еще никого не было. Вадим устроился  на  полу,
быстро написал текст, а через десять минут кончил и карикатуру. То, что он
сделал, ему не  понравилось.  По-настоящему  похожи  были  только  вороны.
Ференчук, сидевший в неестественной  позе  на  куче  прокладок,  получился
очень толстый, обрюзглый и был похож на американского магната-капиталиста,
каким его рисуют в "Крокодиле". Кроме того, Вадим забыл, какие у Ференчука
волосы, да и есть ли они вообще. Поэтому он набросал вокруг голого  черепа
несколько туманных штрихов, которые могли быть и волосами  и  одновременно
казаться игрою света и тени.
   Разовый пропуск, который выписал Вадиму и остальным студентам Кузнецов,
позволял проходить на территорию в течение всего дня. Вадим вновь пошел на
завод. Он уже хорошо ориентировался и быстро нашел цех 12. Муся вышла  ему
навстречу вместе с Гуськовым, худощавым светловолосым молодым человеком  в
чистой спецовке, вероятно мастером.
   - Ой, как здорово! - воскликнула Муся, развернув  "молнию".  -  Вылитый
Ференчук! И нос, и лоб - ну все, все! Верно, Андрей Кузьмич?
   - Да, - кивнул Гуськов. - Есть общее.
   "Молнию" повесили во дворе, на самом видном месте. Уже  многие  рабочие
первой  смены  шли  к  проходной.  Они  группами   останавливались   перед
"молнией", читали вслух, громко и одобрительно смеялись. Вадим стоял  чуть
поодаль, испытывая гордое удовлетворение при  виде  успеха  своей  работы.
Когда он уже повернулся, чтобы идти к проходной, к  нему  вдруг  подбежала
Муся.
   - Подождите минутку, - шепнула она, схватив Вадима за рукав, - Ференчук
идет! Интересно, что он скажет.
   Ференчук в стеганой телогрейке и  фуражке  защитного  цвета  подошел  к
"молнии", долго и молча стоял перед ней, потом оглянулся.
   - Твоя работа? - спросил он, найдя глазами Гуськова.
   - Зачем моя? Это вот его работа, художника, - сказал Гуськов улыбаясь и
кивнул на Вадима.
   - Это что ж такое? - вдруг громко и протяжно спросил Ференчук. Лицо его
потемнело. - Что  это  за  "позор  Ференчуку"?  Какой  позор?  Позо-ор?  -
повторил он свирепо. - Да вы отдаете себе полный отчет...
   - Ты не бурли тут, а знай дело делай,  -  спокойно  сказал  Гуськов.  -
Проворонил штамп, тебя и критикуют. Ты, товарищ милый, критику неправильно
воспринимаешь.
   - Это которую критику? Которую тут на стенке повесили? - Ференчук решил
вдруг, что выгодней всего излить свой гнев на художника,  и  повернулся  к
Вадиму: - Вы тут в галстучке расхаживаете, карандаш за ухом, а люди вторые
сутки ватника не сымают, дома не ночуют! Вам что, тяп-ляп -  и  намалевал!
Тоже труженики! Один при завкоме кормится, теперь другого какого-то нашли!
Карикатурщики, дух из вас вон... - Ференчук запахнул телогрейку  и  быстро
пошел прочь.
   Гуськов довольно рассмеялся.
   - Заело! Ох, и зол мужик... Ему сегодня уже главный  всыпал  по  первое
число.
   - Ничего! Злой быстрей ходит, - сказал кто-то из рабочих.
   - Точно, - подтвердил другой. -  Расшибется  -  а  штамп  наладит.  Там
делов-то: одна матрица...
   - Строгалей живыми съест, а наладит, - сказал  третий  убежденно.  -  К
обеду наладит, поглядишь.
   Возле "молнии" останавливались рабочие второй смены. Они шли все гуще и
все быстрее, и дверь проходной уже  не  хлопала,  а  беспрерывно  визжала,
пропуская нескончаемый поток людей.


   Комитет комсомола был заперт. В завкоме Вадиму сообщили,  что  Кузнецов
на партбюро, а студенты давно ушли. Вадим вышел на улицу.
   По переулку бежали, торопливо  докуривая  на  бегу,  последние  рабочие
новой смены. Завод уже  был  далеко  позади,  но  все  еще  слышалось  его
неспешное глухое гудение, а в черном небе над  заводом  колыхалось  серое,
казавшееся бесформенным в темноте, облако дыма. Красные  искорки  вылетали
из трубы, вероятно котельной, и, вертясь, рассыпались в воздухе.  Их  было
множество, они появлялись и исчезали каждую минуту. Шел снег, но пахло  не
снегом, а бензином. Днем тут стояли машины, забиравшие готовую продукцию.
   Казалось странным, что переулок был так тих и пустынен, а где-то совсем
рядом, за стеной, кропотливо трудятся собранные в одно место тысячи людей.
Другим это казалось бы странным, но Вадим не удивлялся. У него было  такое
чувство, радостное и спокойное, точно он давно знал этих  людей.  И  много
раз ходил по этому переулку, возвращаясь с рабочей смены. Так же, как они,
боялся опоздать, и  курил  на  бегу,  и  спешил  скорее  проскочить  через
визгливые турникеты проходной.
   А как приятно идти по свежему снегу  -  наконец-то  снег!  -  и  полной
грудью дышать, дышать...



        "14"

   Новый год приближается.
   На площадях Революции, Манежной и Пушкинской день и ночь стучат  топоры
плотников - там сооружаются веселые  новогодние  базары.  Гигантская  елка
вырастает на Манежной  площади  и  вовсе  не  кажется  маленькой  рядом  с
кремлевской башней. Она сплошь усыпана разноцветными  фонарями,  и,  когда
ночью рабочие пробуют освещение и зажигают все фонари, елка стоит  посреди
площади, как волшебная хрустальная  гора  из  детской  сказки.  На  улицах
оживленная предпраздничная суета.
   Мороза как будто нет,  о  нем  не  говорят,  его  не  замечают.  Ловкие
загородные мальчишки уже вовсю торгуют елками  у  вокзалов,  и  пенится  в
магазинах однодневное золото елочной мишуры.
   Москва пахнет хвоей  и  мандаринами.  На  всех  перекрестках  продаются
мандарины, их очень много в этом году.


   В последний момент было решено (важные  решения  всегда  принимаются  в
последний момент) не делать отдельных курсовых вечеров, а устроить большой
новогодний вечер для всего факультета. Этот вечер был назначен на двадцать
восьмое. Афиша в вестибюле, написанная на длинном, в  высоту  всей  стены,
листе бумаги, обещала:

   ГРАНДИОЗНЫЙ НОВОГОДНИЙ ПРАЗДНИК
   Повестка ночи:
   1. Оригинальный "капустник". 1 кв.
   2. Музыкальные номера.
   3. Выступления драмкружка.
   4. Выступление гостей - студентов других вузов.
   5. Танцы (в течение хоть всего года).

   Накануне Лена возбужденно рассказывала в аудитории:
   - Только смотрите - не опаздывайте на "капустник"! Сергей сочинил такой
чудесный текст, мы просто лежим от смеха, играть невозможно! Ну  -  блеск!
Вот увидите, как здорово!..
   Она недавно включилась в  репетиции  "капустника"  и  в  последние  дни
только и говорила о нем.


   Однако Вадим опоздал:  сегодня  ему  почему-то  особенно  грустно  было
уходить от Веры Фаддеевны. Он долго сидел возле ее  кровати,  читал  вслух
Вересаева до тех пор, пока она не отобрала у него книгу и не  велела  идти
на вечер. "Я хочу спать", - сказала она сердито. На самом деле  ей  просто
было жалко сына и хотелось, чтобы он отдохнул и развлекся. А Вадиму  вовсе
не хотелось развлекаться,  он  шел  на  вечер  в  смутном,  неопределенном
настроении, далеко не праздничном...
   Уже подходя к  зданию  института,  Вадим  слышал  приглушенную  музыку,
взрывы смеха; окна клуба ярко светились,  и  видны  были  черные  спины  и
головы людей, сидевших на подоконниках.
   В зале все места были заняты, студенты стояли тесной толпой у входа и в
конце зала, за рядами стульев.  Среди  зрителей  Вадим  увидел  нескольких
девушек и ребят с завода - он сразу не узнал их, одетых в нарядные  платья
и праздничные костюмы. Андрей Сырых и Кузнецов сидели в  одном  из  задних
рядов и делали Вадиму приглашающие  жесты,  имевшие  только  символический
смысл - сесть рядом с ними было негде.
   Вадим пробрался в конец зала и нашел место на подоконнике.  "Капустник"
был в разгаре. На сцене изображался прием  экзаменов  профессором  русской
истории Станицыным. Сам Станицын,  высокий  седовласый  старик,  сидел  на
стуле почти возле сцены: он  плохо  слышал  и,  приставив  к  уху  ладонь,
улыбался и качал головой. В институте Станицына любили -  человек  он  был
очень знающий, авторитетный,  но  отличался  предельным  мягкосердечием  и
рассеянностью. На всех заседаниях ученого  совета  Станицыну  попадало  за
"либерализм".
   Играл Станицына сам Палавин. Он сидел за столом в долгополом  старинном
сюртуке, в парике из клочьев ваты и тонким жалобным голосом спрашивал:
   - Так скажите, голубчик, какое море явилось театром военных действий  в
период Крымской баталии пятьдесят третьего - пятьдесят  шестого  годов?  И
назовите даты этой баталии.
   Студент что-то отвечал, но голоса его не  было  слышно  из-за  дружного
смеха зрителей. Когда стало тише, студент задумчиво переспросил:
   - Какое море?
   - Да. Какое же?.. Ну, ну?.. Че-о...
   - Черное, профессор?
   - Черное, голубчик, Черное.  Совершенно  верно.  Ну,  даты  вы  знаете.
Так... Теперь скажите, кто такие безлошадные крестьяне?
   - Безлошадные? Это, наверно... которые, это...
   - Ну, ну? Которые что? Которые не имели чего?.. Ло-о...
   - Лошади! - вдруг догадывался студент.
   - Лошади, ну конечно! - восклицал профессор,  растроганно  улыбаясь.  -
Совершенно верно. Вот и прекрасно. Так давайте же вашу - что? За...
   - Зачетку?
   - Нет, молодой человек, - строго говорил профессор.  -  Не  зачетку,  а
зачетную книжку. Научитесь говорить по-русски, голубчик.
   При общем смехе Станицын шутливо грозил кулаком артистам:  "Вот  я  вам
теперь  покажу!"  Следующие   эпизоды   "капустника"   изображали   работу
редколлегии, совещание клубного совета,  распределение  путевок  и  другие
сюжеты из жизни института  и  общежития.  "Капустник"  имел  успех.  Вадим
видел,  как  смеялись  преподаватели  в  первых  рядах,  улыбались   Мирон
Михайлович Сизов и сидевший рядом с ним директор  института  Ростовцев.  А
заместитель  директора  по   хозяйственной   части,   маленький,   полный,
сверкающий лысиной Бирюков,  хохотал  тонко  и  заразительно,  обмахиваясь
носовым платком.
   Последний номер  относился  к  длительной  тяжбе  института  с  треском
"Химснаб",  занимавшим  часть  нижнего  этажа  здания.  Институт   законно
добивался выселения "Химснаба", который  занял  нижний  этаж  временно,  в
период войны. На всех собраниях  Бирюков  заявлял,  что  "вопрос  на  днях
решится, наша берет", однако дело тянулось уже третий год, а "Химснаб" все
не выезжал.
   Между полотнищами занавеса появился большой картонный  рупор,  и  Лесик
заговорил в него голосом и с интонациями Синявского:
   - Итак, мы начинаем репортаж о футбольном матче между  командами  "Наша
берет"  -  Москва  и  "Наша  не  отдает"  -  тоже  Москва.  Матч   начался
каких-нибудь два-три года назад, но счета по-прежнему нет. Атакует команда
"Наша берет"... Вот возглавляющий пятерку нападения Ростовцев дает  точный
пас Бирюкову, тот сразу дальше, в Моссовет... Вот он  получает  прекрасный
пас из Моссовета - на выход! Ну...  Надо  же  бить!  Бить!  Э,  он  что-то
танцует вокруг мяча... танцует... Наконец  -  удар!!!  Ну  что-о  это!  Из
такого положения, и так промазать...
   В этом духе репортаж продолжался довольно  долго,  и  с  каждым  словом
Лесика восторженное одобрение слушателей все возрастало.
   Последние слова его трудно было расслышать в общем хохоте. Когда  рупор
исчез и раздались аплодисменты, из-за занавеса вышли улыбающиеся  Лесик  и
Палавин и, раскланиваясь, указывали друг на друга.  Палавин  был  в  новом
светло-сером костюме, по-модному широком и длиннополом, который делал  его
необычайно солидным. Он был похож на какого-то известного артиста.
   "Капустник" окончился. В перерыве Вадим вышел в коридор и нашел  Андрея
и Кузнецова. Рядом с ними стояла какая-то светловолосая, очень молоденькая
девушка в синем платьице.
   - Познакомься, Вадим, это моя сестра, - сказал Андрей, - Елочка.
   - Не Елочка, а Ольга, - сказала девушка, строго посмотрев на брата.
   У нее были внимательные, большие глаза, такие же синие, как  у  Андрея.
На вид ей было не больше семнадцати.
   - Вам понравился "капустник"? - спросил Вадим.
   - "Капустник" - да. Мне понравился. Только одно не очень понравилось...
   - Что же?
   - То, как себя держит автор. Как его, Андрей?
   - Палавин, Сережка. Но ты его совсем не знаешь! У тебя, Елка,  привычка
обо всем судить очень безапелляционно.
   - Почему безапелляционно? Я наблюдала за ним еще до вечера, в коридоре.
Он мне не понравился, вот и все.
   - Прекрасный аргумент! - сказал Андрей, рассмеявшись. - Не  понравился,
и все! И баста! Вот так она всегда...
   - Да, я так всегда. Я считаю, что первое впечатление  самое  верное,  -
сказала Оля, упрямо тряхнув головой.
   - Чем же наш автор так вам не угодил? - спросил Вадим.
   - Вы знаете, он какой-то очень... кричащий.
   - Может быть, крикливый?
   - Нет, кричащий. Я даже не знаю, как объяснить...
   - Вот, вот! - расхохотался Андрей. - Дельфийский  оракул  изрек,  а  вы
догадывайтесь как хотите.
   Оля, далее не взглянув на Андрея, продолжала:
   - Хотя, вероятно, он пользуется  большим  успехом.  У  девушек,  да?  Я
спрашиваю у вас, потому что мой брат никогда не замечает таких деталей. Он
ведь выше этого.
   - Кажется,  да,  -  сказал  Вадим  улыбаясь.  Ему  нравилось,  как  она
разговаривает с братом, и вообще нравилась ее речь, юношески  серьезная  и
оттого чуть-чуть наивная.
   - Мы с Сергеем все собираемся  приехать  в  гости  к  Андрею.  Если  мы
когда-нибудь соберемся и вы узнаете Сергея ближе,  я  думаю,  вы  измените
свое мнение.
   - Возможно. Ведь он талантливый человек?
   - Да, он очень способный.
   - Парень с головой, - подтвердил Кузнецов, серьезно кивнув. - Мы  когда
в парткоме совещались, он больше всех ваших говорил,  и  так  по-деловому,
знаете, принципиально. Вы, Ольга, напрасно его так обижаете... - Он  вдруг
улыбнулся и с нескрываемым восхищением потряс рукой. - А  эта  постановка!
Ну, я давно так не хохотал. И здорово же!..
   - Не знаю. Может быть,  -  быстро  сказала  Оля.  -  Я  тоже,  конечно,
смеялась. У нас на вечерах никогда не бывает так весело.
   - А вы где учитесь? - спросил Вадим.
   -  В  техникуме.  А  этот  ваш  Леша  исключительно  хорошо  Синявскому
подражает!
   В коридоре становилось все теснее. Большая  толпа  студентов  и  гостей
стояла возле стенной газеты, рассматривая новогодние шаржи.
   - Где тут, где тут меня прохватили? - улыбаясь в рыжую бороду,  говорил
Иван Антонович, пробираясь к газете. - Ну-ка?
   - Вот вы, Иван Антонович! Видите? - радостно сообщал кто-то.  -  А  вот
Козельский.
   - Батюшки, страсть-то какая! Что  это  вы  Бориса  Матвеевича  в  таком
затрапезном виде изобразили?
   - А это одеяние средневекового схоласта, Иван Антонович. Из хрестоматии
по западной литературе срисовали.
   - Вот те на! Обиделся?
   - Да нет, посмеялся только. Это же дружеский шарж!
   - Дружеский, оно конечно... Удружили,  говорите?  -  И  Кречетов  вдруг
громко и заразительно расхохотался.
   Подошел Спартак в новом черном костюме и ярком  галстуке,  торжественно
ведя под руку Шуру. Увидев Кузнецова,  он  моментально  забыл  о  жене  и,
ухватив Кузнецова за локоть, потащил его куда-то в сторону.  Через  минуту
оттуда донесся его разгоряченный голос:
   - Нет, Павел! Нет, нет... Ты послушай! Вы можете прекрасно обратиться в
лекционное бюро, не в этом же дело! Я думаю о другом...
   Продолжая  разговаривать  с  Олей,  Вадим  вдруг   увидел   Лену.   Она
поднималась снизу, очевидно из буфета, вместе  с  Маком  и  что-то  быстро
говорила ему. Мак угощал Лену конфетами из бумажного кулечка,  который  он
двумя руками держал перед собой. Он был в своем вечном лыжном костюме,  но
с галстуком, не сводил с Лены глаз, счастливо улыбался, поддакивал, и лицо
его, покрасневшее, даже немного  потное  от  волнения,  показалось  Вадиму
неуместно восторженным и  глупым.  Лена  не  заметила  Вадима;  потом  она
скрылась в толпе. Теперь только Вадим сообразил, что Лены-то он не  видел.
Очевидно, она играла в первых номерах, на которые он опоздал.
   Вскоре зазвенел звонок, возвестивший начало концерта  самодеятельности.
Вадим сел рядом с Андреем. В зале было жарко, несмотря на открытые фрамуги
больших окон. Стало еще шумней, еще тесней, многие уже побывали в буфете и
теперь бестолково блуждали по залу, громогласно острили и смеялись.
   Наконец все уселись, и девушка с первого курса, конферансье, объявила о
начале концерта. Первыми  выступали  гости  -  молодые  болгары,  студенты
Московской консерватории. Они были одеты  в  яркие  национальные  костюмы:
девушки в длинных цветистых юбках, парни в шароварах и высоких  шапках.  В
зале  зазвучали  протяжные  болгарские  песни,  потом   веселые   русские,
закружились в стремительном пестром переплясе танцоры. Аплодировали гостям
бурно и все время вызывали на "бис". Особенно понравились Вадиму ребята  -
рослые,   белозубые,   с    загорелыми    приветливыми    лицами.    Потом
девушки-болгарки сбежали со сцены в зал  и  начали  кропить  всех  розовой
казанлыкской водой. Студенты, сидевшие сзади, конечно, повскакали с  мест,
и получился веселый переполох. Всем хотелось быть обрызганными  духами.  В
зале запахло розой, и этот запах  вместе  с  запахом  хвои,  которой  были
убраны стены, создал нежную смесь, напоминавшую запахи весенних полей.
   - Еще! Еще! - весело кричали студенты, главным образом девушки.
   Смуглые, улыбающиеся  болгарки  показывали  пустые  флаконы,  держа  их
горлышками вниз...
   После  этого  было  еще  много  разных  выступлений  -  драмкружковцев,
танцоров, декламаторов. И вдруг вышла Лена.
   Она была в длинном шелковом платье темно-вишневого цвета,  с  какими-то
блестящими украшениями на воротнике, с голыми до  плеч  руками.  Пела  она
романсы Глинки и Чайковского. У нее был  несильный,  но  мягкий,  приятный
голос (она называла его, кажется, "лирическим сопрано"), и пела она... да,
пела она хорошо.
   Вадим видел  ее  ярко  освещенное  розовое  лицо  с  необычной  высокой
прической, ее нежные губы, чуть дрожащие при пении,  и  широко  раскрытые,
затуманенные глаза и удивлялся тому, что он смотрит на нее  так  спокойно,
словно видя эту девушку впервые.
   - Какая интересная! - сказала Оля тихо. - Кто это?
   - Это из нашей группы, Леночка Медовская, -  ответил  Андрей.  -  Слава
богу, хоть кто-то понравился!
   Вадим почувствовал, как после слов Оли у него  защемило  сердце.  Глаза
его  вдруг  затуманились,  и  он  уже  не  видел  лица  Лены,  оно  таяло,
расплывалось, превращалось в ярко-лучистое пятно.
   Грустно звенел незнакомый молодой голос и говорил о  чем-то  бесконечно
понятном, простом - о том, как между небом и землей песня раздается,  и  о
том, как кто-то услышит ее, вспомнит кого-то,  вздохнет...  И,  безотчетно
подчиняясь этой звенящей власти,  Вадим  чувствовал,  как  становится  ему
тепло и странно, - словно уже не был он в зале, затерянный среди множества
людей, а шел куда-то один, босой,  по  безоблачной  и  горячей  дороге.  А
невидимый голос лился над ним в вышине, между землей и небом,  и  звал  за
собой, и звал...
   Лицо Лены прояснилось вдруг до такой слепящей яркости, что стало больно
глазам. Она опустила голову. Взорвались аплодисменты,  обрушив  на  Вадима
белый, выкрашенный клеевой краской потолок с двумя горящими  люстрами.  Он
не кричал вместе со всеми "бис".  Ему  внезапно  захотелось,  чтобы  вечер
скорее кончился и можно было бы увидеть ее близко, рядом,  сказать  что-то
доброе, ласковое. Ведь он даже не поздоровался с ней сегодня...
   И вот концерт закончился. Сейчас же принялись сдвигать стулья к стенам,
чтобы очистить зал для танцев. Появился Лесик с аккордеоном, кто-то сел за
рояль, и танцы начались. Оля пошла танцевать с Кузнецовым. Рядом с ним она
выглядела совсем маленькой, хрупкой девочкой, но  двигалась  так  легко  и
уверенно, что, казалось, танцует она одна, а он - высокий, тяжеловесный  -
зачем-то неуклюже топчется рядом с ней. Глядя на ее  порозовевшие  щеки  и
сияющие глаза, Вадим подумал, что она, должно быть,  самая  юная  и  самая
счастливая сейчас в этом зале.
   Танцевать ему не хотелось. Он невольно искал среди танцующих  Лену,  но