о. Мне как раз  вчера
парторг жаловался на Бриз. Разберемся, я вам обещаю.
   Они вошли в столовую. Рояль был  закрыт,  стол  убран,  и  горела  одна
уютная настенная лампочка с матовым абажуром в виде лилии. Лена и  Палавин
сидели на диване и вполголоса разговаривали. На коленях у Палавина  лежала
раскрытая коробка конфет.
   - Ну-с, бал окончен? - спросил Медовский. -  Но  конфеты,  я  вижу,  не
кончились?
   - Папка, ты не представляешь, какой Сережа сладкоежка! -  сказала  Лена
смеясь. - И курит, и любит сладкое. Удивительно, правда?
   - Да? - сказал Медовский. -  Удивительный  человек.  А  мне  вот  Вадим
рассказал интереснейшие вещи. Оказывается, ваш институт,  Лена,  шефствует
над моим заводом. И комсомольцы такую деятельность развили, - а ты мне  ни
слова и не сказала.
   - Просто, папа, случая не было.
   - Случая не было поинтересоваться?
   - Не так все это интересно, как тебе кажется!  Да!  -  сказала  Лена  с
апломбом. - Много шума из ничего. И вообще вся эта история  нужна  главным
образом нашему секретарю Галустянчику,  чтоб  его  похлопали  по  плечу  в
райкоме, напечатали где-нибудь... А у студентов своих дел по горло.
   -  Вот  как?  -  удивился  Медовский.  -  А  мне  Вадим  как-то   иначе
рассказывал.
   - Лена ведь ни разу не была на заводе, -  сказал  Вадим,  -  и  говорит
сейчас с чужих слов.
   Медовский кивнул:
   - Я тоже так думаю. А ведь мне обидно, что моя дочь в стороне от такого
важного комсомольского дела. Я серьезно говорю.
   Лена пожала плечами и взяла в рот конфету.
   - Костя, к чему эти разговоры? - вдруг  горячо  заговорила  вошедшая  в
комнату Альбина Трофимовна. - Ведь у Леночки  вся  жизнь  впереди!  И  всю
жизнь она будет работать, только работать. Так дай  ей  в  эти  несчастные
три-четыре года, в ее студенческую пору  пожить  легко,  без  этих  забот,
нагрузок. Студенческие годы - это самые светлые, чудесные годы в жизни, не
правда ли? А тебе не терпится! Тебе хочется сейчас же запрячь ее, повесить
гири! Успеет еще, господи...
   - Конечно, мама  правильно  рассуждает,  -  сказала  Лена,  обиженно  и
исподлобья глядя  на  отца.  -  Вон  кончу,  пошлют  меня  куда-нибудь  на
Камчатку, тогда узнаете!
   - Я буду только рад, - сказал Медовский нахмурясь.  -  Спокойной  ночи,
молодые люди! Всего хорошего, Вадим! - Он пожал Вадиму  и  Сергею  руки  и
вышел.
   Вадим тоже попрощался. Сергей вяло протянул ему руку, не  поднимаясь  с
дивана. Очевидно, он никуда не  собирался  уходить.  Нет,  Вадима  это  не
трогало.
   Лена проводила его в коридор.
   - Это все из-за тебя, - шепнула она, усмехнувшись.
   Вадим молча оделся, взял портфель. Лена подошла к  нему  ближе.  По  ее
неуловимому и странно улыбающемуся лицу Вадим понял, что она хочет сказать
что-то значительное.
   - Ты очень злишься на меня? - спросила она тихо, склонив голову и глядя
на него снизу вверх.
   - Я? Нисколько не злюсь.
   Лена осуждающе покачала головой.
   - Я вижу. Не надо говорить неправду. Ты всегда был честным, Вадим, будь
честным и теперь.
   - Повторяю: я нисколько не злюсь, - сказал Вадим спокойно.
   - Ну, а что же?
   - Ничего.
   Они стояли в пустом коридоре, возле шкафчика с еще немым телефоном.  На
шкафчике лежал блестящий круглый  абажур,  приготовленный,  очевидно,  для
коридорной  лампы.  Лена  стучала  по  нему  пальцами,  и   абажур   тонко
позванивал.
   Лена вдруг улыбнулась.
   - Наверно, ничего и не было? Признавайся уж.
   Да, лицо ее трудно будет забыть.  Он  отвел  глаза  и  случайно  увидел
отражение ее на выпуклом стекле абажура. Он увидел  приплюснутый  узенький
лобик и уродливо раздутую нижнюю часть лица. Огромные  зубы  улыбались,  и
посередине - чудовищный серый зуб...
   - Нет. Было все-таки, - сказал Вадим и посмотрел ей прямо  в  глаза.  -
Теперь это не важно.
   - Теперь не важно, я знаю, - кивнула Лена.  -  Вадим,  ты  удивляешься,
почему Сергей не уходит? У них дома ремонт, и он переночует у нас.
   - Меня это не касается. Я очень  устал,  Леночка,  до  свиданья.  -  Он
протянул ей руку.
   - Постой! Скажи только: у тебя кто-то есть? Ну ответь мне, Вадим!
   - Это тоже не важно.
   - А зачем ты пришел ко мне?
   - Хотел сравнить вас и еще раз убедиться.
   - Ах, вот как! Еще раз? - Лена возбужденно усмехнулась. - А мне не надо
было сравнивать, я давно поняла. Если хочешь знать...
   - Я ухожу.
   - Нет! - Она схватила его за рукав и заговорила  пылким,  стремительным
полушепотом: - Если хочешь знать, я и дружила с тобой, чтобы лучше  узнать
Сергея. Да, да!  А  ты  слепой,  ты...  Ни  одной  девушке  ты  не  можешь
понравиться, потому что... вот ты такой. Ты в людях не понимаешь!
   - Лена, я это уже слышал. От Сергея. Можно уйти?
   - Прощай! - Она щелкнула замком и распахнула дверь. - Теперь ты  знаешь
все!
   - А я, Леночка, и без того все это знал. Так что сцены у фонтана  ни  к
чему, - сказал Вадим и рассмеялся. И вышел  на  лестницу,  свежо  пахнущую
известкой.



        "24"

   На следующий день утром Вадим позвонил Вале Грузиновой. Да, она  хотела
его повидать, и чем скорей, тем лучше. Если можно, сегодня. Они условились
встретиться в шесть часов вечера в вестибюле клиники.
   Идя к Вале, Вадим раздумывал: зачем он мог ей так срочно  понадобиться?
Сегодня должен состояться курсовой вечер, на котором Палавин будет  читать
свою повесть. Может быть, он не пригласил ее, а она хочет  пойти?  Или  же
она прослышала о сопернице, о Лене Медовской,  и  хочет  узнать  у  Вадима
подробности? Попросит о каком-нибудь посредничестве?  Нет,  ввязываться  в
эти дела он, пожалуй, не станет.
   Впрочем, ни то, ни другое предположение не казалось  Вадиму  вероятным.
Не в Валином это характере. Что-то, должно  быть,  сложней,  серьезней,  и
Сергей, возможно, вовсе тут ни при чем.
   Валя встретила Вадима по-дружески приветливо, но в глазах ее он  уловил
беспокойство.
   - Я оторвала тебя от каких-нибудь дел?
   - Дела всегда есть. Но ведь и ты меня вызвала по делу?
   - Да. Наше свидание далеко не любовное. - Валя улыбнулась невесело. - Я
прошу двадцать пять минут. Как собрание?
   - Единогласно, - сказал Вадим, подняв руку.
   - Хорошо. Идем.
   Они поднялись на второй этаж, и Валя провела Вадима в пустую комнату  с
двумя канцелярскими столами, деревянным диваном  и  шкафом  со  стеклянной
дверью, в каких обычно хранятся папки с делами  или  больничные  карточки.
Она зажгла настольную лампу и села за стол. Вадим сел на диван.
   Валя молчала с минуту, что-то быстро  и  ненужно  чертя  карандашом  на
бумаге. Видно было, что она волнуется.
   - Я закурю. Можно здесь?
   - Да, да. - Валя с готовностью опустила голову  и,  когда  он  закурил,
спросила: - Как мама, Вадим?
   - Спасибо, все как будто идет хорошо. Дня  через  два  должна  приехать
домой.
   - Я очень рада за тебя, Дима...
   Наступила пауза. Валя все еще  чертила  что-то  карандашом  на  бумаге,
что-то похожее на большую букву "П". Вдруг она спросила, подняв голову:
   - Дима... А что ты сегодня собираешься делать?
   - У нас курсовой вечер. Сергей будет читать свою повесть.
   - Да, повесть... Интересно?
   - Думаю - да. Повесть о заводе, и придут заводские комсомольцы.
   "Сергей, видно, не пригласил ее", - подумал Вадим. Он  сказал  как  мог
проще, по-дружески:
   - Валя, приходи, будет интересно. Приходи обязательно!
   - Нет, нет, мне некогда! - сказала  Валя  торопливо.  -  Я  послезавтра
уезжаю в Харьков, надо купить кое-что, собраться.
   - Зачем в Харьков?
   - Работать. У меня будет там интересная практическая работа, как раз по
теме моей диссертации.
   - Надолго?
   - На год, полтора...
   Она снова замолчала. Карандаш ее забегал по  бумаге,  самовольно  рисуя
буквы, и Вадим уже мог прочесть рядом с первой, огромной и  жирной  буквой
"П" еще четыре буквы: "алав". И внезапно, для самого себя  неожиданно,  он
спросил:
   - Что у вас с Палавиным... случилось что-нибудь?
   - Да. Только... Вадим!.. - Валя строго, с решимостью  взглянула  ему  в
глаза. - Не подумай, - слышишь? - что я  говорю  с  тобой  из-за  каких-то
бабских побуждений. Из желания отомстить или что-то вернуть,  поправить...
Нет, Дима. Случилось непоправимое. Это мое личное горе,  даже  не  горе  -
ошибка, неудача. Но это связано с общественной... с общественным  лицом...
Проще говоря, это связано с другими людьми! Например, с тобой и с другими.
Ты поймешь... Вадим, ты его друг с детства?
   - С детства.
   - Я... понимаешь, я знакома с ним тоже давно. Третий год. Мне казалось,
трех лет достаточно, чтобы узнать человека...
   - Смотря каких трех лет, - усмехнулся Вадим, - и какого человека.
   - Да, это верно. Вот - оказывается, недостаточно. Мне казалось, что  он
умный, честный... талантливый... Нет, Дима,  я  лучше  расскажу  тебе  все
сначала! Как это было - все, все! Вот... Я познакомилась с ним  в  поезде,
он возвращался  из  армии.  Он  был  тогда  такой  радостный,  оживленный,
какой-то очень...  простой,  открытый.  Он  собирался  сразу  поступать  в
институт, -  а  я  уже  была  студенткой,  -  и  он  расспрашивал  меня  о
студенческой жизни, об экзаменах, о приеме,  о  наших  вечерах,  обо  всем
этом. Я обещала ему что-то узнать, достать книги... Ну, одним  словом,  мы
подружились.
   Валя написала уже все  слово  целиком:  "Палавин".  Карандаш  замер  на
мгновение и затем задвигался  вновь,  наматывая  вокруг  слова  торопливые
петли.
   - Мы начали встречаться в Москве, и все чаще. Он мне очень нравился. Мы
хотели, то есть я думала, что мы поженимся.  Он  говорил  об  этом  часто,
потому что... ведь мы были с ним близки, понимаешь...  Это  еще  тогда,  в
первое  лето.  Ты  приехал  тогда  с   Дальнего   Востока,   помнишь,   мы
встретились?.. А  потом  было  еще  одно  лето,  очень  счастливое.  Ирина
Викторовна уехала отдыхать, Сашка был в лагере. Тебя, кажется, не  было  в
то лето в Москве? Да, ты поехал  куда-то  в  Армению...  Он  жил  один,  я
помогала ему, готовила, стирала кое-что,  одним  словом...  Одним  словом,
было очень хорошо все и весело! Он и тогда  писал  пьесу  из  студенческой
жизни. Все время советовался со мной. Да... И у меня дома считали, что  мы
поженимся. Ну, понимаешь, это было на глазах. Хотя мама и не знала  всего.
А потом как-то все расстроилось. Я поступила на работу.  Мы  виделись  все
реже. И виделись так нехорошо, знаешь... Только дома. Он нигде со мной  не
бывал - ни в театре, ни в кино. Всегда находил какие-то причины, чтобы  не
пойти, что-то врал, выдумывал. А однажды, когда я купила билеты в Большой,
- была какая-то премьера, я уж не помню сейчас, - он сказал мне:  "Хорошо,
пойдем. Но ты будешь в театре без очков".  -  Валя  нервно  усмехнулась  и
покраснела. - Все это  чепуха,  мелочи,  может  быть,  не  стоит  об  этом
говорить. Одним словом, я чувствовала, что он как будто стыдится меня,  ни
с кем из своих товарищей не знакомит, а уж на вечер в свой институт - боже
упаси! Я начала понимать, что он лжет мне и лгал все время. И я  решила  -
очень тяжело было, Вадим, - но я решила отойти, к его удовольствию...
   Валя как будто успокоилась, и голос ее уже не дрожал, а звучал  устало,
невыразительно. Карандаш, который она все еще  держала  в  руке,  медленно
крутился на слове "Палавин", зачеркивая его наглухо густой черной краской.
   - А потом... Это было месяца два назад или три... Он  опять  пришел  ко
мне как ни в чем не бывало и даже так это весело,  с  шуточками.  Он  ведь
начал курить трубку, а отец одно  время  доставал  ему  хороший  трубочный
табак, какой-то болгарский. Ну и вот - кончился, мол, табак, а без  табака
дело табак, и так далее, вот с такими шуточками он  явился.  А  потом  еще
одна просьба оказалась, поважней. У меня есть  двоюродный  брат,  аспирант
МГУ, тоже филолог, который пишет диссертацию о Тургеневе. Сергей  попросил
меня познакомить его с Виктором, ему нужно было что-то достать для  своего
реферата. Короче говоря, он опять стал бывать у меня. Я не знаю, для  чего
это делалось. Может  быть,  просто...  А  может  быть,  самолюбие  у  него
заговорило.  Или  захотелось,  знаешь,  польстить  себе,  проверить:  как,
дескать, я тут, любим по-прежнему? Ведь он должен был понимать, как трудно
мне порвать с этим, отойти,  как  я  старалась  забыть  обо  всем,  раз  и
навсегда... И, конечно, он понимал, что мне больно  оттого,  что  все  это
опять начинается и опять так же бессмысленно, бесцельно... И  вот,  -  ну,
Вадим, мы взрослые люди, так что... словом, мне  показалось,  что  у  меня
будет ребенок. Это была ошибка, но тогда мне так  показалось.  Я  написала
ему письмо. Дальше  все  случилось,  как  бывает  в  романах.  Письмо  это
случайно прочла моя сестра, Женя, и рассказала обо всем матери... И тут он
как раз зашел зачем-то, меня дома не было. И вот мать и Женька... Я  этого
не хотела, Дима! Ты понимаешь? Они сами, меня даже не  было  дома...  Мать
спросила, думает ли он жениться. И он...  смешно,  Вадим,  он  сказал:  "Я
должен посоветоваться с мамой". Была гадкая  сцена...  Сначала  он  что-то
объяснял, врал, конечно, оправдывался... Мать тоже, наверное, несла  чушь,
растерялась, а Женька кричала на него. А потом  он  сказал,  что  все  это
балаган, что его хотят женить насильно, но это  не  выйдет.  И  тоже  стал
кричать: где, мол, основания, попробуйте доказать и так далее. Женька  его
ударила...
   Валя вдруг закрыла лицо одной рукой, как  это  делают  дети,  собираясь
плакать. Другая рука, сжимавшая  карандаш,  дрогнула,  и  графит,  прорвав
бумагу, сломался. Она  зарыдала  беззвучно,  поднимая  плечи  и  все  ниже
опуская голову.
   - Валюша,  успокойся!  Тише!  -  говорил  Вадим,  растерянно  гладя  ее
жесткие, густые волосы. - Успокойся, ну!
   - Мне стыдно все это вспоминать... - шептала она,  всхлипывая  и  тряся
головой. - Как гадко, глупо!.. Он сказал: "Теперь мне нечего делать в этом
доме". И ушел оскорбленный... и очень довольный, наверно... Понимаешь, его
оскорбили!  Ушел  писать  свою  пьесу,  свои  "капустники",  выступать  на
собраниях, острить... рассуждать...
   Она замолчала на минуту, подавляя рыдания, потом резко подняла голову.
   - Не думай, что я плачу из-за несчастной любви. Слышишь? - сказала  она
твердым голосом. - Ничего нет, только презрение. Я не Катюша Маслова и  не
Роберта Олден. И я не та, и время другое, и жизнь у нас совсем другая.  Да
что говорить!
   - Ясно, - сказал Вадим.
   Валя вытерла платком глаза.
   - Теперь... самое главное, - сказала она, с трудом улыбнувшись. - Зачем
я тебя позвала? Ты, может быть, удивляешься...
   - Да нет, говори.
   - Хорошо. Мне одно непонятно, Вадим. Вот этот человек - он персональный
стипендиат, он всюду и  везде,  он  активист,  он  собирается  вступать  в
партию. Его посылают в Ленинград...
   - Зачем в Ленинград?
   - Он говорил, что его пошлют  на  студенческую  научную  конференцию  в
Ленинград. Он написал повесть, и там, может быть, не  все  талантливо,  но
все правильно. Все как надо. И вот... в личной жизни  он  такой.  Ведь  он
самый пошлый, ничтожный эгоист в личной жизни. Он же  счастлив  теперь,  я
уверена, оттого  что  со  мной  все  обошлось  "благополучно".  И  вдвойне
счастлив оттого, что я уезжаю в Харьков. Бог с ним... Я  уезжаю  не  из-за
него. Я не хочу сводить с ним  никаких  счетов  -  пойми  меня  правильно,
Вадим! Он уже не противен мне, а просто безразличен. Ушел из моей жизни  и
никогда не вернется. Но я комсомолка, Вадим, и  ты  комсомолец;  и  вот  я
спрашиваю тебя: он действительно заслужил все эти знаки отличия,  почетную
стипендию? Может быть, это совместимо или так нужно... Я не знаю...
   Вадим смотрел на нее исподлобья.
   - Если он хочет вступить в партию, это еще не значит, что его примут, -
сказал он. - И в Ленинград он не поедет.
   - А прежние его успехи?
   - Какие успехи?
   - Его реферат, персональная стипендия...
   - Какие успехи? - повторил Вадим, точно не слыша ее. - Не бывает  людей
с двойным лицом. В конце концов всегда оказывается  одно.  А  настоящее...
которое трудней разглядеть... Это верно, верно...
   - Что верно? - спросила Валя. - Я не поняла...
   - Думаю, Валя. О нем думаю... Он очень хитрый человек, оказывается.  То
есть я уже знаю об этом с некоторых пор. Понимаешь, то, что ты  рассказала
мне, это - как бы сказать? - это еще  не  криминал.  Как  говорится,  поди
докажи! Но доказывать ничего не надо. Все ясно.  Теперь  он  ясен  мне  до
конца.
   Валя встала, молча надела пальто.
   - У нас был деловой разговор - да, Вадим?
   - Вполне деловой.
   - Ну вот. И не думай, что я уезжаю из-за этой истории. Я  давно  хотела
работать  в  харьковском  институте.  У   меня   очень   интересная   тема
диссертации.
   И Валя заговорила о своей работе и рассказывала о ней все  время,  пока
они шли через двор и по переулку. Вадим молча слушал, идя рядом  с  ней  и
держа ее под руку. Он думал о Палавине. И  думал  о  себе.  На  улице  они
простились.
   Протянув ему руку, Валя спросила:
   - Как ты думаешь, я правильно  сделала,  что  рассказала  тебе?  -  Она
неуверенно вдруг рассмеялась. - Или... может  быть,  ты  перестал  уважать
меня?
   - Я стал уважать тебя больше.
   - Это правда?
   - Правда.
   Валя порывисто шагнула к нему и, как маленькая девочка, уткнулась лицом
ему в грудь. Вадим обнял ее за плечи.
   - У меня был брат. Высокий, очень сильный... - прошептала  Валя.  -  Он
погиб в финскую...
   Помолчав, она спросила:
   - Дима... Можно я буду писать тебе?
   - Конечно, Валя. Я тебе тоже напишу.


   Вадим приехал в клуб за десять минут до начала. Малый клубный  зал  был
заполнен почти целиком - вечер был необычный для института,  и  слушателей
набралось много. Были приглашены  с  других  курсов,  пришли  и  заводские
комсомольцы; они терпеливо сидели на стульях, вполголоса  переговаривались
и почтительно поглядывали на  эстраду.  Студенты  по-хозяйски  бродили  по
залу, коридорам, некоторые подходили к Палавину, сидевшему  за  столом  на
эстраде рядом со Спартаком, и что-то говорили ему со смехом, заглядывали в
рукопись...
   Андрей привел  почти  весь  литературный  кружок.  Был  здесь  и  Игорь
Сотников, в новом темно-синем костюме, с галстуком, гладко  причесанный  и
сокрушительно пахнущий одеколоном.
   Вадим поговорил с ребятами несколько минут, потом  заметил  Олю  -  она
стояла в конце зала и рассматривала громадную красочную афишу, возвещавшую
о сегодняшнем вечере. На ней было то же синее платьице, что и в новогодний
вечер.
   Увидев Вадима, Оля обрадовалась:
   - Наконец-то! Андрей меня совсем забросил, а  я  тут  никого  не  знаю.
Познакомить он ведь не догадается.
   Вадим тоже был рад этой неожиданной встрече. Он часто вспоминал об Оле,
и последние дни все чаще. Он вспоминал ее не на новогоднем  вечере,  а  на
лыжах, в сереньком свитере и большой пыжиковой шапке, с  белыми  от  снега
ресницами. Он вспоминал весь тот снежный и странный  день,  и  чем  дальше
этот  день  отодвигался  назад,  тем  ярче  были  воспоминания,   ярче   и
неправдоподобней. Думая в последние  дни  об  Оле,  он  почему-то  не  мог
представить себе ее лицо. Оно возникало расплывчато  и  мгновенно,  как  в
сновидении.
   - Что вы так смотрите? - удивленно  спросила  Оля.  -  Может  быть,  вы
забыли меня? Не узнаете?
   - Я давно вас не видел.
   - Ужасно давно! А хоть бы раз с Андрюшкой привет передал.
   - Но и вы тоже...
   - Я передавала, неправда.  Но  сколько  можно  -  передаю,  передаю,  и
никакого ответа!
   - Андрей ничего не говорил мне.
   - Да? Сейчас я вас уличу.
   Она взяла Вадима за руку и быстро повела за собой. Андрей  разговаривал
с Балашовым.
   - Андрюшка! - сказала Оля, трогая брата за плечо. - Ты передавал Вадиму
приветы от меня?
   Андрей встряхнул плечом и, не оборачиваясь, продолжал разговаривать.
   - Ты слышишь? Андрей?
   - Что тебе?
   - Я спрашиваю: ты передавал Вадиму приветы от меня?