столь разительно несхожи, что казалось странным, как могли эти  два
человека одновременно оказаться во главе столь  торжественного  сборища:
Дэвис - с его тонким, твердо сжатым надменным ртом, впалыми щеками и хо-
лодными глазами аскета, и Стефенс - с горящим взором темных, глубоко по-
саженных глаз; лицо человека, познавшего лишь болезни и утраты и востор-
жествовавшего над ними благодаря крепости духа и природному чувству юмо-
ра. Два всеми любимых лица.
   Почтенные дамы, представительницы комитета, на плечи коих была возло-
жена ответственность за проведение базара, торжественно, как флагманские
суда, проплыли по залу, направляя запоздавших молодых  дам  и  смеющихся
девушек к их киоскам, и скрылись за дверями задних комнат,  где  готови-
лись прохладительные напитки и закуски. Тетушка Питти  поспешила  следом
за ними.
   Музыканты поднялись на подмостки и принялись настраивать свои  скрип-
ки, подкручивая колки и пиликая смычками с  торжественно-сосредоточенным
видом, - их черные, сверкающие белозубыми улыбками лица уже лоснились от
пота. Старик Леви, кучер миссис Мерриуэзер,  руководивший  оркестром  на
всех благотворительных базарах, балах и свадьбах еще с тех времен, когда
Атланта звалась Мартасвиллом, постучал смычком, прося  внимания.  Гостей
пока собралось мало - в основном только дамы-распорядительницы, - но все
взоры обратились к нему. И тут скрипки, контрабасы, аккордеоны, банджо и
трещотки медленно, протяжно заиграли "Лорену"  -  медленно,  потому  что
время для танцев пока не настало: танцы начнутся, когда из  киосков  ис-
чезнут товары. Скарлетт почувствовала, как забилось  у  нее  сердце  при
нежных меланхолических звуках вальса.
   Уплывает за годом год, Лорена!
   Травы увядают, снег идет,
   Солнце покидает небосвод, Лорена...
   Раз-два-три,   раз-два-три,   наклон   вправо,   влево,   раз-дватри,
раз-два-три, поворот-поворот... Какой изумительный вальс! Слегка  раски-
нув руки, полузакрыв глаза, она покачивалась в такт томной, завораживаю-
щей музыке. Печальная повесть трагической любви Лорены находила отклик в
ее растревоженной душе, и к горлу подступал комок.
   Внезапно, словно пробужденная к жизни музыкой вальса, залитая  лунным
светом, напоенная теплыми ароматами, улица за окнами наполнилась топотом
копыт, скрипом колес,  смехом,  голосами,  негромкой  перебранкой  куче-
ров-негров, отвоевывавших себе место для экипажа. Радостные, беззаботные
звуки перенеслись на лестницу; звонкие голоса девушек сплетались с басо-
витыми голосами их спутников: девушки восторженными  восклицаниями  при-
ветствовали своих подруг, расставшись с ними не далее как после полудня.
   И ожил зал. Девушки -  в  ярких  платьях,  с  огромными  кринолинами,
из-под которых выглядывали кружевные панталончики, - словно стая пестрых
бабочек, разлетелись во все концы зала. Обнаженные хрупкие белые  плечи-
ки, нежные округлые очертания грудей, чуть прикрытых кружевными  рюшами;
кружевные мантильи, небрежно наброшенные на полусогнутые руки,  веера  -
разрисованные или расшитые стеклярусом, веера  из  лебяжьих  перьев,  из
павлиньих перьев, подвешенные к запястьям на тоненьких бархатных ленточ-
ках; темные, гладко зачесанные вверх над ушами волосы, стянутые  на  за-
тылке тугим, тяжелым, уложенным в сетку узлом, кокетливо - горделиво от-
тягивающим голову назад; пушистые массы золотистых, танцующих надо лбом,
ниспадающих на шею локонов в обрамлении золотых  подвесок,  танцующих  с
локонами в лад; шелк, кружева, тесьма, ленты - все  контрабандное  и  от
этого еще более драгоценное; все наряды, все украшения - предмет  особой
гордости, выставляемый напоказ как живое свидетельство того, что контра-
бандисты и девушки утерли нос янки.
   Разумеется, не все цветы города были в знак  уважения  и  преданности
принесены к портретам вождей Конфедерации. Самые нежные и самые душистые
украшали девушек: чайные розы, прикрепленные к волосам над ухом;  бутоны
роз и веточки жасмина, сплетенные венком, придерживали  каскады  кудрей;
букетики цветов стыдливо выглядывали из-за атласных кушаков.  Всем  этим
цветам суждено было еще до исхода ночи перекочевать в качестве драгоцен-
ных сувениров в нагрудные кармашки серых мундиров.
   О, сколько мундиров мелькало в этой толпе и сколько  знакомых  мужчин
было облачено в эти мундиры-мужчин, которых Скарлетт  видела  на  госпи-
тальных койках или на плацу, встречала на улицах. И как великолепны были
эти мундиры, с начищенными до блеска пуговицами, с ослепительным золотом
галунов на обшлагах и на воротнике! И как красиво оттеняли  серое  сукно
мундиров красные, желтые и синие лампасы на брюках, указывающие  на  род
войск! Концы пунцовых и золотых кушаков развевались, ножны сабель  свер-
кали и звенели, ударяясь о блестящие ботфорты, и  звон  их  сливался  со
звоном шпор.
   "Какие красавцы!" - думала Скарлетт, глядя, как мужчины издали  взма-
хом руки приветствуют друг друга или склоняются над  рукой  какой-нибудь
почтенной дамы, и сердце ее переполнялось гордостью.  Все  они  казались
такими юными, несмотря на свои пышные рыжеватые усы или темные  каштано-
вые и черные бороды и такими красивыми и беспечными, несмотря на  забин-
тованные руки в лубках и белые марлевые повязки на голове,  резко  отте-
нявшие их загорелые, обветренные лица. Кое-кто был даже на  костылях,  и
какой гордостью сияли глаза сопровождавших их девушек, старавшихся  при-
ладиться к подпрыгивающим движениям  своих  кавалеров!  Особенно  ярким,
многоцветным пятном, затмевавшим все наряды дам, выделялся в толпе  зуав
из Луизианы. Маленький, смуглолицый, улыбающийся, с  рукой  в  лубке  на
черной шелковой перевязи, в широких, белых в  синюю  полоску  шароварах,
кремовых гетрах и коротком, плотно обтягивающем торс красном  мундире  -
он был похож не то на заморскую тропическую птицу, не то  на  обезьянку.
Его звали Рене Пикар, и он был главным претендентом на руку Мейбелл Мер-
риуэзер. Да, похоже, сегодня сюда прибыли все раненые из госпиталей - во
всяком случае, все, кто мог ходить, а также все, приехавшие с фронта  на
побывку или отпущенные по болезни, и все железнодорожные и почтовые слу-
жащие, и весь персонал госпиталей, и все, кто  работал  в  интендантской
службе от Атланты до Мейкона. Как довольны будут дамы-патронессы! Госпи-
тали огребут кучу денег сегодня.
   С улицы донеслись дробь барабанов, топот  ног,  громкие  восторженные
крики кучеров. Затрубили в горн, и  чей-то  сочный  бас  отдал  команду:
"Вольно!" И вот уже офицеры внутреннего охранения и милиции, все  в  па-
радных мундирах, поднялись по узкой лестнице и появились в зале, раскла-
ниваясь, отдавая честь, пожимая руки. Юношам из войск внутреннего  охра-
нения война казалась увлекательной игрой, и они уповали на то, что ровно
через год, если военные действия к тому времени еще продлятся, они  тоже
отправятся в Виргинию, а седобородые старцы, которым в эту минуту  хоте-
лось бы вернуть свою юность, молодцевато вышагивали в мундирах  внутрен-
него охранения, озаренные светом славы своих сражающихся на фронте сыно-
вей. В мундирах же милиции были в основном мужчины средних лет и постар-
ше, но попадались и годные по возрасту  для  отправки  на  фронт  -  эти
чувствовали себя не так непринужденно, как юноши и старики, ибо люди уже
начали перешептываться на их счет, удивляясь, почему они  не  становятся
под знамена генерала Ли.
   Но как же зал вместит всю эту толпу! Еще минуту назад он казался  та-
ким большим и просторным, а сейчас был уже забит  до  отказа,  и  воздух
теплой летней ночи стал душен от запаха одеколона, сухих  духов,  помады
для волос, благоухания цветов, горящих ароматных свечей и легкого  прив-
куса пыли от множества ног, топчущих старый дощатый пол казармы. В  шуме
и гуле голосов тонули все слова, а старик Леви, словно подхваченный все-
общим радостным  возбуждением,  вдруг  оборвал  на  полутакте  "Лорену",
яростно прошелся смычком по струнам, и оркестр что было мочи грянул "Го-
лубой заветный флаг".
   Сотни голосов подхватили мелодию и слились в  восторженном,  ликующем
гимне. Горнист из внутреннего охранения, вскочив на подмостки,  затрубил
в лад с оркестром, и когда серебристые звуки горна призывно поплыли  над
поющей толпой, холодок восторга пробежал у людей по спинам и  обнаженные
плечи женщин покрылись от волнения мурашками.
   Ура! Ура! Ура!
   Да здравствует Юг и его Права!
   Взвейся выше, флаг голубой
   С одной заповедной звездой!
   Запели второй куплет, и Скарлетт, громко певшая вместе со всеми,  ус-
лышала за своей спиной высокое нежное сопрано Мелани, такое  же  пронзи-
тельно-чистое, как звуки горна. Обернувшись,  она  увидела,  что  Мелани
стоит, закрыв глаза, прижав руки к груди, и на ресницах  у  нее  блестят
слезинки. Когда музыка смолкла, она заговорщически улыбнулась Скарлетт и
со смущенной гримаской приложила платочек к глазам.
   - Я так счастлива, - шепнула она, - так горжусь нашими солдатами, что
просто не могу удержаться от слез.
   Глаза ее горели жгучим, почти фанатичным огнем, и озаренное их сияни-
ем некрасивое личико стало на миг прекрасным.
   И у всех женщин были такие же взволнованные лица,  и  слезы  гордости
блестели на их щеках - и на свежих, румяных, и на  увядавших,  морщинис-
тых, - и губы улыбались, и глубоким волнением горели глаза, когда музыка
смолкла и они повернулись к своим мужчинам - мужьям,  возлюбленным,  сы-
новьям. И все женщины, даже самые некрасивые, были ослепительно хороши в
эту минуту, озаренные верой в своих любимых и любящих и стократно возда-
ющие им любовью за любовь.
   Да, они любили своих мужчин, верили в них и  готовы  были  верить  до
последнего вздоха. Разве может беда постучаться к  ним  в  дверь,  когда
между ними и янки незыблемой стеной стоят эти серые мундиры? Ведь никог-
да, казалось им, с самого сотворения мира ни одна страна еще не  растила
таких сыновей - таких бесстрашных, таких беззаветно преданных делу,  та-
ких изысканно-галантных, таких нежных! И как могут они не одержать  сок-
рушительной победы, когда борются за правое, справедливое  дело.  И  это
Правое Дело не менее дорого им, женщинам, чем их мужья, отцы и  сыновья;
они служат ему своим трудом, они отдали ему и сердца свои, и помыслы,  и
упования, и отдадут, если потребуется, и мужей, и сыновей, и отцов и бу-
дут так же гордо нести свою утрату, как мужчины несут свое боевое знамя.
   В эти дни сердца их были преисполнены преданности и гордости до  кра-
ев: Конфедерация - в зените своей славы, и победа  близка!  Несокрушимый
Джексон триумфально движется по долине Миссисипи, и  янки  посрамлены  в
семидневном сражении под Ричмондом! Да и как могло быть иначе, когда  во
главе стоят такие люди, как Ли и Джексон? Еще одна победа, и янки на ко-
ленях возопиют о мире, а воины-южане возвратятся домой, и радости и  по-
целуям не будет конца! Еще одна победа, и войне конец!
   Конечно, чьи-то места за семейным столом опустеют  навеки,  и  чьи-то
дети никогда не увидят своих отцов, и на  пустынных  берегах  виргинских
рек и в безмолвных горных ущельях Теннесси останутся безымянные  могилы,
но кто скажет, что эти люди слишком дорогой ценой  заплатили  за  Правое
Дело? А если дамам приходится обходиться без нарядных туалетов, если чай
и сахар стали редкостью, это может служить лишь предметом шуток, не  бо-
лее. К тому же отважным контрабандистам нет-нет да и удавалось провозить
все это под самым носом у разъяренных янки, и обладание столь  желанными
предметами доставляло особое удовольствие. Но скоро Рафаэль Семмс и  во-
енно-морской флот Конфедерации дадут жару канонеркам северян  и  откроют
доступ в порты. Да и Англия окажет Конфедерации военную  помощь  -  ведь
английские фабрики бездействуют из-за отсутствия южного хлопка.  И,  ко-
нечно, английская знать не может не симпатизировать южанам,  как  всякая
знать - людям своего круга, и не может не испытывать неприязни  к  янки,
поклоняющимся доллару.
   И женщины шелестели шелковыми юбками, и заливались смехом,  и,  глядя
на своих мужчин, испытывали гордость и любовный трепет, вдвойне сладост-
ный и жгучий перед лицом опасности, а быть может, даже смерти.
   Сердце Скарлетт тоже в первые минуты билось радостно и учащенно отто-
го, что она снова оказалась на балу среди такого  многолюдного  сборища,
но ее радость вскоре потухла, когда, окидывая взглядом толпу, она  заме-
тила одухотворенное выражение на лице окружающих. Все сияли, всех  пере-
полнял патриотический восторг, и только одна  она  не  испытывала  таких
чувств. Ее приподнятое настроение  сменилось  подавленностью  и  смутной
тревогой. И вот уже зал утратил свое великолепие в ее  глазах  и  наряды
женщин - свой блеск, а их безраздельная преданность Конфедерации и безу-
держный восторг, озарявший их лица, показались ей  просто...  да  просто
смешными!
   У нее даже слегка приоткрылся от удивления рот, когда, заглянув  себе
в душу, она неожиданно поняла, что не испытывает ни той гордости,  кото-
рой полны эти женщины, ни их готовности пожертвовать всем  ради  Правого
Дела. И прежде чем в объятом страхом уме ее успела  промелькнуть  мысль:
"Нет, нет, нельзя так думать! Это дурно, это грешно", она уже знала, что
это их пресловутое Правое Дело - для нее пустой звук и ей до смерти  на-
доело слушать, как все без конца исступленно толкуют об одном и том же с
таким фанатичным блеском в глазах. Правое Дело не представлялось ей свя-
щенным, а война - чем-то возвышенным. Для нее  это  было  нечто  досадно
вторгшееся в жизнь, стоившее много денег, бессмысленно сеявшее смерть  и
делавшее труднодоступным то, что услаждает бытие. Она поняла, что устала
от бесконечного вязания, скатывания бинтов и щипания корпии, от  которой
у нее загрубели пальцы. И, боже, как надоел ей  госпиталь!  Она  устала,
она погибала от тоски, от тошнотворного запаха гноящихся ран, от  вечных
стонов раненых, от страшной печати  отрешенности  на  осунувшихся  лицах
умирающих.
   Она украдкой оглянулась по сторонам, словно боялась,  что  кто-нибудь
может прочесть на ее лице эти кощунственные мысли. Ну почему, почему  не
способна она испытывать тех чувств, которые испытывают  другие  женщины!
Они так искренне, так самозабвенно преданы этому  своему  Правому  Делу.
Они действительно верят в то, что делают и говорят.  И  если  кто-нибудь
заподозрит, что она... Нет, никто никогда  не  должен  об  этом  узнать!
Пусть она не испытывает ни воодушевления, ни гордости, которыми они пол-
ны, придется притворяться, что и она обуреваема такими же чувствами. Она
сыграет свою роль вдовы офицера-конфедерата, навеки отрекшейся  от  всех
радостей жизни, но мужественно несущей свой крест, ибо смерть ее мужа  -
лишь ничтожная жертва в борьбе за Правое Дело.
   Но почему она не такая, как все, как эти любящие, преданные  женщины?
Почему никого и ничто не способна она так бескорыстно, так  самозабвенно
любить? Эти мысли породили в ней чувство одиночества, которого она дото-
ле не испытывала. Сначала она хотела отмахнуться от них, заглушить их  в
душе, но обманывать себя - удел натур слабых, и ей это было несвойствен-
но. И пока вокруг шумел базар и они с Мелани  поджидали  покупателей,  в
уме ее творилась лихорадочная работа:  она  старалась  найти  оправдание
своим чувствам - задача, которая еще никогда не была для нее  неразреши-
мой.
   Все эти женщины, с их вечными разглагольствованиями о  патриотизме  и
преданности Правому Делу - просто истеричные дуры. Да и мужчины не лучше
- тоже только и знают, что кричать о Правах Юга  и  главных  задачах.  И
только у нее одной, у Скарлетт О'Хара Гамильтон, есть голова на  плечах,
не лишенная крепкого ирландского здравого смысла. Она не позволит делать
из себя идиотку, готовую пожертвовать всем ради  пресловутого  Дела,  но
она и  не  настолько  глупа,  чтобы  выставлять  напоказ  свои  истинные
чувства. У нее хватит смекалки на то, чтобы действовать сообразно обсто-
ятельствам, и никто никогда не узнает, что у нее на душе. Как бы порази-
лись все, кто толчется на этом базаре, узнай они, что она сейчас думает!
Да они все попадали бы в обморок, если бы она  вдруг  влезла  сейчас  на
подмостки и заявила во всеуслышанье, что пора положить конец этой войне,
чтобы все, кто там воюет на фронте, могли  вернуться  домой  и  заняться
своим хлопком, и снова задавать балы, и покупать  дамам  красивые  блед-
но-зеленые платья.
   Так, внутренне самооправдавшись, она немного воспрянула духом, но вид
зала все же по-прежнему был ей неприятен. Киоск барышень Маклюр был, как
и говорила миссис Мерриуэзер, расположен не на виду, покупатели подходи-
ли к нему не часто, и Скарлетт не оставалось ничего другого, как  с  за-
вистью глазеть на веселящуюся толпу. Ее угрюмость не укрылась от Мелани,
но, приписав ее скорби о покойном муже, она не пыталась  развлечь  Скар-
летт беседой. От нечего делать она  перекладывала  товары  на  прилавке,
стараясь придать им более заманчивый вид, в то время как Скарлетт  сиде-
ла, мрачно глядя в зал. Все теперь казалось ей здесь безвкусным  -  даже
цветы перед портретами мистера Стефенса и мистера Дэвиса.
   "Устроили какой-то алтарь! - фыркнула она про себя. - Только  что  не
молятся на них, словно это бог-отец и бог-сын!" И  тут  же,  испугавшись
своих кощунственных мыслей, начала было  поспешно  креститься  украдкой,
испрашивая себе прощение, как вдруг рука ее застыла на полдороге.
   "Но ведь это же в самом деле так, - вступила она в спор с собственной
совестью. - Все поклоняются им, точно святым, а они  самые  обыкновенные
люди, да к тому же еще вон какие безобразные.
   Конечно, мистер Стефенс не виноват в том, что он так нехорош собой  -
он же больной от рождения, но мистер Дэвис..." Она всмотрелась в  тонкие
черты горделивого, точеного, как на камеях, лица. Больше всего ее  разд-
ражала его козлиная бородка. Мужчины должны быть либо гладко выбритыми и
с усами, либо с пышной бородой.
   "Видно, он не может отрастить ничего, кроме этого  клочка  волос",  -
подумала она, не разглядев в холодном обремененном заботой о судьбах мо-
лодой нации лице ни острой проницательности, ни ума.
   Она так сияла от радости поначалу, очутившись среди этой пестрой тол-
пы, а теперь ее оживление угасло. Оказалось, что просто находиться здесь
- этого еще недостаточно. Она лишь присутствовала  на  благотворительном
базаре, но не стала частью его. Никто не обращал на нее внимания, и  она
была единственной молодой незамужней женщиной без кавалера.  А  она  всю
жизнь привыкла быть в центре внимания. Несправедливо это! Ей было  всего
семнадцать лет, и ее ноги сами собой постукивали по полу,  рвались  пус-
титься в пляс. Ей было всего семнадцать лет, и ее муж  покоился  на  Ок-
лендском кладбище, а ее ребенок - спал в колыбельке под присмотром челя-
ди тетушки Питтипэт, и, по мнению всех, ей надлежало быть довольной сво-
ей участью. Ни у кого из присутствующих здесь женщин или девушек не было
такой тонкой талии, такой белоснежной шейки, таких маленьких  ножек,  но
все это пропадало даром, словно она уже лежала рядом с Чарлзом в могиле,
под надгробной плитой с надписью: "Горячо любимая супруга..."
   Она не может быть ни с молоденькими девушками, которые танцуют и  ко-
кетничают, ни с замужними женщинами, которые сидят в сторонке и  судачат
о тех, кто танцует и кокетничает. Но она слишком молода для того,  чтобы
быть вдовой. Ведь вдовы - это такие старые-престарые старухи, у  которых
уже не может возникнуть желания ни танцевать, ни  кокетничать,  ни  быть
предметом поклонения мужчин. Нет, это несправедливо,  что  в  семнадцать
лет она должна сидеть здесь, чопорно поджав губы - образец вдовьей  бла-
гопристойности и чувства собственного достоинства, -  и  опускать  глаза
долу и умерять свой голос, когда мужчины - а тем  более  привлекательные
мужчины - подходят к ее киоску.
   Все девушки Атланты были окружены плотным кольцом кавалеров. Даже са-
мые некраси