и  на своем
автомобиле  незаметно  доставил  нас  в  город.  Не возбуждая  внимания,  мы
приехали  на  Арбат, в одной  из  боковых улиц которого,  в  тихом  Денежном
переулке,  находилась вилла  Берг, местопребывание нашего представительства.
Господин Радек заметил, что хотя ничего особенного опасаться нет  оснований,
но о моем прибытии могло стать известно и меры предосторожности не мешают.

     В тот же вечер и следующее утро я познакомился поближе  с важнейшими из
моих сотрудников, послушал их  доклады  о  положении дел и познакомился с их
оценкой общего  положения. Все  как  военные,  так  и гражданские лица, были
согласны в том, что большевистскому правительству угрожают большие опасности
как вне страны, так и внутри ее;  что у этого правительства нет ни малейшего
стремления  к  искренней  совместной  работе с Германией;  что хотя оно, при
нынешнем тяжелом  его положении, старается избегнуть разрыва с нами и хотело
бы даже заручиться по возможности нашей материальной и моральной поддержкой,
но, тем не менее, всякое  мероприятие, выгодное для Германии,  будет сведено
им  на  нет посредством упорнейшего  пассивного  сопротивления и  под маской
самого предупредительного отношения и самых любезных обещаний; что очевидное
стремление  известных  лиц,  к  интимному  сотрудничеству  с  большевистским
правительством и  к заключению с  этой целью дополнительных договоров  с ним
прямо-таки  натравливает против  Германии  всю  небольшевистскую  Россию, не
принося в то же время нам ни  малейшей осязательной пользы;  и что, наконец,
положение  германского  представительства в  Москве,  несмотря  на усиленную
охрану его  отрядом  латышей,  по-прежнему  остается  серьезно  угрожаемым и
продуктивная деятельность его невозможна. Предполагаемая присылка из Берлина
трехсот человек в гражданском платье была признана со стороны военных членов
представительства совершенно недостаточной охраной.

     С первым  визитом я  направился  к  г-ну Чичерину, народному  комиссару
иностранных   дел,  квартира  которого   помещалась  в  отеле  Метрополь  на
Театральной  площади.  Следуя настояниям своих  сотрудников, я  отправился к
нему без предварительного оповещения и притом  не в посольском автомобиле, а
в небольшом экипаже. Через несколько минут лошадь потеряла подкову. Вместе с
сопровождавшим меня  доктором  Рицлером,  неузнанные  и не обращая  на  себя
внимания посторонних, мы отправились пешком по опасной Москве, производившей
почти  такое  же впечатление,  как  и впоследствии революционный Берлин. Г-н
Чичерин, производивший впечатление встревоженного и запуганного  ученого,  с
печальными глазами и меланхолическим взглядом, тотчас же заговорил со мной о
своих опасениях за  Баку,  которому  угрожает непосредственная опасность  со
стороны турецких войск, и напомнил о данных г-ну Иоффе обещаниях германского
правительства относительно защиты этого города. На основании моих берлинских
сведений я усомнился в намерении Турции направить удар на Баку и  заверил г.
Чичерина  в  том,  что  германским  правительством   будут  предприняты  все
совместимые с союзными силами средства, чтобы сдерживать турок. Относительно
дополнительных  договоров  г.  Чичерин  сказал,  что  еще  не  имеет  текста
договоров  в  редакции,  принятой  в  Берлине  обеими сторонами,  и  что  по
получении   окончательно    отредактированного   проекта   договоры   должны
подвергнуться подробному обсуждению в Совете народных комиссаров прежде, чем
он  сможет  установить свое  отношение к ним. Он оживился лишь  тогда, когда
заговорил о внутреннем положении. Революцию  совершили промышленные рабочие,
но в  России они в численном отношении составляют незначительное меньшинство
населения. Поэтому судьба революции зависит от деревни, отношение которой до
сих  пор  было  безразличным или  даже  враждебным. Ввиду  этого  большевики
мобилизуют  теперь  "деревенскую  бедноту"  против  "деревенских  богатеев".
Повсюду  в  деревнях образуются Советы, и к ним переходит вся власть.  Право
избирать в эти Советы принадлежит, конечно, только  неимущим. Таким образом,
советскому правительству удастся распространить свою власть и на деревню.

     В  последующие дни  я старался  путем интенсивнейшей  работы и бесед  с
моими сотрудниками  и  другими  сведущими  лицами,  поскольку  таковые  были
доступны мне,  составить себе точную  картину  положения  и заложенных в нем
возможностей для германской политики. Картина получилась следующая:

     Советская Россия переживала тяжкий кризис, внешний и внутренний.

     На  востоке  чехо-словаки  и  кооперирующие  с  ними сибиряки  достигли
угрожающих  успехов.  Они  овладели  средним  Поволжьем  с  важными городами
Казанью, Симбирском,  Самарой, Сызранью и угрожали  Саратову. Как  раз в это
время, по прибытии  моем в Москву, с  Восточного  фронта приходили  известия
одно тяжелее другого.

     На юго-востоке шло наступление казаков под командою Алексеева,  Дутова,
Деникин  и  Краснова. Была велика опасность их соединения с чехо-словаками у
Царицына, на  изгибе  Волги,  угрожавшая отрезать  большевистскую Россию  от
связи  с Каспийским  морем  и с Баку. С  самим Баку связь  была  прервана, и
точных  сведений  о  судьбе этого города не  было. По  одной  версии,  в нем
захватили власть армяне и призвали англичан, стоявших в Реште, на персидском
южном  побережье Каспийского моря; по другим  же сведениям, турки находились
непосредственно у Баку или даже уже заняли его.

     На  севере  войска  Антанты  продвигались  с  Мурманского  побережья  в
направлении на Петрозаводск и Петербург. В  начале августа  англичане заняли
Архангельск на Белом море и оттуда направились на Вологду.

     Почти  на всех фронтах Красная гвардия сражалась плохо. Из Петербурга и
Москвы  были  вызваны  латышские  полки  и в  качестве  "корсетной  пружины"
распределены  между  красногвардейцами.  Среди  самих  латышей   усиливалось
недовольство  большевистским  режимом,  сильнейшей   и   надежнейшей  опорой
которого  они до сих пор  были.  Недовольство зашло так  далеко,  что видные
вожди  латышей зондировали почву  в  германском  представительстве,  выражая
готовность вместе со  своими  войсками перейти в наше распоряжение,  если мы
разрешим им возвращение в будущем в оккупированную нами  Латвию  и вернем их
земельную собственность.

     Насколько   серьезным   представлялось   положение  самому   советскому
правительству, было ясно из тех сообщений, которые сделал мне г-н Чичерин по
поручению  Совета  народных  депутатов,  явившись  вечером   1   августа   в
представительство, без  предварительного оповещения,  прямо  из совещания  в
Кремле.

     Г-н  Чичерин  сообщил   мне   прежде  всего   о   том,   что  советское
правительство,  ввиду  продвижения  войск Антанты  от  Мурманска  и  высадки
англичан  в Архангельске,  уже  не заинтересовано  в отсрочке - пожелание  о
каковой  им  было  выражено  ранее  в  Берлин  -  германо-финских операций в
Карелии, направленных против Мурманского побережья. Открытый  военный союз с
нами  для  него, конечно, невозможен,  ввиду  общественного мнения;  но зато
вполне возможна фактическая  параллельная  акция. Для прикрытия  Москвы  его
правительство   намерено  сконцентрировать  войска  у  Вологды.  Разумеется,
условием  параллельной акции является незанятие нами Петербурга;  лучше было
бы  не  занимать  также  и  Петрозаводска. Фактически  смысл этих  сообщений
сводился  к тому,  что для спасения Москвы советское правительство вынуждено
было просить нас  о  прикрытии Петербурга. Это было  подтверждено 5  августа
сообщением г.  Чичерина  о  том, что правительству  его  приходится  вывести
войска и из Петрозаводска, для переброски их в Вологду, вследствие чего путь
от Мурмана на  Петербург  открыт  и  скорейшее вмешательство  наше  является
желательным. Далее он сообщил также о том, что  в  Вологде объявлено военное
положение, ввиду чего должен просить меня о выводе оттуда  нашей подкомиссии
по делам военнопленных.
     Не меньше тревог внушал ему и юго-восток. Его правительство решилось не
настаивать на очищении нашими войсками Ростова  и Таганрога - требование, на
котором  до  сих   пор  оно  настаивало   со  всей   решительностью   -   но
удовлетвориться  предложенным  нами  свободным пользованием железнодорожными
линиями,  причем  основным  условием  ставилось,  что эти линии  будут  нами
"освобождены  от  Краснова  и Алексеева".  Оба  генерала  действуют  заодно,
несмотря  на  то,  что  Алексеев  является сторонником  Антанты,  а  Краснов
прикидывается германофилом и принимает нашу помощь. На мой вопрос Чичерин, в
конце концов, более точно  формулировал  желанное  ему вмешательство с нашей
стороны  следующими  словами:   "Активное  вмешательство  против  Алексеева,
никакой больше помощи Краснову".  И здесь тоже,  по тем же основаниям, что и
на  севере, речь не  может идти об открытом  союзе, но  лишь  о  фактической
кооперации. Последняя же является необходимой. Таким образом, большевистское
правительство просило  о  вооруженной  интервенции Германии на великорусской
территории -  яркое  доказательство того,  как  велика  была  угрожавшая ему
опасность.

     Не  более утешительным  для советского правительства  было положение  и
внутри страны.

     Коммунистические      эксперименты     эксперименты     большевистского
правительства привели к полной дезорганизации и параличу хозяйственной жизни
страны.  Создать  новый  порядок  большевикам   не  удалось.  Большая  часть
промышленных  предприятий бездействовала; те же,  в которых производство еще
продолжалось,   могли   держаться   лишь  с  помощью  больших   субсидий  от
государства.  Сельскохозяйственное  производство  также  сильно сократилось.
Кроме того,  крестьяне давно  уже  отказывались  отдавать  свои продукты  за
обесцененные  бумажки.  Попытка ввести  систематический  обмен  промышленных
продуктов   на  сельскохозяйственные   кончилась  крахом.  Возникли   весьма
напряженные отношения  между  голодающим  городом и деревней, припрятывающей
свои  отнюдь  не  изобильные  съестные  припасы. Много раз  отправлялись  по
деревням вооруженные экспедиции промышленных рабочих, чтобы  насильственными
мерами добыть себе  продовольствие.  Деревня давала  отпор; во многих местах
вспыхивали   крестьянские   волнения.   Большевизация   деревни  посредством
организации "деревенской бедноты" только начиналась.

     Старый аппарат  управления был разбит;  новый еще  не построен.  Власть
московского  центрального  правительства была  ограничена  тесными  рамками.
Местные Советы, образовавшиеся повсюду, действовали, как им хотелось.

     В самой Москве господство  большевиков также  было непрочным. Отношение
большевиков    к    левым    социалистам-революционерам   было   по-прежнему
неопределенным.  Было  очевидно,  что  советское  правительство  не решается
предпринимать  мер  против   этой   группы.   Несмотря  на   мои  настояния,
правительство  бездействовало  в преследовании участников покушения на графа
Мирбаха,  принадлежавших  к  левым  социалистам-революционерам.  В  Германии
распространялись сведения - конечно, из кругов, близких к г-ну Иоффе - будто
советское правительство, по требованию Германии, велело арестовать Камкова и
Спиридонову, публично призывавших к покушению, и  расстрелять их. Граф Гарри
Кесслер, находившийся в доверительных отношениях с г-ном Иоффе, еще накануне
моего отъезда  посетил  меня,  чтобы сообщить об  этом  якобы  факте  как  о
доказательстве доброй  воли советского правительства. Но когда  известие это
появилось  в  немецких  газетах,  то  народный  комиссариат иностранных  дел
опубликовал  в  советской прессе  заметку о том, что известие  это, конечно,
является вымыслом.  Но  немецкие  газеты,  под  давлением  цензуры, не могли
опубликовать  такого  опровержения. Об  этой заметке  я  сообщил в Берлин  и
просил   разъяснений.  Министерство  иностранных   дел  ответило   мне,  что
опубликование такой заметки в немецкой прессе никем в Германии воспрещено не
было.  Когда  же  я обратился за разъяснениями  по поводу  этого любопытного
явления к г-ну Радеку, то он признал себя автором заметки, о препятствиях же
со стороны немецкой цензуры к появлению опровержения в германских газетах он
заключил из того, что на его предложение в Берлин об опровержении известия о
расстреле  Камкова  и  Спиридоновой  получился   ответ,   что  этому  мешают
"непреодолимые препятствия". По возвращении в  Берлин я узнал  от германских
журналистов,  что сам г-н  Иоффе просил не опровергать этого известия  и что
одна из инстанций министерства иностранных дел тоже считала появление такого
опровержения  нежелательным! По-видимому,  у  нас,  в  интересах  скорейшего
заключения дополнительных договоров, хотели таким путем ослабить раздражение
общественного  мнения,  вызванное   безнаказанностью  виновников  покушения.
Только после моего вмешательства опровержение  было опубликовано телеграфным
агентством Вольфа.

     Но  советское  правительство не только не предпринимало серьезных шагов
против левых социалистов-революционеров, причастных к покушению. В первые же
дни моего пребывания в Москве оно вернуло милость и благоволение членам этой
партии, еще недавно, непосредственно после покушения  и восстания, удаленным
из состава "Чрезвычайной комиссии" и прочих ответственных учреждений.

     В отношении  же  всех  правее  стоящих партий и  групп  она,  напротив,
применяла  самый  жестокий  террор.  Из  газет  допускались   только  органы
большевиков   и   левых   социалистов-революционеров.  Органы   всех  прочих
направлений  преследовались  беспощадно. Всякие собрания, устраивавшиеся  не
большевиками   или   левыми    социалистами-революционерами,   воспрещались.
"Чрезвычайная   комиссия   по  борьбе   с   контрреволюцией",  располагавшая
безграничными полномочиями  над жизнью и имуществом  граждан, свирепствовала
прямо-таки  ужасным  образом   над  всяким,  кто  не  принадлежал  к  партии
большевиков  или  левых  социалистов-революционеров.  В  провинции  террором
руководили местные  Советы. Казнь бывшего царя, в  середине июля совершенная
по  постановлению  Екатеринбургского  Совета   и  задним  числом  одобренная
Центральным исполнительным комитетом в Москве, была лишь отдельным случаем в
ряду многих и обращала на себя внимание только личностью своей жертвы.

     Несмотря  на  столь  невыносимый  террор,  или,  может  быть,  как  раз
благодаря   ему,   умеренные  элементы  решились  на  последнюю  попытку   к
объединению своих сил.  В тогдашней обстановке, при неустойчивости основного
ядра  большевистских войск,  при глубоком  озлоблении голодающих  рабочих  в
городах и крестьянства, угрожаемого насильственными реквизициями в деревнях,
казалось возможным, что коалиции буржуазных партий удастся объединить вокруг
себя разрозненные элементы порядка.

     Само  советское  правительство находилось в серьезной тревоге. В первые
дни  августа  им  приняты были  в широком масштабе меры предосторожности  на
случай контрреволюционного восстания.  Вокруг Кремля,  резиденции  Ленина  и
Совета народных комиссаров в  большинстве квартир верхние этажи были очищены
и в них установлены пулеметы. С удвоенным рвением днем и ночью производились
облавы на  контрреволюционеров  - главным  образом, на  офицеров.  Эти  меры
завершились назначением  общей регистрации офицеров  на 7  августа. При этом
многие  тысячи из явившихся были  арестованы.  Сколько  было расстреляно  из
числа арестованных, об этом мы никогда, конечно, не узнаем.

     Советское  правительство с  полным  основанием  считало  свое положение
опасным. В  те  дни  количество надежных  войск  в Москве  было  невелико, а
настроение  населения  выражало  равнодушие  или  колебание.  Для  отражения
внешнего врага правительству  пришлось  отправить на  фронт все без  остатка
латышские части; моя охрана из латышей, оставление которой мне категорически
было обещано, тоже ушла временно на фронт и была заменена красногвардейцами,
производившими  довольно  скверное  впечатление. Население терпело тягчайшие
лишения от недостатка продовольствия.  В Москве царил буквально голод.  Все,
что  вообще прибывало из съестных продуктов,  забиралось, по  большей части,
Красной гвардией  для  себя.  Хлеба вообще  нельзя было  достать.  Хлеб  для
персонала германского представительства  нам  приходилось доставлять катером
из Ковно.

     Сильнейшей опорой большевистского правительства в это критическое время
явилось, хоть и бессознательно и непреднамеренно - германское правительство.
Уже самый  факт заключения мира и  возобновления дипломатических отношений с
большевиками был  воспринят в  кругах небольшевистской России как  моральная
поддержка  большевистского  режима  с  стороны  Германии.  Явное  стремление
политики  Берлина  к лояльному сотрудничеству с большевиками в Великороссии;
легкость,  с  которой  господа, ведшие переговоры в Берлине  с г-ном  Иоффе,
мирились с ущербом  и  уничтожением  германской  собственности  и германских
предприятий,  причиняемым   коммунистическими   мероприятиями   большевиков;
легкомыслие,  с  которым  известные германские  публицисты  пропагандировали
мысль о необходимости для Германии путем содействия большевизму окончательно
разрушить российское  государство и сделать его бессильным на будущее время,
- все это создавало и усиливало в России впечатление, неверное само по себе,
будто Германия решила сохранить большевистский  режим в Великороссии в целях
окончательного  уничтожения  могущества  России.  В  российских  кругах  эту
политику считали  вредной даже с точки зрения интересов самой  Германии. Ибо
неизбежное ее последствие усматривали в том, что большевизм, в конце концов,
обратится против нас самих, - предостережение, которое я в течение короткого
пребывания  в  Москве  неоднократно и в  самой настойчивой  форме слышал  со
стороны русских.  Но с нашей  поддержкой  большевистского режима в России не
могли не  считаться  как с фактом, тяжесть которого подавляла всякую мысль о
самостоятельном восстании против большевиков.

     Убийство графа  Мирбаха и предпринятые в связи с этим  шаги германского
представительства   вызвали  надежду   на   поворот   германской   политики.
Антибольшевистские, и притом не  только реакционные,  элементы  искали в нас
поддержки  и одобрения. Г-н Милюков, ранее принадлежавший  к непримиримейшим
противникам   Германии  и  еще  в  бытность   министром  иностранных  дел  в
революционном правительстве князя  Львова решительно высказывавшийся  против
всякого соглашения с Германией, теперь публично выступал за сотрудничество с
нами.
     Велико было разочарование, когда германское правительство отказалось от
требования  о  вводе  в  Москву  военного  батальона  германских   солдат  и
удовлетворилось вялым преследованием убийц графа Мирбаха. Это  разочарование
еще больше  усилилось, когда  в России стали  известны отдельные подробности
берлинских  переговоров между нашим  министерством  иностранных дел  и г-ном
Иоффе. В  предполагавшемся отчленении  Лифляндии и Эстляндии от  российского
государства увидели подтверждение  того,  что  Германия  ради  осуществления
своих разрушительных планов относительно России вошла в союз с большевиками.
Такое   же  подтверждение  усматривали  и  в  соглашениях  экономического  и
финансового  характера,  представлявших  большевистскому   правительству  за
твердо установленную сумму  полную свободу применения  его  гибельных планов
отчуждения  и  социализации  также  и  в  сфере германской  собственности  и
германских прав. Такое впечатление не могло не создаваться еще и потому, что
со времени моего отъезда из Берлина г-ну Иоффе удалось провести пункт о том,
что уплачиваемая  нам  общая сумма включает в  себя  вознаграждение  и за те
случаи  отчуждения, которые  вызваны  -  спешно  изда