МАРГАРЕТ МИТЧЕЛЛ:  УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ
   Риплей Александра: Скарлетт


   МАРГАРЕТ МИТЧЕЛЛ:
   УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ

   Перевод с английского Т. Озерской
   Вступительная статья П. Палиевского
   Издательство "Правда", 1991 г.
   OCR Палек, 1998 г.


   МАРГАРЕТ МИТЧЕЛЛ И ЕЕ КНИГА

   Взгляните на карту Юга США. Штаты Алабама, Джорджия, Южная  Каролина.
Внизу - Флорида. "О Флорида!", то есть цветущая, утопающая в  цветах,  -
вскричал, по преданию, Колумб; слева - Новый Орлеан, куда,  если  верить
литературе, сослали Манон Леско; справа, на побережье Саванна, где  умер
пират Флинт - "умер в Саванне от рома" - и  кричал  "пиастры!  пиастры!"
его жуткий попугай. Вот отсюда и пришла Скарлетт  О'Хара,  героиня  этой
книги, покорительница Америки.
   В американской литературе XX века нет более живого характера. Пробле-
мы, неразрешенные комплексы, имена - это пожалуйста; но чтобы был  чело-
век, который перешагнул за обложку книги и пошел  по  стране,  заставляя
трепетать за свою судьбу, - второго такого не отыскать.  Тем  более  что
захватывает она неизвестно чем; буквально, по словам  английской  песни:
"если ирландские глаза улыбаются, о, они крадут ваше сердце".  Ретт,  ее
партнер, выражался, может быть, еще точнее:  "то  были  глаза  кошки  во
тьме" - перед прыжком, можно было бы  добавить,  который  она  совершала
всегда безошибочно.
   Книга, в которой она явилась, оказалась тоже непонятно чем притягива-
ющей читателя. То ли это история любви, которой нет  подобия-любовь-вой-
на, любовь-истребление, - где она растет сквозь цинизм, несмотря на выт-
равливание с обеих сторон; то ли дамский роман, поднявшийся до настоящей
литературы, потому что только дама, наверное, могла подсмотреть за своей
героиней, как та целует себя в зеркале, множество  других  более  тонких
внутренних подробностей: то ли это усадебный роман, как у нас  когда-то,
только усадьба эта трещит, горит и исчезает в  первой  половине  романа,
будто ее не было... По знакомым признакам не угадаешь.
   Да и сама писательница мало похожа на то, что мы  привыкли  видеть  в
Америке. Она, например, не признавала священное паблисити, то есть блеск
известности и сыплющиеся оттуда деньги.  Она  отказалась  снять  о  себе
фильм - фильм! - не соглашалась на интервью, на  рекламные  употребления
романа-мыло "Скарлетт" или мужской несессер "Ретт", особо  огорчив  одну
исполнительницу стриптиза, которая требовала назвать свой номер "Унесен-
ные ветром" (подразумевая, видимо, одежды); не позволила сделать из  ро-
мана мюзикл.
   Она вступила в непримиримые отношения с кланом, определявшим  литера-
турные ранги Америки. Никому не известная домашняя хозяйка написала кни-
гу, о которой спорили знатоки, возможно ли ее написать, и  сошлись,  что
невозможно. Комбинат из профессоров, издателей,  авторитетных  критиков,
давно предложивший литераторам иное: создавать имя, уступая  место  Друг
другу, но и гарантируя каждому положение в истерии литературы,  творимой
на глазах соединенным ударом массовых средств, - этот комбинат,  получив
вдруг в бестселлеры не очередного кандидата  в  историю,  а  литературу,
способную зажигать умы и жить в них независимо от мнений, ее не  принял.
Мнение его выразил критик-законодатель Де Вото: "Значительно число чита-
телей этой книги, но не она сама". Напрасно урезонивал своих коллег  по-
сетивший США Герберт Уэллс. "Боюсь, что эта книга  написана  лучше,  чем
иная уважаемая классика". - Голос большого писателя утонул в раздражении
профессионалов. Как водится, пошли слухи. Рассказывали, что она  списала
книгу с дневника своей бабушки, что она заплатила Синклеру Льюису, чтобы
тот написал роман...
   В самом составе литературы она поддержала то, что считалось примитив-
ным и будто бы преодоленным: чистоту образа, жизнь. Ее девический  днев-
ник, полный сомнений в призвании,  обнаруживает  удивительную  зрелость:
"Есть писатели и писатели. Истинным писателем рождаются, а не  делаются.
Писатели по рождению создают своими образами реальных живых людей, в  то
время как "сделанные" - предлагают набивные чучела, танцующие  на  вере-
вочках; вот почему я знаю,  что  я  "сделанный  писатель"...  Позднее  в
письме другу она высказалась так:  "...  если  история,  которую  хочешь
рассказать, и характеры не выдерживают простоты, что  называется,  голой
прозы, лучше их оставить. Видит бог, я не стилист и не могла бы им быть,
если бы и хотела".
   Но это было как раз то, в чем у интеллектуальных  кругов  искать  со-
чувствия было трудно. Молодая американская культура не выдерживала напо-
ра модных течений и наук; в литературе  начали  диктовать  свои  условия
экспериментаторы, авторитеты психоанализа сошли за великих мыслителей  и
т.д. Доказывать в этой среде, что простая история  сама  по  себе  имеет
смысл, и более глубокий, чем набор претенциозных  суждений,  было  почти
так же бесполезно, как когда-то объяснять на  островах,  что  стеклянные
бусы хуже жемчужин. Здесь требовались, по выражению Де Вото,  "философс-
кие обертоны". И через сорок лет на родине Митчелл, в  Джорджии,  критик
Флойд Уоткинс, зачисляя ее  в  "вульгарную  литературу",  осуждает  этот
"простой рассказ о событиях" без "философских  размышлений";  тот  факт,
что, как сказала Митчелл, "в моем романе всего четыре ругательства и од-
но грязное слово", кажется ему фарисейством и отсталостью; ему  не  нра-
вится ее популярность. "Великая литература может быть иногда популярной,
а популярная - великой. Но за немногими известными исключениями, такими,
как Библия, а не "Унесенные ветром", величие и популярность скорее  про-
тивостоят друг другу, чем находятся в союзе". Остается лишь поместить  в
исключения Сервантеса и Данте, Рабле, Толстого, Чехова, Диккенса,  Марка
Твена... кого еще? В исключения из американской литературы Маргарет Мит-
челл так или иначе попадала.
   Мы не знаем ничего об ее общении с кем-либо из писателей,  знаменитых
в ее время. Она не участвовала ни в каких объединениях, никого,  в  свою
очередь, не поддерживала, не  выдвигала.  Представители  так  называемой
"южной школы" (Р. - П. Уоррен, Карсон Маккаллерс, Юдора  Уэлти  и  др.),
чрезвычайно предупредительные друг к другу, никогда не упоминают ее име-
ни. То же и Фолкнер, воспитанный негритянкой-няней, вероятно, похожей на
ту, которую читатель встретит в романе (в семье Фолкнеров ее звали "Мам-
ми Калли"), и скакавший на лошади через изгородь  своего  участка  точно
так же, как отец Скарлетт Джералд О'Хара, мог бы помянуть ее в своих пе-
речнях "американских писателей"... Мог бы, если  бы  захотел.  Небывалый
читательский успех обошелся Митчелл, видно, все-таки слишком  дорого.  В
литературной среде она осталась навсегда одна.
   Но американкой она была. Настоящей, в жилах которой текла  американс-
кая история: беглые предки из Ирландии со стороны отца, с другой - такие
же французы; традиции независимости и полагания на собственную силу, го-
товность рисковать; любимыми стихами ее матери были:
   И тот судьбы своей страшится
   Иль за душой у него мало,
   Кто все поставить не решится,
   Когда на то пора настала!
   Два деда ее сражались на стороне южан; один  получил  пулю  в  висок,
случайно не задевшую мозга, другой долго скрывался от победителей-янки.
   Современная Атланта, конечно, ничем не напоминает об  этих  временах.
Фантастический  гриб  гостиницы  "Хайет-Ридженси";  полированные  цоколи
страховых компаний; чахлый скверик, обтекаемый  потоками  машин.  Но  во
времена юности Митчелл здесь еще стояли особняки, похожие  на  наш  дво-
рянский "ампир", сады; жили люди, хорошо знавшие друг друга. Мать  пока-
зывала ей обгорелые печные трубы и пустыри - следы исчезнувших  в  войну
семейств. Достопримечательностью города была и панорама,  рассказывающая
о сражении за Атланту и взывающая теперь о финансовой помощи - среди бо-
лее популярных современных развлечений.  Хотя,  по  словам  брата  писа-
тельницы, г-на Стивенса Митчелла, Маргарет не любила ее и  тогда,  может
быть, за несколько нарочитый пафос. Девочка росла в атмосфере  рассказов
о потрясающих событиях недавней эпохи, чему помогало и то, что  отец  ее
был председателем местного исторического общества. Видимо, семейные пре-
дания, впечатления юности и привели ее к странной мысли, что она живет в
завоеванной стране.
   Какими путями было задумано отвоевание, мы  не  знаем.  Характер  был
скрытный, оставлявший снаружи только то, что считал возможным  показать.
Однажды она рассказала, как отец, будучи мальчишкой, как-то залез на де-
рево, чтобы подсмотреть, куда идет старый джентльмен, их родственник. Он
увидел, что тот прошагал с полмили по дороге, а потом вдруг  свернул  на
луг, хотя мог бы пройти туда прямо: самая мысль, что  кто-то  знает  его
намерения, была ему ненавистна. "Чем дольше я живу, тем  больше  верю  в
наследственность и тем больше чувствую расположение к старому джентльме-
ну".
   Биография ее выглядит вполне ординарной. Родилась в 1900 году, средне
училась, писала для школьного театра пьесы из жизни экзотических  стран,
включая Россию, танцевала, ездила верхом. В 1918 году на фронте во Фран-
ции погиб ее жених - лейтенант Генри; каждый год в день его  смерти  она
посылала его матери цветы. В 1925 году, вторично выйдя замуж за  страхо-
вого агента Джона Марша (о первом браке известно лишь то,  что  Маргарет
не расставалась с пистолетом, пока ее супруг не был найден убитым где-то
на Среднем Западе), она оставила работу репортера в местной газете и по-
селилась с мужем неподалеку от прославленной ею  Персиковой  улицы.  Она
повела жизнь типичной провинциальной леди, как себя и  называла,  с  тем
лишь отличием, что дом ее был полон каких-то бумажек, над которыми поте-
шались и гости, и она сама. Это и был роман,  создававшийся  с  1926  по
1936 год. И только когда он вышел, можно было понять, на  что  посягнула
эта маленькая смелая женщина.
   Если европейские писатели, посещавшие Америку, нередко  относились  к
ней как к переростку, воспитание которого упущено (как,  например,  Ток-
виль, Диккенс, Гамсун или Грин); если американцы выдвинули в ответ  свой
идеал, Гекльберри, которому воспитание не нужно, - лицемерие старой  те-
тушки Европы, а янки еще скажут свое слово при дворе романтического хла-
ма, - то Маргарет Митчелл повернула этот затянувшийся спор в неожиданный
вопрос: да янки ли Америка? Никогда еще не подвергался  такому  сильному
сомнению человеческий тип, связанный с этим именем, и его  право  предс-
тавлять страну.
   Сомнение это не покажется нам странным, если мы вспомним,  что  прои-
зошло в США в результате Гражданской войны 1861-1865 годов.
   Восстановим кратко канву событий. В октябре 1859 года  Джон  Браун  с
сыновьями захватил арсенал в Харперс-Ферри, требуя отмены самого  вопию-
щего из зол, существовавших в стране, - рабства. Его гибель покончила  с
надеждами на мирное урегулирование; оба лагеря  мобилизовались.  В  1860
году президентом стал убежденный  аболиционист  Авраам  Линкольн;  Южные
штаты отделились, образовав конфедерацию (1861), и военные действия  на-
чались. Перевес был на стороне Севера - примерно двадцать миллионов  на-
селения против десяти и сильный промышленный потенциал; однако у Юга бы-
ли более талантливые генералы и  централизованное  руководство.  Вначале
дело шло с переменным успехом; северяне захватили с моря Новый Орлеан  и
двигались навстречу своим войскам по Миссисипи; семидневный кровавый бой
у реки Чикагомини (1862) кончился безрезультатно;  южане  выиграли  нес-
колько важных сражений в приграничных областях и вторглись в  Пенсильва-
нию. Но после того как Линкольн провозгласил 1 января 1863  года  отмену
рабства, наступил перелом. Объединенное командование  северными  армиями
принял генерал Грант - будущий президент; подчиненный ему генерал Шерман
быстрым броском взял в сентябре 1864 года Атланту (пожар и паника  кото-
рой красочно описаны в романе); в апреле 1865 года остатки армий  конфе-
дератов сдались.
   Передовые силы праздновали победу. Но, как выяснилось,  дело  свободы
продвинулось недалеко. На поверженные пространства пришел строй, о кото-
ром сказал поэт: "Знаю, на место цепей крепостных люди  придумали  много
иных". Финансовая аристократия сменила  земельную.  В  стране,  лишенной
опыта истории, противоречия прогресса сказались с особой остротой:  хищ-
ничество, спекуляции и циничное ограбление труда расцвели, почти не  ве-
дая препятствий. "Лучшие американские авторы, - писал К. Маркс, - откры-
то провозглашают как неопровержимый факт, что хотя война против  рабства
и разбила цепи, сковывавшие негров, зато, с другой стороны, она  порабо-
тила белых производителей". Явились новые хозяева, о которых  недвусмыс-
ленно сказано в романе: То были "некие Гелерты, побывавшие уже в десятке
разных штатов и, судя по всему, поспешно покидавшие каждый, когда  выяс-
нялось, в каких мошенничествах они  были  замешаны;  некие  Коннингтоны,
неплохо нажившиеся в Бюро вольных людей одного отдаленного штата за счет
невежественных черных, чьи интересы они, судя по всему, должны были  за-
щищать; Дилсы, продававшие сапоги  на  картонной  подошве  правительству
конфедератов и вынужденные потом провести последний год войны в  Европе;
Караханы, заложившие основу своего состояния в игорном  доме,  а  теперь
рассчитывавшие на более крупный куш, затеяв на бумаге строительство  не-
существующей железной дороги на деньги штата..." и т.д. Нравы,  вводимые
ими, быстро сказались на образе жизни страны.
   Отсюда пришло то удручающее сочетание дикости  и  цивилизации,  минуя
культуру (то есть представление о смысле), которое всегда так останавли-
вало друзей Америки и стало чувствоваться теперь через соприкосновение с
нею в прессе, психологии, быту - везде. Здесь родилось  то  удивительное
состояние, когда могучая страна, полная инициативы, богатств и техничес-
кого совершенства, оказалась столь бедной по части обыкновенных  понятий
- к чему все это существует и куда движется.
   Смысл жизни? Вам ответят: любой смысл для жизни, причем для моей жиз-
ни, а если не подходит, к черту его. А чтобы не разодралось в клочья об-
щество, установить правила, как на охоте, да и в любой мафии они сущест-
вуют; впрочем, тоже не абсолютные, их можно и переходить - но только  уж
если переломают кости и выбросят, не обижайся: знал, на что шел.  Попро-
буйте возразить этой логике; интересно, сразу ли найдетесь?
   Потом ведь это и свобода. Мало ли какие у меня  могут  быть  желания:
хотите подавлять их, насиловать - увольте. Скажите такому, что эта  сво-
бода помещает вас в рабство, - тому,  кто  умеет  раздробленные  желания
быстро удовлетворять, потакать им, разжигать их,  по  своему  усмотрению
управлять ими; что это-худшее из рабств, потому что исключает самую воз-
можность слышать смысл и делает вас абсолютной пешкой в руках  потакате-
ля; скажите - не услышит.
   В самом деле, здесь ведь был проведен этот опыт -  жить  без  власти,
без правительства - мечта! В Америке была провозглашена эта доктрина,  и
обобщил ее американский гуманист Генри Торо, сказав, что  лучшее  прави-
тельство то, которое менее всего правит. Чего  бы,  кажется,  лучше.  Но
свято место пусто не бывает, и на место человека явилось  правительство,
никакому лицу действительно не принадлежавшее и никакому принципу (нако-
нец!) не подчинявшееся, зато и прибравшее своих  подданных  как  никогда
раньше: деньги...
   Короче, Маргарет Митчелл имела достаточно оснований протестовать про-
тив отождествления Америки с янки и повернуть свой роман  к  изображению
того, о чем сказал, вглядываясь в Новый Свет, неведомый ей Пушкин:  "Все
благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавлен-
ное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)".
   Другое дело, что задача, которую писательница  себе  поставила,  была
необычайно трудна. Решая ее одиноко, нелегко было избежать  ошибок,  из-
вестных в истории. Америка - это не янки, хорошо, но кто же тогда? Уж не
те ли, кого Север беспощадно разорил? Потерянный, невозвращенный  уклад,
очистившийся  в  памяти  и  готовый  сойти  за  реальность...  Искушение
сильное, и ушла ли от него писательница вполне, сказать трудно. Так,  по
крайней мере в первом впечатлении можно было понять заглавие  ее  книги,
взятое из стихотворения Горация в популярном у  американцев  переложении
Эрнста Доусона: "Я забыл многое, Цинара; унесенный ветром,  затерялся  в
толпе аромат этих роз...", и название поместья - Тара  (древняя  столица
ирландских королей), также широко известное по балладе  английского  ро-
мантика Томаса Мура:
   Молчит просторный тронный зал,
   И двор порос травой:
   В чертогах Тары отзвучал
   Дух музыки живой.
   Так спит гордыня прежних дней.
   Умчалась слава прочь, -
   И арфы звук, что всех нежней,
   Не оглашает ночь.
   (Перевод А. Голембы.)
   Правда, вглядевшись, можно было понять, что писательница  не  слишком
жалует обитателей этих романтических времен. В ее романе они  обрисованы
такими, какими они, вероятно, и были: запоздалые дворяне, которые в дру-
гих странах стали отмирать,  давая  дисциплинированных  выходцев-ученых,
писателей, или вырождаться в рантье, а здесь, с щедрой землей и  рабами,
сложились в барскую вольницу; темпераментная дичь, независимая и  безна-
казанная. Лучшие из них, как отмечено в романе, сознавали это сами: "Наш
образ жизни так же устарел, как феодальная система средних  веков".  Ци-
ничный Ретт высказался еще жестче: "Это порода чисто орнаментальная".
   Строчка из баллады Мура "Так спит гордыня прежних дней" тоже  звучала
недаром. "Дети гордости" - так назвал историк Роберт Мэнсон Майерс  свой
трехтомник, вышедший в 1972 году, где он собрал  переписку  одной  южной
семьи за четырнадцать лет (с 1854 по 1868 г.), то есть до,  во  время  и
после Гражданской войны. Если наши издательства заинтересуются когда-ни-
будь документальным вариантом описываемых событий, лучшей книги не  най-
ти. История преподобного Ч. - К. Джонса, его жены, детей, тетки, сестер,
племянниц и т.д., чуть не полностью совпавшая с романом Митчелл  (вплоть
до ребенка, рождающегося в заброшенном доме), открыла поразительную кар-
тину упорства, способного принимать мир только с высоты, пусть и вообра-
жаемой. Слова из "Автобиографии" основателя нации Бенджамина  Франклина:
"... из наших природных страстей труднее всего, может быть, совладать  с
гордостью" - подходили к ним как нельзя более.
   Сложнее, что сама писательница оказалась  несвободной  от  этих  нас-
ледственных пристрастий. Так, в ее книге, несомненно, дает о себе  знать
патерналистский подход к неграм - дружелюбно-покровительственное отноше-
ние, готовность оценить и понять их сколько угодно, но - "на своем  мес-
те". Читатель без труда уловит его в том, как она противопоставляет  ис-
торию своего дядюшки Питера известному дяде Тому Г. Бичер-Стоу, как  ри-
сует кормилицу Мамушку, Большого Сэма и др. Эти ноты у  Митчелл  сквозят
даже намеренно вызывающе, когда, например,  она  начинает  рассказывать,
как "в области, давно знаменитой своими добрыми отношениями между рабами
и рабовладельцами, начала расти ненависть и подозрительность" (не  желая
замечать, что если подобные отношения где-то и существовали, то это зна-
чило лишь, что одобряемые ею невольники были не просто по положению, а и
по чувствам рабы; не желая знать ничего о том действительном сопротивле-
нии, которое с самого начала все сильнее охватывало негритянское населе-
ние и принимало самые разные формы, от пассивного притворства до побегов
и организованных восстаний, - как у Габриеля и Ната Тернера); или усмат-
ривает в нарождавшемся ку-клукс-клане защиту белых  женщин  от  насилий.
Подобные утверждения, разумеется,  никакого  сочувствия  и  прогрессивно
мыслящих американцев вызвать не могли; они противоречили основной тради-
ции американской литературы от Марка Твена д