нечно,  "лирическое  сопрано"
Лены Медовской:

   В первые минуты
   Бог создал институты...

   Лена в голубой  шелковой  кофточке,  лицо  разрумянилось,  и  пепельные
волосы, поднятые сзади и обнажившие незагорелую шею, светятся на солнце  и
кажутся золотыми. Вадим любуется ею издали, да, впрочем, и все смотрят  на
нее улыбаясь... Лена сегодня уже трижды сообщила, что папка  предлагал  ей
пропуск на Красную площадь, но она отказалась, решила  идти  со  всеми  на
демонстрацию. Рядом с Леной стоит Сергей Палавин и тоже поет,  хотя  и  не
громко, так что его почти не слышно. Вторую неделю уже Сергей в институте,
но держится все с той же молчаливой настороженностью, как и в первый день.
Если с кем-нибудь говорит - только о делах.
   Сергей  всегда  был  правофланговым  на  демонстрациях,  шел  в  первой
шеренге, а однажды даже в  голове  колонны,  нес  транспарант  с  эмблемой
института. Теперь он рядовой, затерян в гуще третьего курса, и в  руках  у
него какой-то цветок.
   Но  вот  впереди  заколыхались  знамена,  флаги,  плакаты   -   колонна
двинулась. Подбегает Спартак - клетчатая кепка сдвинута огромным козырьком
назад, лоб распаленно блестит от пота. Спартак кричит:
   - Разбирайтесь, ребята, становись! Трогаемся!
   По пути Андрей рассказывает Вадиму, что Оле позавчера предложили  место
в Москве - в Ботаническом саду. В конце мая она сдает последние экзамены и
в июне начнет работать. Отец и Андрей очень  довольны.  Все-таки  она  еще
молода, чтобы жить самостоятельно. Пусть поработает пока в Москве, а потом
и в институт поступит.
   - Оля тоже довольна? - спрашивает Вадим.
   - Елка? Да ее не поймешь... Вообще она  все  время  мечтала  уехать  на
практическую работу, причем обязательно в самую глушь. Как мы ни убеждали:
надо, мол, остаться  в  Москве,  чтобы  поступить  в  вуз,  пока  хоть  на
вечернее, - она хочет в Лесотехнический, - все было напрасно! "Успею  еще,
вся жизнь впереди. Надо сначала практически поработать". Ну, а в последние
дни вроде смилостивилась...
   - Это  же  интересная  работа  -  Ботанический  сад!  -  говорит  Вадим
неожиданно горячо. - Правильно! Лучше и не придумать.
   -  Но  она  еще  окончательно  не  сказала.  Говорит,  надо  с   кем-то
посоветоваться... - Андрей умолкает, искоса взглянув на Вадима.  Очевидно,
он понимает, с кем ей надо посоветоваться. Вадим  тоже  догадывается.  Они
идут некоторое время молча. Вадим закуривает,  а  Андрей  снимает  очки  и
делает вид, будто поглощен их протиранием.
   Андрей берет Вадима за локоть.
   - Она придет к нам сегодня  на  вечер.  Так  что  ты,  это  самое...  -
бормочет он невнятно, - скажи ей, чтоб не дурила...
   Вадим кивает. Да, он скажет ей. Пока он в Москве,  она  не  уедет.  Они
должны быть вместе, жить в одном городе. Ему становится очень радостно,  -
ведь он сам столько думал об этом и ничего не мог придумать, а теперь  все
решилось так неожиданно и так просто. Она не уедет! Она остается в одном с
ним городе! Она решила остаться, потому что...
   А день разгорается все жарче,  небо  синей;  солнце  пылает  в  стеклах
распахнутых  окон,  на  алом  шелке  и  золоте  флагов,  на  бронзовых   и
серебристых древках...
   У Садовой, где  колонна  института  временно  остановилась,  появляются
первые войсковые  части,  только  что  прошедшие  через  Красную  площадь.
Упругим и легким шагом идет отряд моряков. В передних шеренгах  боцманы  -
великаны, как один, обветренные, краснолицые, с могучими покатыми плечами.
Сверкают  их  бесчисленные  ордена  и  медали,  золотое   шитье   рукавов,
боцманские дудки на цепочках...
   Проносятся  на  большой  скорости   зеленые   новенькие   грузовики   с
мотопехотой, зенитками, орудийными прицепами - мощные советские  грузовики
последних марок: ярославские с медведем и минские с зубром на  радиаторах.
Молодые солдаты в касках защитного  цвета  сидят  в  грузовиках,  поставив
автоматы между ног, кивают и улыбаются  демонстрантам...  Потом,  сотрясая
мостовую,  проходят  танки.  Улица  полна  стальным  грохотаньем,   визгом
гусениц, запахом выхлопных газов и нагретой брони и  криками,  тонущими  в
этом могучем громе, - криками ликованья тысяч людей, гордых за свою армию.
   Вадим  видит  радостно-изумленное  лицо   маленького   Ли   Бона,   его
полуоткрытый  рот,  сверкающие  глаза;  он  видит  восторженных  албанцев,
которые кричат что-то неслышное из-за шума, да, наверно,  и  непонятное  -
по-албански, и поднимают крепко сжатые загорелые кулаки...
   Чем ближе к центру, тем медленнее  движется  колонна.  У  Арбата  снова
приходится постоять.  Рядом  большая  колонна  молодежи  -  тоже  какой-то
институт, может быть университет. Отовсюду слышны песни, поют их на разных
языках,  под  музыку  и  без  музыки.  Несколько  невысоких,  черноволосых
студентов громко запевают какую-то очень знакомую песню, но Вадим не может
разобрать слов... Ах, это же испанцы, поют  "Бандера  роха"!  Им  начинают
подпевать русские девушки и ребята - слов не знают,  но  мелодия  известна
всем. И только албанцы, как видно, очень хорошо знают  слова,  потому  что
сразу обрадованно подхватывают песню. Лесик подходит к ним с  аккордеоном,
на ходу подбирая мотив.
   И вот уже известная всему миру, славная  песня  испанских  коммунистов,
поднятая десятками голосов, гремит над площадью...
   - Ребята, давайте гимн! - кричит Спартак, издали  размахивая  клетчатой
кепкой. - Леша, гимн!
   Не дождавшись аккомпанемента, взлетает легкий звонкий голос Лены:

   Дети разных народов,
   Мы мечтою...

   И дружно, еще нестройно откликается хор:

   ...о мире живем.
   В эти грозные годы
   Мы за счастье бороться идем...

   И уже где-то подхватывает песню оркестр и скрепляет ее звенящий  разлив
медными голосами труб. Соседняя колонна двинулась, но  песня  не  утихает.
Шеренга за шеренгой проходят мимо, взявшись под руки, юноши  и  девушки  -
белокурые и темноволосые, смуглые, скуластые, бронзоволицые,  дети  разных
народов.

   Нам, молодым,
   Вторит песней той
   Весь
   шар
   зем-ной...

   Вадим не слышит своего голоса. Он смотрит на лица поющих, на эти разные
лица разных людей, которые сегодня одинаково  озарены  розовым,  солнечным
светом знамен и опалены весной, - и вдруг  с  необычайной  ясностью,  всем
сердцем понимает величайшую правду этих слов,  которым  вторит  "весь  шар
земной". Мир победит войну! Нет на земле силы, которая могла бы  отнять  у
людей завоеванную ими радость справедливой, счастливой жизни!
   Кто-то из соседней колонны вдруг окликает Вадима:
   - Вадим Петрович!
   Это кудрявый паренек с завода - Игорь  Сотников.  Увидев  Игоря,  Вадим
сразу замечает еще нескольких знакомых заводских ребят и кивает им издали.
Игорь подбегает к Вадиму, обрадованно здоровается с ним  и  с  Андреем.  В
левой руке у него красный флажок с цифрой "1952".
   - Ну, как дела, Игорь? - спрашивает Вадим улыбаясь. -  Что  у  тебя  за
штандарт?
   - Да это дали нам,  которые  за  счет  пятьдесят  второго  работают,  -
говорит Игорь небрежно,  но  глаза  его  откровенно  сияют  гордостью.  Он
спрашивает деловито: - Вадим Петрович, а  будет  еще  кружок?  Или  у  вас
теперь экзамены?
   - Еще раза два до экзаменов соберемся.
   Несколько шагов они проходят рядом, но заводская колонна быстро  уходит
вперед, и Игорь, попрощавшись, бежит догонять своих. Обернувшись на  бегу,
он вдруг кричит весело:
   - Вадим Петрович, а машина-то времени  -  наша!  -  и  размахивает  над
головой флагом.
   Тысячные колонны стекаются к  Красной  площади.  С  улицы  Горького,  с
Театральной и от Манежа движутся людские потоки к Историческому  музею  и,
разбиваясь об его утес  на  два  рукава,  вливаются  на  Красную  площадь.
Издали, еще не видя Мавзолея, слышит Вадим волнами  нарастающее  "ура".  И
вот уже появляются справа, заполненные  людьми,  белогранитные  трибуны  и
дальше - сверкающий гранитными гранями Мавзолей...
   -  Да  здравствует  советское  студенчество!  -  гремит  над   площадью
многократно усиленный голос.
   Илюшка Бражнев, который идет  впереди  Вадима,  вдруг  оборачивается  и
говорит громко и возбужденно:
   - Седьмого ноября сорок первого я уходил отсюда  на  фронт!  Я  был  на
параде, автоматчиком. А теперь вот кончаю, еду работать и опять с  Красной
площади - ты понял, Димка? - ухожу в трудовую жизнь!
   А Вадим думает о том, что через год, в такой же солнечный майский  день
и он, Вадим Белов, будет  прощаться  с  этой  древней  площадью,  уходя  в
трудовую жизнь. И вместе с ним - Спартак, Петр Лагоденко, Андрюшка, Рая  и
еще много других, неизвестных ему друзей, приехавших в  Москву  из  разных
краев страны и из разных стран для того, чтобы стать  нужными  для  своего
народа людьми. Всем им трудно будет прощаться с Москвой. Но любить  Москву
- это значит любить родину, а любить родину -  значит  любить  то  великое
дело, ради которого и живет наша родина, трудится, воюет, побеждает...
   Спустившись с  площади,  Вадим  выходит  на  Чугунный  мост.  Он  видит
Кремлевскую набережную, залитую  пестрой  живой  толпой  демонстрантов,  и
кипящую в полдневном блеске  Москву-реку,  по  которой  медленно  движется
белый, украшенный флагами пароход: на верхней палубе играет оркестр,  люди
стоят у поручней и машут платками; и голубым  контуром  против  солнца  он
видит Каменный мост вдалеке, а за ним, тонущую в солнечном  дыме,  уже  не
видит - угадывает - безбрежность Москвы.


   Позже, на вечере в институте, Вадим встречается с Олей. После  концерта
они выходят вдвоем на улицу. Москва утопает  в  праздничных,  многоцветных
огнях. Дома кажутся обезлюдевшими,  пустыми  -  все  москвичи  сегодня  на
улицах.
   Вадим и Оля, взявшись за руки, медленно идут в толпе гуляющих.
   - Какой сегодня был солнечный, теплый день - настоящее лето! -  говорит
Оля, глядя в звездное небо, которое кажется зыбким, живым от блуждающих по
нему прожекторных лучей. - И как-то грустно...
   - Почему же грустно, Оля? - спрашивает Вадим удивленно.
   - Мне кажется, я прощаюсь сегодня с Москвой...
   - Как прощаешься?
   - Через месяц, Дима, я уезжаю на лесозащитную станцию. В Сталинградскую
область, - говорит Оля, помолчав. - Я думала очень долго - и решила... Да,
в Сталинградскую область.
   Она умолкает, коротко кивнув, и Вадим тоже некоторое время молчит -  от
неожиданности.
   - А как же Ботанический сад?
   - Ботанический сад остается в Москве, - отвечает Оля серьезно  и  вдруг
смеется задорно и весело, глядя на Вадима  снизу  вверх.  Синие  глаза  ее
кажутся совсем светлыми,  блестят,  отражая  огни.  -  Дима,  я  правильно
решила? - спрашивает она, так же внезапно перестав смеяться.
   - Правильно, - говорит  Вадим  упавшим  голосом.  -  Да,  но...  Андрей
сказал, что ты согласилась...
   - Да, одно время я думала... Мне  не  хочется  уезжать  из  Москвы.  Но
понимаешь, Дима... - Вздохнув, она говорит преувеличенно радостным, бодрым
голосом: - Той практической работы, о которой я мечтаю, здесь я не  найду.
А заниматься наукой мне еще рано, правда же? И потом лесозащитные  станции
- это самый важный, передовой участок фронта. А я  хочу  на  передовой.  И
вообще я хочу самостоятельной, трудной жизни.
   - Ну, а потом что?
   - Поработаю на практике и приеду в Москву, в Тимирязевку.
   - Ну да, - бормочет Вадим глухо. - Когда я уже окончу институт  и  уеду
на Сахалин.
   - Ага, ты сам-то собираешься уезжать!
   - Но я тоже не на веки вечные, еще приеду...
   - Ну да, - говорит Оля в тон Вадиму, - когда  я  окончу  Тимирязевку  и
уеду на Камчатку.
   - И так мы никогда не встретимся, - говорит Вадим, усмехнувшись.
   Они идут в шумной, густой толпе, но не видят никого вокруг. Выходят  на
набережную и останавливаются у гранитного парапета. Здесь, на  набережной,
людей меньше, говорят они тише и ходят все больше парами. Плывет  по  реке
катер с гирляндою красных, желтых и зеленых фонариков от мачты  до  кормы,
кто-то пробует там гармонь, женский голос смеется - далеко слышно по реке.
А в небе, над праздничным городом, высоко-высоко летит невидимый самолет -
между звезд медленно, деловито пробирается красный огонек...
   - Нет, мы встретимся, - говорит  Оля  тихо.  -  А  если  нет,  тогда...
значит, это и не нужно было.
   Вадим улыбается, глядя в ее застенчиво, с  ожиданием  поднятые  к  нему
глаза. Внезапная, горячая волна нежности отнимает у него слова.
   - Дима, ты рад за меня? - спрашивает она еще тише.
   Да, он рад за нее. И рад за себя - потому  что  не  ошибся  в  ней.  Он
говорит, что летом поедет с диалектологической экспедицией на Южный Урал и
на обратном пути приедет к ней на станцию.
   - Ведь это очень близко, Сталинградская область и Южный Урал. Знаешь  -
через Волгу...
   Договорить он не успевает. Над их головами  вдруг  с  треском  взлетают
ракеты, вся набережная освещается ярким, оранжевым  светом.  И  они  долго
стоят молча и смотрят в небо,  где  рассыпаются  тысячи  цветных  брызг  и
горящими искрами, потухая на лету, несутся к земле или с шипением падают в
воду. Все вокруг озаряется  то  розовым  блеском,  то  голубым,  то  снова
оранжевым - и на миг делается светло, как днем.



        Юрий Трифонов.
        Утоление жажды

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "1"

   Ехать было мучительно, мы сидели в трусах и в майках на мокрых от  пота
матрацах и  обмахивались  казенными  вафельными  полотенцами.  Раскаленный
воздух, набитый пылью и горечью, влетал в  открытые  окна  и  обдавал  нас
жаром, как из духовки. Слева ползли  голые,  отполированные  солнцем  горы
Ирана, справа расстилалась пустыня. Редко чернели на ней кибитки пастухов,
одиноко стояли верблюды, провожая поезд  ленивым,  вполоборота,  движением
маленькой головы.
   Нас  было  четверо  мужчин;  один  ехал  со  мной  от  самой  Москвы  и
приканчивал двадцать пятую бутылку пива, двое других сели  в  купе  ночью.
Те, что сели ночью,  были,  по-видимому,  строители.  Мы  разговаривали  о
пустыне. Каждый видел ее по-своему.
   - Для меня  это  миллионы  кубов  сыпучего  грунта,  -  сказал  старший
строитель, седой маленький  человек,  страдавший  одышкой.  -  Я  думаю  о
бульдозерах, которые подымут эти Гималаи песка.
   - Для меня нет дороже места на всей земле. Ведь  я  родился  в  здешних
песках, в районе Артыка, - сказал другой строитель, туркмен.
   - А я не видел эту землю шестнадцать лет. Шестнадцать лет,  шестнадцать
лет! - повторял человек, уничтожавший пиво. И глаза у него были красные. -
Вы понимаете, что значит шестнадцать лет?
   А я молчал. Я ехал в пустыню потому, что у меня не было выхода. И я  не
любил ее, и не думал о ней, и не вспоминал о ней. Я вспоминал о другом. И,
кроме того, меня мучила жажда.



        "2"

   Нагаев  был  не  в  духе.  Его  всегда  сощуренные,  щелястые  глаза  с
воспаленными от зноя и песчаной пыли веками смотрели высокомерно и зло. Он
отхлебывал из  кружки  горячий  зеленоватый  чай  и  в  промежутках  между
прихлебываниями говорил, глядя на Мурадова в упор:
   - Все одно, друг, я тебе разряда не дам. Валяй к  другому  переходи.  К
Марютину или к кому еще. А  мне  с  тобой  валандаться  нет  резона.  Одни
убытки.
   Молодой туркменский  парень  Бяшим  Мурадов,  второй  месяц  работавший
учеником на нагаевском экскаваторе, испуганно таращил на машиниста глаза и
молчал. Кроме Нагаева и Бяшима за  столом  сидели  два  других  машиниста,
сменщики Эсенов и Бринько.  Эти  двое  делали  вид,  что  их  не  касается
разговор Нагаева с учеником, и деловито тянули чай из кружек, отдувались и
хрустели сахаром.
   Было раннее утро. Солнце поднялось над барханами, но еще  не  пекло,  а
грело. Из-за лиловой песчаной гряды доносилось ровное гудение и судорожный
лязг экскаватора: Марютин работал. И это еще больше усиливало  раздражение
Нагаева. Он не мог сидеть спокойно, зная, что кто-то в это время делает  в
забое кубы. Ему всегда казалось, что его обходят, отнимают у него кровное,
хотя на самом деле никто из трех машинистов, да, пожалуй,  никто  во  всем
отряде и близко не подходил к нагаевским выработкам.
   - Зачем убытки? Я хуже вас на рычагах сижу? - тихо спросил Бяшим.
   - На рычагах сидеть и обезьяну научить можно. За одни рычаги разряд  не
дают. А машину ты знаешь?
   - Зачем не знаю...
   - Регулировать клапана можешь? А магнето установить?
   - Я, Семеныч, всегда просил: покажи, как  делать,  -  дрожащим  голосом
сказал ученик. - Сам не хочешь...
   - Чего не хочу? Что болтаешь зря? - грубо повысил голос Нагаев. - Я  не
виноват, коли ты беспонятливый. Да  еще  машину  калечишь.  Сегодня  опять
головной блок смазать забыл. И этому я тебя не учил, скажешь?
   Бяшим  опустил  голову.  Его  смуглое  лицо  побледнело,   узкие   губы
подергивались.
   - Твоя родная  обязанность  -  за  машиной  следить,  -  сказал  Нагаев
наставительно. - Она тебе хлеб дает, понял?
   Так как Бяшим не отвечал, а сменщики продолжали  равнодушно  пить  чай,
Нагаев умолк. Он высказал этому парню, раздражавшему его в  течение  шести
недель, свое решение, созревшее давно  и  прочно.  Пусть  не  надеется  на
разряд. А ежели недоволен - скатертью дорожка. Одному еще лучше  работать.
Теперь, высказавшись напрямик,  Нагаев  почувствовал  облегчение,  у  него
сразу повеселело на душе.
   Он поднял черный, обугленный в  костре  кумган  и,  осторожно  наклонив
узкое горлышко, налил себе полную кружку чаю. Один Бяшим сидел за  столом,
безучастный к еде, и, отвернувшись, смотрел вдаль, где пески  граничили  с
небом и тонкой, еще робкой каймой дрожал зарождавшийся зной.
   - Ничего, Бяшим, поработаешь с Марютиным, он тебе  разряд  справит.  Он
мужик добрый, - сказал Нагаев примирительно.
   Опорожнив  кружку,  он  поставил  ее  вверх  дном,  аккуратно  завернул
оставшийся сахар в платок и встал. Вразвалку, закуривая на ходу,  пошел  к
забою. Через  несколько  минут  из-за  песчаной  гряды  раздалось  гудение
второго экскаватора, заскрипел трос на блоке, и - прошла секунда -  тяжело
ухнул на откос первый ковш грунта.
   Иван Бринько, плечистый, коричневый от загара,  обросший  двухнедельной
золотой бородкой, искоса поглядел на ученика и сказал негромко:
   - Ты, говорит, мне не нужен, а кубики твои, говорит, пригодятся...  Эх,
человек! - и плюнул через стол.
   На другое  утро  приехал  прораб  Байнуров  -  бледный,  остролицый,  с
громадным курчавым чубом,  прозванный  среди  рабочих  Лохматым.  Байнуров
недавно окончил строительный техникум, был молод, задирист, а в  работе  -
болезненно щепетилен, ибо считал, что все  механизаторы  подозревают  всех
прорабов в жульничестве, и одно это сознание было для него оскорбительным.
Нагаева он не любил особенно.  Тот  умел  работать  с  нивелиром  и  после
прораба всегда замерял вынутый грунт сам. Он делал это регулярно, в каждый
приезд Байнурова, хотя за много месяцев мог убедиться, что молодой  прораб
работает безошибочно.
   Вот этому прорабу, скрытому своему недоброжелателю, Нагаев и сообщил  о
том, что отказывается от ученика.  Объяснил  просто:  парень  бестолковый,
технической подготовки  никакой,  машину  калечит.  То  одна  поломка,  то
другая. Известное дело - чабан, всю дорогу с верблюдами да с баранами.
   Байнуров сказал, что поставит в известность начальника отряда.
   -  Но  вообще,  Нагаев,  странное  дело:  третьего   человека   к   вам
прикрепляют, и третьего человека вы прогоняете. Похоже, не ученики плохие,
а учитель неподходящий.
   - Не спорю, неподходящий я, - сказал Нагаев. - Я только  кубы  ворочать
подходящий. Ишачить день и ночь, без выходных, подходящий.
   - Этим вы не гордитесь. Не за спасибо работаете.
   -