в индивидуалистическое  небытие.  Статей
Гольдман  я  одолеть не  мог: безжизненное  резонерство,  которое,  при всей
искренности, отдает фразерством. Автобиографию Jones читаю с наслаждением.
     В  своих статьях  и лишенных всякой  литературной  претензии  описаниях
стачечных боев Jones раскрывает мимоходом ужасающую картину исподней стороны
американского  капитализма  и  его   демократии.  Нельзя  без  содрогания  и
проклятий  читать  ее  рассказ  об  эксплуатации  и  калечении  на  фабриках
малолетних детей!
     Knudsen246  сообщил,  что  фашисты  собирают  в  Drammen (60
километров  отсюда) митинг  протеста против моего пребывания в  Норвегии. По
словам К., они соберут, будто бы, не больше 100 человек.
     Кто-то  из советских чиновников снял дачу  поблизости  от  лесной дачки
нашего хозяина. Это волнует Н., -- по-моему, совершенно без основания.
     4 июля [1935 г.]
     Закончил чтение  автобиографии Mother Jones. Давно я не читал ничего  с
таким интересом и волнением. Эпическая книга! Какая несокрушимая преданность
трудящимся, какое органическое презрение к изменникам и карьеристам из среды
рабочих   "вождей".   Имея  за   спиной  91  год,   эта  женщина   указывала
панамериканскому  рабочему конгрессу Советскую Россию  как пример. 93-х  лет
отроду она  примкнула к Рабоче-фермерской партии.  Но главное  содержание ее
жизни --  участие  в рабочих стачках, которые в  Америке чаще, чем где-либо,
превращались в гражданскую войну... Переведена  ли эта книжка на иностранные
языки?
     13 июля [1935 г.]
     Все  они на  открытом воздухе, читал,  диктовал  Яну [Френкелю] письма.
Газеты и письма стали  приходить непосредственно сюда и во  все возрастающем
количестве.
     На  днях  у  нашего  хозяина  были  гости,  тоже  партийные  редакторы:
приезжали  познакомиться. "Фашизма в  Норвегии  не может  быть". "Мы  старая
демократия". "У нас все грамотны". "Кроме


     того, мы многому научились: мы ограничили  наш капитализм"...-- "А если
фашизм  победит во  Франции, в Англии?" -- "Будем держаться"-- "Почему же вы
не удержали вашей валюты, когда она пала в Англии?"
     Ничему не научились. По сути дела эти люди не подозревают, что на свете
жили  Маркс,  Энгельс,  Ленин...  Война, Октябрьская  революция,  потрясения
фашизма прошли для  них  бесследно...  Будущее готовит им холодный и горячий
душ.
     Прочитал   биографию  Евгения  Дебса247.  Биография  плохая,
лирически   сентиментальная,   но   она  отражает   по-своему  лирическую  и
сентиментальную  фигуру Дебса,  --  в своем  роде  замечательную и во всяком
случае очень привлекательную.
     Читаю Edgar Рое248 в оригинале и хоть  не без трудностей, но
продвигаюсь   вперед.   За  последние  годы  я  приучился  диктовать  статьи
по-французски  и по-немецки, диктовать  сотрудникам, которые способны тут же
исправлять мои синтаксические ошибки (а они  не редки).  Овладеть каким-либо
иностранным языком полностью мне не дано.
     В английском языке (который  знаю совсем  плохо)  я  продвигаюсь теперь
вперед при  помощи усиленного  английского  чтения.  Иногда  ловишь  себя на
мысли:  не поздновато ли? стоит ли  расходовать энергию не на познание, а на
язык, оружие познания?
     В Турции мы Жили "явно" для всех, но под большой охраной (три товарища,
два полицейских). Во Франции мы жили инкогнито, сперва под охраной товарищей
(Barbizon), затем одни  (Isere). Сейчас мы живем открыто и без охраны.  Даже
ворота  двора днем  и  ночью  раскрыты  настежь. Вчера  два пьяных  норвежца
приходили знакомиться. Побеседовали мы с ними честь честью и разошлись.
     30 июля [1935 г.]
     За эти  две недели  было много маленьких событий. Приезжали знакомиться
шеф партии Транмель и  министр  юстиции  Ли249.  Вышло  так,  что
вместе снимались (по настоянию наивных третьих). Я с тревогой думал об общем
снимке. Но и министру снимок  -- к счастью --  тоже совсем не  к  лицу.  Дня
через  два-три нам  сообщили, что снимки "не удались".  Мы  с Н.  были очень
довольны   находчивостью  высоких  гостей.   Разговор  вышел  односторонним:
редактор  ц[ентрального]  органа  партии "интервьюировал" меня в присутствии
Транмеля (гл.  редактор)  и Ли. Время провели  по-хорошему.  Ли уверял,  что
советское пр[авительст]во не предприняло никаких мер давления, чтоб помешать
моему  поселению в  Норвегии. Они,  видимо, ничего  не знали  до дня  нашего
приезда в  Осло.  Возможно также, что  Норвегию они сочли "меньшим  злом" по
сравнению с Францией. В Arbeiderbladet статью поместили очень дружественную.


     На днях во двор пробрался  фашистский журналист (из еженедельника ABC),
подкрался,  прилипая к  стене,  и  снял нас с  Н.  на  шезлонгах.  Когда  Н.
повернулась к  нему, он бросился наутек. Хорошо, что  в  руках  у  него  был
только фотоаппарат. Ян  нагнал его в деревне, откуда он заказывал автомобиль
по телефону. Бедный фашист дрожал от страха, клялся,  что не снимал и пр. Но
фотография  появилась  в  ABC  с грозной статьей: наблюдает  ли  полиция  за
разрушительной деятельностью Тр[оцкого]? Снимок не оправдывал этого тона: мы
мирно лежали на складных стульях...
     Третьего дня  приезжали из Осло двое  рабочих,  братья, вернее,  мелкие
предприниматели, строители. Жили в Америке, говорят по-английски, немолодые,
сочувствуют  Коминтерну,  участвуют  в  обществе "Друзей  СССР". Спор  вышел
длинный и  не очень  складный (из-за языка). Но тип  норвежского  "сталинца"
вырисовывался мне полностью.
     ...Только  что   получена  телеграмма:   наша  молодежь   исключена  из
социалистической партии. Это уплата за предстоящее слияние-социал-демократов
со сталинцами. Начинается новая глава.
     8 сентября [1935 г.]
     Давно   ничего   не   записывал.   Приезжал  доктор  из   Р[ейченберга,
Чехословакии],  очень  дружественный,  "свой",  --  лечить.  Заставил  много
гулять, чтоб проверить ход  болезни. Положение сразу ухудшилось. Анализы, по
обыкновению, ничего  не дали. Так прошло две недели. После отъезда доктора я
перешел  на лежачий  образ  жизни и скоро  поправился. Начал  работать,  все
больше и больше. Нашли  русскую  машинистку, --  это  для  меня спасенье,  в
буквальном смысле слова. Стал диктовать -- очень  много,  легко,  почти  без
утомления.  В таком  состоянии нахожусь  и  сейчас. Вот  почему о дневнике и
думать забыл.
     Вспомнил  о  нем  потому,  что  вчера  получили  от  Левы  копии  писем
Ал[ександры]  Льв[овны Соколовской]  и  Платона! От  Сережи и  о Сереже  нет
ничего: весьма вероятно, что сидит в тюрьме...
     Письма Александры Львовны250 и Платона251 говорят
сами за себя.
     29 сентября [1935 г.]
     Вот уже десять  дней, как я в  госпитале в  Осло... Почти  двадцать лет
тому  назад,  улегшись  на кровать в мадридской тюрьме, я спрашивал  себя  с
изумлением: почему я оказался здесь? и неудержимо смеялся... пока не заснул.
И сейчас я спрашиваю себя с изумлением: каким образом  я оказался в больнице
в Осло? Так уж вышло...
     Л. Т[роцкий]


     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ 1937 ГОДА1
     2 января 1937 г.
     Сегодня четвертый день  пути.  Греет южное солнце. Моряки переоделись в
белое. Мы по-прежнему отдыхаем от политических новостей.  Еще 23 декабря, на
4-ый  день  пути, пароходная  радиостанция приняла  для  меня  телеграмму из
Лондона  от американского  агентства с просьбой об  интервью. Сопровождающий
нас полицейский  офицер,  передавая  телеграмму, выразил сожаление по поводу
того,  что  полученная  им  в   Осло  инструкция  лишает   меня  возможности
пользоваться пароходным радио  для ответа. Я не смогу снестись с  друзьями в
Мексике  даже  по  чисто  практическим   вопросам,   связанным  с  условиями
путешествия.  Норвежская социалистическая  власть  хочет  сохранить все свои
прерогативы до самых берегов Мексики. Примем к сведению и перейдем к порядку
дня.
* * *
     Вся  трудность  в  том,  чтоб  заставить поверить.  Удалось  ли Сталину
разрешить эту  задачу?  Утверждать это нелегко и самым  ревностным из господ
профессиональных  "друзей". Недаром вопрос о гестапо  они  обходят, воровато
опуская глаза.  Но мы не позволим им уклониться от ответа. Процесс Зиновьева
и других, к несчастью, закончен. Процесс Сталина только начинается.
     Эти строки  пишутся  на  борту  парохода.  У  меня  нет  под руками  ни
справочников,  ни старых газет, ни  даже  собственных архивов.  Я  пользуюсь
только  источниками   собственной  памяти.  Этим  объясняется  почти  полное
отсутствие  цитат,  ссылок  на  документы  и   пр.   Но  цитаты,  документы,
свидетельские показания существуют...
     Виктор Серж2,  прошедший  через все этапы репрессий в СССР и
лишь чудом попавший в 1936 г. за границу, наглядно изображает последний этап
воздействия "а Зиновьева и Каменева:
     "С  глазу  на  глаз, в камере, расположенной  несколькими  этажами выше
погреба для расстрелов, к ним обращались с такой примерно речью:
     -- Вы остаетесь, чтобы вы ни говорили и ни делали, нашими непримиримыми
противниками. Но  вы  преданы  партии,  мы знаем это. Партия требует  от вас
новой   жертвы,   более   полной,  чем  все   предшествующие:  политического
самоубийст-


     ва, жертвы вашей совестью. Вы  скрепите эту жертву, идя сами  навстречу
смертной   казни.  Тольк