да - это был единственный ориентир, -
до тех пор, пока не начался крутой  и  долгий  подъем  и  тракторный  след
повернул в обход, по склону бархана. Но Нагаев должен был перевалить через
этот бархан и потом еще через один и  потом  пройти  мимо  большого  куста
черкеза, на котором висит консервная банка. И там уже близко,  в  тридцати
шагах, была эта впадина.
   Он отчетливо представлял себе весь путь, который надо проделать, но  не
верил в то, что найдет Марину. Его движение было перпендикулярно  движению
ветра, поэтому его все время сносило вправо, и он полз боком, левым плечом
вперед, и это было похоже на плавание через реку с сильным течением. Но не
видно было берега. Ни того, ни другого.
   "Черт дурной! - ругал себя  Нагаев.  -  Ребятам  не  сказал,  сорвался!
Теперь жри песок, подыхай, балда ослиная, каюк тебе тут..."
   Тракторный след пошел по  склону.  Надо  было  отрываться  от  него:  в
сторону  и  вверх.  Это  значит  отрываться  от  лагеря  окончательно.  Не
задумываясь, Нагаев полез на четвереньках наверх. Кожа на его  лице  и  на
руках горела, как будто ее нахлестали веником.
   Перед тем как подняться на второй гребень, Нагаев долго лежал в низине,
собираясь с силами. Злоба его иссякла. Ему  было  слишком  страшно,  чтобы
злиться. Он старался все делать не думая: просто отдыхать, а потом ползти,
карабкаться по рыхлому, горячему склону, отворачивать лицо, дышать  сквозь
ладони, как сквозь маску, и потом  катиться  вниз,  задыхаясь  от  пыли  и
выхаркивая пыль изо рта. Но в глубине сознания  за  всем  страхом,  болью,
упрямством и озлоблением брезжила трезвая мысль: если за  вторым  барханом
пусто, тогда - назад, немедля назад!
   Через полчаса, когда стало совсем темно, - а было, наверно,  не  больше
семи вечера, - Нагаев дотащился до впадины, и наткнулся руками  на  первое
дерево саксаула,  и  стал  кричать,  и  не  удивился,  когда  ему  ответил
пронзительный вопль Марины и она выскочила вдруг из темноты, схватила  его
за руки, как будто боялась, что он может  уйти,  и  от  радости  упала  на
колени, и он тоже упал, потому что силы его кончились.
   - А я лежу и слезюсь... и слезюсь... - всхлипывая, шептала Марина.
   Нагаев сел на песок. Ну вот, он догадался  правильно:  она  лежала  под
деревом и ревела. Раздражение против нее вскипело в нем с новой силой,  он
встал и дернул Марину за руку:
   - Вставай! Нечего тут...
   Марина покорно поднялась, не выпуская руки Нагаева из двух  своих.  Она
даже прижала его руку, как какую-то драгоценность, к своей груди, это было
уж слишком, и он вырвал руку и сказал:
   - Ну, пошли, что ли?
   - Семеныч! Сенечка ты  мой  родной!  -  вдруг  заголосила  она  громко,
рыдающим голосом и бросилась к нему на шею, и ему пришлось обнять ее, чтоб
удержаться на  ногах.  -  Спасибо  тебе,  Сенечка!  Родной  мой,  спасибо!
Спасибо! Тыщу раз тебе спасибо! Мильон раз тебе спасибо! - Она  торопливо,
жадно целовала Нагаева. - Я уж думала  -  конец  мне  приходит.  Ни  один,
думаю, паразит не вспомнил, и папки нету. И  вдруг  -  ты...  Сенечка  мой
родной!
   Она изо всех сил обнимала его,  прижималась  к  нему  мокрым,  шершавым
лицом. Нагаев, встряхнув Марину за плечи, слегка отстранил ее.
   - Ладно... Кончай, ну!
   - Хорошо, Семеныч...
   - Айда. Держись за меня.
   - Держусь!
   И Марина  держалась.  Она  держалась  так  крепко,  что  обратный  путь
показался Нагаеву втрое длинней. Она не отпускала его ни на метр.  То  она
хватала его за руку, то висла на плече,  то  обеими  руками  цеплялась  за
ремень от брюк. Она объясняла, что держится за  него  потому,  что  боится
открыть глаза, как бы песком не засыпало.  "Афганец"  стихал,  песок  мело
реже, но было все так же темно, теперь уже  не  от  песчаной  мглы,  а  от
вечернего сумрака, и приходилось останавливаться и  отыскивать  тракторный
след.
   Когда Нагаев хотел отойти от Марины в сторону,  чтобы  разглядеть  след
получше, она с криками цеплялась за него и принималась плакать,  и  Нагаев
ругался  последними  словами.  Марина  висела  на  нем,  как  прикованная.
Оторвать ее могла только смерть.
   - Ой,  боюсь,  боюсь,  боюсь!  -  причитала  она  хриплым,  кликушеским
голосом.
   - Да чего боишься? Ведь здесь я! Вот дурища!
   - Ой, боюсь, боюсь, боюсь...
   - Тьфу, черт!.. По скуле тебе дать, что ли?
   - Ой, боюсь, боюсь...
   Несколько  раз  Нагаев  пытался  по-разумному  втолковать  Марине,  что
убегать от нее нет ему никакого резона, что он специально ушел  из  лагеря
затем, чтобы найти ее и привести домой, а не затем, чтобы убегать от  нее,
и что своим цепляньем она мешает соображать, тормозит движение и  добьется
того, что они застрянут до ночи и будут  ночевать  в  песках.  Марина  как
будто и понимала его слова, но страх был сильнее всякого понимания, и  она
твердила одно: "Ой, боюсь, боюсь..."
   Наконец, обессиленный этой борьбой и усталостью, Нагаев сел на песок  и
сказал, что не знает, куда идти дальше, и в общем  -  каюк,  придется  тут
куковать до света.
   Марина смиренно опустилась с ним  рядом,  притерлась  к  нему  боком  и
затихла. Для нее было, кажется, главное дело - не отпускать Нагаева. Рядом
с ним она ничего не боялась. Она  даже  дремать  пристроилась:  голова  ее
легла на плечо Нагаева, и она вздохнула глубоко и покойно.
   "Ну и дура девка! - думал Нагаев с тоской.  -  Ладно,  погоди  ж  ты...
Пересидим до утра..."
   Но до утра им сидеть  не  пришлось.  Через  полчаса  сквозь  шум  ветра
прорвался  чей-то  крик.  Марина  вскочила  на   ноги   и   завопила   тем
пронзительным, визжащим голосом, каким она вопила, когда услышала Нагаева.
В темноте мелькнули два  фонаря.  Первой  ссыпалась  по  песчаному  склону
Белка, потом подбежали Иван и Беки, затормошили, задергали, подняли Марину
на руки, а потом Иван оттолкнул Беки, сгреб Марину в охапку и понес  один,
как ребеночка. Нагаев, позабытый всеми, ковылял  в  потемках  сзади.  Одна
Белка радостно прыгала вокруг него и тыкалась мордой в его ноги.
   Идти оказалось недалеко. Лагерь был за барханом.
   Сначала сидели в будке у Марины и Нагаева,  пили  холодный  чай  и  при
свете фонаря переживали заново все, что было. Марина весело  рассказывала,
как она хваталась за Нагаева, и передразнивала себя: "Ой,  боюсь,  боюсь!"
Все были возбуждены, смеялись  над  Нагаевым:  "Гляди,  какой  прыткий,  -
побежал  спасать!  Ай  да  Семеныч!"  Белка  крутилась  волчком  по  полу,
подпрыгивала и клала лапы то на одного, то на другого.
   - Скажите Белке спасибо: она всю панику подняла, влетела к нам в  будку
и давай выть, - сказал Иван. - А то бы нам и невдомек...
   Он сидел на койке рядом с Мариной, обнимал ее и  одновременно  растирал
ей бок своей огромной ладонью под видом того, что она  озябла  и  надо  ее
согреть. И Марина прижималась к нему. А когда он  нес  ее  на  руках,  она
обнимала его за шею. Все это не очень нравилось Нагаеву. Не нравилось  ему
и то, что они сидели на койке рядом, говорили и смеялись  громче  всех,  и
выходило  так,  будто  все  сделал  Иван,  а  он,  Нагаев,  вроде  как  бы
посторонний.
   И в рассказе  Марины  ему  уже  слышалась  насмешка:  "А  Семеныч  весь
трясется, глаза злющие: отпусти, говорит, а то по скуле! Ой,  умора!"  Она
заливалась хохотом. "А он, значит, выдергивается?" - спрашивал Иван. "Ага,
психовал жутко. А я ни в какую: вцеплюсь, как пиявка!.."
   Смеясь, все поглядывали лукаво на Нагаева, а он надувался все сильнее.
   Когда гости ушли, стало слышно, как шумит ветер. Восточная стенка  дала
трещину, в щели свистело. Нагаев выключил фонарь. Подойдя к койке  Марины,
он так резко и грузно опустился на койку, что затрещал брезент. Нервность,
раздражение и усталость многих часов переполняли его. Он не мог произнести
ни слова: просто обхватил Марину за плечи, придвинул к себе, стиснул  так,
что она охнула. И Марина  не  оттолкнула  его.  Она  тоже  обняла  Нагаева
крепкими руками и прошептала: "Спаситель ты мой!"
   Погодя минуту,  оторвавшись  от  его  жесткого  рта,  сказала  дрожащим
шепотом:
   - Ой, Семеныч, я как чума грязная... Принеси ведро, вымоюсь.


   Самолеты в Керки и вообще никуда на  восток  не  вылетали,  потому  что
оттуда шел "афганец". Пришлось сесть в автобус и возвращаться в город.
   - Какая-то ересь, -  ворчал  Карабаш.  -  Абсолютно  чистое  небо.  Нам
лету-то полчаса...
   Хорев молча смотрел в окно. Автобус остановился в центре города,  рядом
с базаром и почтой. Было  около  восьми  вечера,  базар  давно  обезлюдел.
Несколько колхозников сидели, подложив под  себя  пустые  мешки,  на  краю
тротуара и разговаривали с милиционером. Они ждали  загородного  автобуса.
Милиционер сидел рядом с ними на корточках.
   Шофер аэродромного автобуса спрыгнул на землю и, подойдя к милиционеру,
пожал ему  руку  и  тоже  присел  на  корточки.  Они  стали  разговаривать
по-туркменски. Шофер показывал  на  небо.  Колхозники  смотрели  на  небо,
качали головами и цокали сочувственно.
   - Что будем делать? Возвращаться к Степану Ивановичу неловко, -  сказал
Хорев. - Мы уже простились.
   - Можно и вернуться, - сказал Карабаш.
   Дело было не в неловкости, а  в  том,  что  Хореву  не  хотелось  снова
встречаться с Ермасовым. Два дня шло совещание, на котором обсуждался план
Ермасова - Карабаша о создании озер и окольцовочных дамб. Карабаш прилетел
только на  второй  день,  его  вызвали  по  радио.  Его  вызвал  начальник
политотдела  Нури  Гельдыев   для   того,   чтобы   немного   попридержать
расходившегося Ермасова: тот был настроен непримиримо.  Особенно  зло,  на
каждом слове, он резал  Хорева.  Накануне  совещания  появилась  газета  с
хоревской статьей, но эффект этого появления был совсем не тот, на который
рассчитывали тайные и явные ермасовские противники, - Ермасов как будто не
заметил статьи. Не сказал о ней ни  слова.  Но  холодная  враждебность,  с
которой он держал себя  с  Хоревым,  Баскаковым  и  их  единомышленниками,
говорила лучше всяких слов: Ермасов стоит прочно, защищаться не намерен  и
сочинителям не простит.
   От своего плана окольцовки озер Ермасов не отступил ни на йоту. Его  не
смягчило даже то, что на совещание пришел секретарь обкома партии Эрсарыев
со специальной целью урезонить и примирить противников. Баскаков  уехал  в
Ашхабад со словами: "Это бесконечное мордование  проекта  мне  надоело!  Я
снимаю с себя всякую ответственность", - на что Ермасов ответил: "Штаны вы
можете с себя снять, а не ответственность. Отвечать придется".
   И наконец последним агрессивным действием Ермасова был его  неожиданный
приказ, согласно которому участок с 234-го километра по 260-й отнимался от
"Восточного плеча" и передавался "Западному плечу". Это был  участок,  где
находились будущие озера. Карабаш таким образом  вышел  из-под  начальства
Хорева.
   Хорев сказал Ермасову:
   - Проще было уволить одного Хорева, если ему нет Доверия.
   - Уволить тебя, Геннадий Максимович, было  бы  бесчеловечно,  -  сказал
Ермасов серьезно. - Тебе ведь два года до пенсии.
   Хорев побелел, но смолчал. После, когда Хорев вышел из комнаты, Карабаш
рассказывал Ермасову о новых идеях насчет бульдозеров.  Собственно,  метод
был уже найден. Он родился из совместных усилий механизаторов, механиков и
инженеров. Теперь нужны машины - пятнадцать или хотя бы двенадцать  машин,
и тогда весь мир ахнет от  чудес,  которые  натворят  бульдозеры.  Ермасов
слушал настороженно, без  сочувствия,  ничего  не  обещал  и  сказал,  что
приедет сам и посмотрит. Внезапно он сказал:
   - Самое подлое в его статейке знаете что? То, что он примазывает меня к
той публике...
   Все-таки его задело сильно. Он думал  о  хоревской  статье  все  время.
Карабаш  сказал,  что  вряд  ли  эта  статья  произведет  на   кого-нибудь
впечатление: она слишком не конкретная, общие места.
   - Плевать я хотел! - рассердился Ермасов. - Она  произвела  впечатление
на меня, и этого достаточно. Самое гнусное! Вы молодой  человек,  Алексей,
вам трудно понять, как все  это  сложно  переплелось.  Да,  я  работал  на
стройках, где были заняты заключенные, - начать с того,  что  я  сам  одно
время был заключенным, - и он тоже работал на таких стройках,  но  мы  это
делали по-разному. Понимаете? Он из  тех,  кому  во  все  времена  живется
сытно, - в этом его тараканье счастье.
   - И сейчас ему будет сытно?
   - А что ж? Конечно.  Ведь  он  занимает  место,  которое  ни  по  своим
талантам,  ни  по  знаниям  занимать  не  должен.  Потому  что  дружки   в
управлении, старые связи в министерстве и наше с вами маханье руками:  "А,
черт с ним! Некогда возиться. Пускай сидит..."
   - По-моему, ненадолго ему этот фарт, - сказал Карабаш.
   - А неизвестно. Я ж сказал: тараканье  счастье.  Родиться  тараканом  -
это, знаете, большое дело...
   Потом Карабаш поехал в гостиницу, оттуда вместе с Хоревым на  аэродром,
и теперь они стояли на площади перед базаром и не знали, что делать.
   - Пойдемте в гостиницу, - сказал Карабаш. -  А  то  придет  ашхабадский
поезд и расхватают места.
   - Ашхабадский приходит в десять, - сказал Хорев.
   - А что делать?
   - Выхода нет. Пойдемте...
   Одно дело лететь полчаса в самолете, где можно не разговаривать  и  все
время смотреть в окно, и другое - провести вместе целый вечер.
   В гостинице им дали номер на троих на первом этаже, рядом с вестибюлем.
Они спрятали портфели в шкаф, положили свои соломенные шляпы  на  кровати,
застеленные с казарменной тщательностью, и вышли  на  улицу.  На  каменных
ступенях крыльца, где были  вырезаны  арабские  буквы,  стояли  швейцар  и
парикмахер и смотрели  в  небо.  Они  уже  знали,  что  люди  вернулись  с
аэродрома, потому что идет "афганец". На улице дул порывистый ветер, несло
пыль. Чья-то белая шляпа быстро катилась по тротуару,  переворачиваясь  на
лету, как бумага.
   Хорев, наверное, догадывался, что, когда он ушел из треста,  Ермасов  и
Карабаш говорили о нем. Но он ничего не спрашивал, говорил о пустяках.
   Он сказал,  что  у  него  тут  была  одна  знакомая  учительница,  одна
армяночка, которую он не видел два  года.  Можно  навестить.  Надо  как-то
убивать вечер. Если товарищ Карабаш не слишком изнурен совещанием...
   Он говорил все это так вяло, скучно, зевая и  глядя  по  сторонам,  что
было ясно:  никакого  попутчика,  тем  более  Карабаша,  ему  не  нужно  и
говорится это для того, чтобы оправдать свой уход и заодно  побахвалиться.
Карабаш усмехнулся, вспомнил: "Тараканье счастье" - и спросил серьезно:
   - Интересная женщина?
   - Ну, как вам сказать... Откуда тут взяться интересной?  Между  прочим,
играет на пианино. Так пойдем, что ли?
   - Да нет, - сказал Карабаш. - Я, знаете, тяжелая артиллерия.
   - Правда? А у меня было другое впечатление. Ну, я пойду. Это  недалеко,
в соседнем квартале.
   Он побежал через улицу, подпрыгивая от ударов ветра.  По  улице  стеною
несло пыль. В воздухе стало душно и сухо. Трещали деревья,  тучами  летели
содранные с них листья.
   Карабаш постоял немного, обдумывая последние  слова  Хорева.  Они  были
неприятны. Что он имел в виду, сказав о "другом впечатлении"?  Есть  люди,
которые умеют невзначай, вскользь говорить неприятные вещи, и потом  ломай
себе голову: случайно это сказано  или  преднамеренно?  "Черт  с  ним",  -
подумал Карабаш и вошел в вестибюль.
   Было сумеречно, но света не зажигали. Карабаш вошел к себе  в  номер  и
повернул выключатель - электричество не работало. Карабаш сел на кровать и
стал смотреть в окно. Он видел квадратный  внутренний  двор,  обычный  для
построек персидского типа: до  революции  в  этом  здании  был  купеческий
караван-сарай. Двор окаймляла деревянная галерейка, от которой  в  номерах
было  темно,  а  посреди  двора  стоял  небольшой  фонтанчик   с   круглым
цементированным бассейном. "Он все  наврал  насчет  армяночки.  Для  того,
чтобы сказать мне последнюю фразу, - вдруг решил Карабаш. -  И  для  того,
чтобы смыться на целый вечер. Впрочем, хорошо, что он смылся".
   Карабаш достал бумагу и начал писать письмо в Ашхабад, но было чересчур
темно. Он уже послал одно письмо на  главный  почтамт,  до  востребования.
Прошло всего пять дней со дня отъезда Валерии, и одиннадцать оставалось до
ее возвращения. Он считал дни, потому что думал о ней все время. Он  думал
о ней даже тогда, когда, ему казалось, он думает о чем-то  другом.  С  ним
так никогда не было.
   Карабаш лег на кровать и закрыл глаза.
   Он вспоминал ее так медленно, так подробно, что у него забилось  сердце
и пересохло во рту, и он встал и  подошел  к  столу,  чтобы  выпить  воды.
Здешняя вода отдавала гнилым деревом. Она была мутная, и  даже  сейчас,  в
потемках, был виден на дне графина темный  осадок.  И  Карабаш  подумал  о
другой воде, замечательной и сладкой, которую они тащили сюда  с  востока,
из Амударьи. И которую он пил по ночам. И обливался ею.
   Без стука открылась дверь и вошел  какой-то  человек.  Это  был  третий
жилец. Он держал в руке свечу и делал маленькие шажки, направляясь к своей
кровати в углу.
   Он поставил свечку на тумбочку, а сам сел на кровать.
   - Что там со светом? - спросил Карабаш.
   - Говорят, повреждение на станции,  -  сказал  человек,  половина  лица
которого была освещена свечой. У него почти не было  подбородка.  -  Очень
нежная станция. Чуть что - повреждается. Буфет открыт, не знаете?
   - Не знаю, - сказал Карабаш.
   - Уж очень нежная станция, - повторил человек без подбородка. - Весной,
когда разлился Мургаб, тоже было повреждение.  Я  в  кино  сидел,  смотрел
картину, вдруг - бац, темнота, сеанс окончен. Тут  это  запросто.  И  даже
денег за билет не вернули. Пойдемте взглянем: может, буфет открыт?
   Они пошли. Буфет был открыт.  На  прилавке  и  на  трех  столах  горели
керосиновые лампы. Буфетчик сказал, что он пережидает  буран,  потому  что
ему далеко идти домой. Весь вечер  буфетчик  щелкал  на  счетах  и  что-то
писал.
   Соседа Карабаша по номеру звали Игнатием Петровичем, он был биологом  и
работал на опытной лесной станции где-то на  западе,  в  песках.  Сюда  он
приехал в командировку. Подбородок у него был,  но  очень  незначительный.
Зато была пышная рыжеватая шевелюра.
   Игнатий  Петрович  занимался  проблемой  закрепления  песков.   Аэросев
саксаула,  механические  защиты  и  тому  подобное.   Он   рассказывал   о
специальной машине для обескрыливания  семян  саксаула,  изобретенной  им,
которую до сих пор не могут внедрить в производство.
   Карабаш сумрачно жевал круглую сухую ковригу, называвшуюся пирожным,  и
запивал ее чаем. Вдруг он спросил:
   - Вы знаете экспедицию Кинзерского?
   - Конечно, - сказал Игнатий Петрович. - У нас общий шеф: Академия наук.
   - Валерию Зурабову, биолога, тоже знаете?
   - Знаю. А что?
   Карабаш молчал. В самом  деле:  "А  что?"  Видя,  что  Карабаш  молчит,
Игнатий Петрович продолжал сам:
   - Валерию Николаевну я знаю отлично. И  всю  их  экспедицию  знаю.  Они
сейчас на трассе канала, а полтора года назад стояли на Челекене, в районе
Даганжика. Вот там я с ними познакомился. Ну  как  же!  Валерия  была  там
первый человек. - Он посмотрел на Карабаша как-то выжидательно.
   - Почему первый человек? - спросил Карабаш.
   - Нет, не по должности, а вообще, так сказать.
   - Да?
   - Ну конечно, - и он еще раз выжидательно взглянул на Карабаша.
   - А сейчас как? - спросил Карабаш.
   - Я не знаю. Вы с ней знакомы?
   - Немного.
   - Не знаю, как сейчас. Я ее не видел. Кинзерского тоже не видел, никого
не видел. Я тут занят на заводе с  моим  обескрыливателем.  Представляете,
анекдот: три недели не могут сделать оси, потому что снабженцы  перепутали
накладные и наше железо попало в Чарджоу.
   Карабаш не слушал его. За окном шумел  ветер.  Где-то  ударила  ставня,
полетело стекло.
   - Из-за своей крылатки семена саксаула имеют большой объем,  -  говорил
Игнатий Петрович. - Что у нас получается? В бак входит очень  мало  се