деевна, улыбаясь грустно и сдержанно, отвечает:
   - Да, много общего... есть...
   Отец погиб в начале войны, в декабре сорок первого года. Это  была  его
третья война, хотя профессия у отца была самая мирная - учитель. Последние
пятнадцать лет он работал директором школы. Когда отец  вместе  с  другими
ополченцами уезжал на фронт - это было в июле, на Белорусском  вокзале,  -
провожать его пришло много учителей и школьной молодежи.  Все  они  стояли
вокруг отца шумной, тесной толпой, говорили, перебивая друг друга,  теплые
прощальные слова, а завуч отцовской школы Никитина, седенькая  старушка  в
очках, даже всплакнула, и отец утешал ее и обнимал за плечи.
   Сам он был спокоен, говорил шутливо:
   - Я же с немцами третий раз встречаюсь. Третий раз не страшно...
   Вадиму непривычно и странно  было  видеть  отца  в  тяжелых  солдатских
сапогах, со скаткой шинели на плече, в пилотке. И пахло от него незнакомо:
грубым сукном, кожей, табаком - он снова начал  курить.  Вадиму  казалось,
что отец весь как-то неуловимо и сурово изменился, и хотя они стоят рядом,
держась за руки, но отец уже очень далек от него, уже  не  принадлежит  ни
ему, ни матери, ни этим многочисленным добрым  друзьям.  Тот  широколицый,
рябой паренек в гимнастерке, туго заправленной за пояс, с  двумя  кубиками
на петлицах, который пробежал, хрипло покрикивая: "По вагонам, по вагонам,
товарищи!", был теперь во сто раз  ближе  к  отцу,  чем  все  они,  вместе
взятые.
   Прощаясь с Вадимом, отец сказал:
   - Главное - крепко верить, сынок. Это самое  главное  в  жизни.  Крепко
верить - значит, наполовину победить. - И, сильно,  по-мужски,  сжав  руку
Вадима, добавил вполголоса: - Мать береги! Ты, брат, глава  семьи  теперь,
опора...
   Когда возвращались с вокзала, Вадим первый раз взял маму  под  руку.  С
другой стороны Веру Фаддеевну держала под руку старушка Никитина  -  новый
директор   школы   -   и   что-то   бесконечно   рассказывала   о    своих
сыновьях-летчиках, о  муже,  погибшем  еще  в  гражданскую,  о  трудностях
школьной работы...  По  привычке  школьных  учителей  она  говорила  очень
подробно, каждую мысль повторяла и разъясняла много раз.
   - Мы должны быть вместе, Вера Фаддеевна. Держаться друг друга, помогать
друг другу. Мы, женщины, проводившие мужчин на войну,  должны  взяться  за
руки - вот так. Если вам что-нибудь будет нужно, Вера Фаддеевна...
   Вадим всю дорогу молчал. Он думал  о  словах  отца:  "Ты  теперь  глава
семьи, опора". Значит, он уже не мальчик, отец поручил  ему  беречь  мать.
Отец и раньше,  уезжая  в  командировку  или  на  курорт,  говорил  Вадиму
нарочито громким и строгим голосом: "Смотри - маму береги!" Сегодня он это
же сказал тихо и назвал маму необычно сурово - мать... Да, теперь начнется
для  Вадима  новая  жизнь,  полная  забот  и  ответственности.   И   Вадим
раздумывал: когда же и с чего именно начинать ему эту новую жизнь?
   А на следующей неделе "глава семьи" тайком от семьи пошел в военкомат и
попросился на фронт. Ему отказали, так как у него еще  не  было  паспорта,
никто не поверил его словам, что ему уже семнадцать лет. Об этой неудачной
попытке он не сказал никому.
   Наступил сентябрь. Вадим должен был бы заканчивать в этом году  десятый
класс. Но занятия все не  начинались.  Он  поступил  вместе  с  Сергеем  в
молодежную пожарную команду Ленинского района и два месяца трудился день и
ночь: ночью стоял на дежурстве, тушил зажигалки, ловил ракетчиков, а  днем
работал вместе со всей командой на дровяном складе,  на  разных  вокзалах,
чаще всего на речном - разгружал баржи с боеприпасами.  Спать  приходилось
то вечером, то утром.
   Стоя осенней ночью у чердачного окна в каком-нибудь доме на Полянке или
на Коровьем валу, глядя на вспышки зениток в небе и мгновенно  возникающие
розовые нити трассирующих пуль, Вадим проникался новым ощущением - он  был
уже опорой не только семьи, но и опорой всей своей  улицы,  всего  района,
десятков, сотен семей, невидимо спящих или бодрствующих в кромешном  мраке
затемненного города. Он отвечал за жизни тысяч людей, за целость их домов.
Позже, на фронте, это чувство ответственности еще больше укрепилось в нем,
и уже не улица, не город, а  вся  страна,  казалось  ему,  стояла  за  его
спиной, и он был ее опорой и отвечал за ее судьбу.
   В   конце   октября   молодежная   команда   Ленинского   района   была
расформирована: ребята призывного возраста ушли в армию, а кто помоложе  -
на военные заводы в Москве. В это  время  учреждение,  где  работала  Вера
Фаддеевна, эвакуировалось в Среднюю  Азию  и  Вадим  скрепя  сердце  уехал
вместе с ней в Ташкент.
   Вера Фаддеевна была по специальности  инженер-зоотехник,  она  окончила
Тимирязевскую  академию.  В  Ташкент   ее   направили   работать   главным
зоотехником в большой пригородный совхоз в трех километрах от города.  Она
по неделям не бывала дома - в маленьком  домике,  сложенном  из  саманного
кирпича, где они жили с Вадимом.
   В середине года  Вадим  поступил  в  десятый  класс,  благополучно  его
закончил и весною получил аттестат, написанный на двух языках - русском  и
узбекском.
   В Ташкенте, шумном, многоязыком, страшно перенаселенном  в  ту  пору  и
грязно-дождливом - снег там почти не выпадал, а было промозгло и слякотно,
- Вадим чувствовал себя неважно. Город сам по себе  был  неплохой  и  даже
красивый -  с  живописными  базарами,  тополями,  с  выложенными  кирпичом
арыками вдоль тротуаров. Верблюды с огромными  тюками  хлопка  плелись  по
улицам, равнодушные к гудкам автомобилей. Трамвай вдруг останавливался  на
полпути, потому что на рельсы улегся ишак и ни погонщик, ни милиционер  не
в силах его поднять... Все это было ново и в другое  время  показалось  бы
интересным и забавным, но Вадим ничего не замечал как следует и ничему  не
удивлялся.  Самым  ярким  впечатлением  ташкентской  жизни  были   свежие,
пахнущие краской полосы "Правды Востока" с фронтовыми сводками.
   И хотелось в Москву. Вадим часто видел Москву во сне, просыпался  среди
ночи - и не узнавал своей низенькой тесной комнаты на окраине Ташкента:  в
окно  глядело  незнакомое  черное  небо  с  очень  крупными,   выпученными
звездами,  сонно  кричал  ишак,  пели  лягушки  в  арыке.   Тоска   томила
неотступно. И не было писем от отца. А в марте пришло извещение о том, что
отец погиб.
   В Ташкенте уже была весна, пахло  цветущим  урюком,  сварливая  речонка
Боз-су стала еще злее, пожелтела и вздулась, заливая мостки...
   -  Я  чувствовала...  -  сказала  Вера  Фаддеевна   шепотом,   прижимая
скомканный листок к глазам, и беззвучно заплакала, затрясла головой. Вадим
обнимал ее, сжав губы, подавляя отчаянные, рвущиеся из горла  рыдания.  Он
должен был молчать. Он был главой семьи, опорой, и  уже  не  временной,  а
навсегда... Он только сказал угрюмо, подумав вслух о своем:
   - Подожди вот... встретятся они мне...
   Но "они" встретились  с  ним  не  скоро  -  через  два  года.  Ему  шел
семнадцатый, и он только летом получил приписное  свидетельство.  А  армия
сражалась далеко на северо-западе, за тысячи километров от среднеазиатской
столицы...
   Вадим поступил на чугунолитейный завод  на  окраине  Ташкента.  Сначала
работал гвоздильщиком на  станочке  "Аякс",  делал  гвозди,  болты,  потом
перешел в литейный цех и стал формовщиком. На заводе  были  две  маленькие
вагранки и производились чугунные печки-времянки, небольшие  тигли  и  еще
какие-то несущественные предметы. Работа да и  сам  заводик  с  двумястами
рабочих казались Вадиму слишком мелкими, обидно незначительными. Он  решил
перейти на один из крупных заводов, которых было  много  в  Ташкенте,  как
местных, так и эвакуированных с запада. Но эта мечта его не осуществилась,
зато осуществилась другая: в мае сорок  третьего  года  Вадима  приняли  в
военное  училище,  готовившее  стрелков-радистов.  Он  уехал  в  маленький
городок на севере Казахстана.
   Училище находилось за городом, и сразу за  ним  лежали  голые  пески  с
редкими колючими кустарниками.  В  летние  месяцы  в  этих  местах  стояла
нестерпимая жара, а  зима  была  свирепая,  с  сорокаградусными  морозами,
снеговыми буранами. Занятия в училище шли ускоренным темпом - двухгодичная
подготовка проходилась за шесть  месяцев.  От  раннего  утра  до  позднего
вечера учились курсанты трудным солдатским  наукам:  шагали  в  песках  по
страшной азиатской жаре с полной выкладкой, рыли окопы, учились пулеметной
стрельбе, вскакивали сонные по тревоге и  шли  куда-то  в  ночь,  в  степь
десятикилометровым маршем, причем обязательно в противогазах. И  ежедневно
по  многу  часов  отрабатывали  надоевшую  "ти-та-та"  -  морзянку.  Вадим
считался лучшим радистом в роте.
   В ноябре шестимесячный курс обучения закончился. Весь выпуск  направили
на формировку. Эшелон остановился на одной из подмосковных станций  -  это
было дачное место, где Вадим отдыхал однажды летом  в  пионерском  лагере.
Теперь, зимою,  все  здесь  казалось  чужим,  впервые  увиденным:  вокзал,
переполненный военными, заколоченные  ставни  дач,  пустые,  холодные  под
снегом поля... И все-таки это было Подмосковье! И где-то совсем  близко  -
Москва!
   В первый же день Вадим взял  увольнительную  и  на  пригородном  поезде
поехал в Москву. Он хотел увидеть маму. Она уже три месяца жила в Москве и
работала на прежнем месте - в Наркомземе.
   Военная Москва встретила Вадима неприветливым морозным утром.  Был  час
перед первой рабочей сменой - люди спешили, обгоняя друг друга, в метро  и
на трамвайные остановки, и только военные патрули с красными повязками  на
рукавах расхаживали по улицам неторопливо и  степенно.  Витрины  магазинов
были забиты  фанерой,  завалены  мешками  с  песком.  По  Калужской  везли
огромный  серебристый  аэростат,  он  чуть  колыхался  и  был   похож   на
фантастическое животное.
   Вадим всю дорогу бежал, боясь, что  Вера  Фаддеевна  уйдет  на  службу.
Телефона в доме не было, его сняли в начале войны. Лифт не работал.  Вадим
одним духом взлетел на шестой этаж, вбежал  в  квартиру  -  и  остановился
перед замком на двери своей комнаты. Вера  Фаддеевна  ушла...  Он  сел  на
сундук в  коридоре,  обессиленный,  злой,  несчастный.  Попробовал  замок,
подергал дверь. Потом выломал фрамугу над дверью и, словно вор,  пролез  в
свою комнату. Там было все по-прежнему: книги на полках, пианино, покрытое
вышитой дорожкой,  старинные  бронзовые  часы  и  его  кровать,  аккуратно
застланная зеленым одеялом. На столе, прикрытая салфеткой, стояла  тарелка
с сухим ломтем хлеба, головкой лука, яичной скорлупой...
   Под лампой на комоде Вадим  увидел  недописанное  письмо:  "Здравствуй,
дорогой мой мальчик! Однако ты не держишь своего  слова  -  писать  раз  в
неделю. Ты писал, что, возможно, будешь  в  Москве.  Когда  примерно  тебя
ждать..."
   На  этом  же  листке  бумаги  Вадим  быстро  написал  письмо,   которое
начиналось так:
   "Мама! Я уже в Москве, вчера приехал.  Видишь,  как  я  заботлив:  твое
письмо еще не дописано, не отправлено, а ты уже получаешь ответ. И ты  еще
обижаешься на меня..."
   Так он и не повидал Веру Фаддеевну в этот  день.  Не  хватило  времени,
надо было возвращаться в часть... И только  на  обратном  пути  с  вокзала
Вадим позвонил ей на службу.
   - Что? Это кто? Кто говорит? - услыхал  он  знакомый  голос,  почему-то
очень испуганный. - От Димы?
   - Мама, я - Дима! Слушай...
   - Кто это? Кто?
   - Я - Дима! Я - Дима! - повторял он терпеливо, по привычке радиста.
   Вера Фаддеевна переспрашивала, не веря.  Она  заволновалась,  голос  ее
вдруг ослаб, и разговор получился жалкий,  бессвязный,  торопливый.  Люди,
стоявшие у автомата в очереди, стучали гривенниками в стеклянную дверь.
   - Береги себя, сын!..
   - Хорошо, мама.
   - И... пиши! Счастливо...
   Она заплакала. А может быть, ему это показалось.
   Через несколько дней Вадим в составе новой, только  что  сформированной
части отправился на Второй Украинский - танковым стрелком-радистом.
   Вадим попал на фронт в тот  великий  год,  когда  сокрушительные  удары
отбрасывали врага  все  дальше  на  запад.  Вадим  участвовал  в  разгроме
гитлеровцев  под  Корсунью  и  в  августовском  наступлении  под   Яссами.
Стремительный марш на Бухарест  и  потом  через  Трансильванские  Альпы  в
Венгрию, битва за Будапешт и кровопролитные бои у  озера  Балатон,  взятие
Вены и освобождение Праги - вот путь, который прошел Вадим со своим танком
по Европе.
   Он оказался счастливчиком - ни разу не был ранен.  Только  однажды  его
контузило: под Яссами, летом, во время позиционных боев.
   После победы над Германией  танковый  полк,  в  котором  служил  Вадим,
перебросили на Дальний Восток. Началась война с Японией - труднейший  марш
через безводную, сожженную  солнцем  пустыню  и  Хинганские  горы,  бои  с
самурайскими бандами в Маньчжурии и, наконец, Порт-Артур.

   И на Тихом океане
   Свой закончили поход... -

   пели на набережных Порт-Артура наши моряки, высадившие в городе  десант
еще до подхода танков.
   На краю материка, в городе русской  славы,  завершила  Советская  Армия
победоносный путь.
   Два военных года закалили Вадима,  научили  его  разбираться  в  людях,
научили смелости - быть сильнее своего страха. Они показали  ему,  на  что
способен он, Вадим Белов. Кое на что, оказывается, он был способен. В  бою
под Комарно его танк был подбит и окружен  врагами,  из  экипажа  в  живых
остались двое - Вадим и тяжело раненный  башнер.  Вадим  отстреливался  до
ночи, побросал из люка все гранаты, а ночью вынес башнера  из  танка  и  с
пистолетом в руках пробился к своим.
   Вадим очень окреп физически, вырос, лицо его огрубело, стало  таким  же
широким, большелобым, обветренным,  как  у  отца.  На  войне  он  научился
многому из того, что было необходимо не только для войны, но и просто  для
жизни. На войне он увидел свой народ, узнал его стремления  и  характер  и
понял, что  это  его  собственный  характер,  собственные  стремления.  Он
повидал заграницу - не ту, о которой он читал в разных  книгах,  что  была
нарисована на красивых почтовых  марках  и  глянцевитых  открытках,  -  он
увидел заграницу вживе, потрогал ее на ощупь, подышал ее воздухом. И часто
это бывал спертый, нечистый воздух, к которому легкие Вадима не  привыкли.
Он видел нарядные, белоснежные виллы на берегу  озера  Балатон  и  черные,
продымленные лачуги на окраине Будапешта; он видел упитанных, багровых  от
пива венских лавочников и ребятишек с голодными, серыми лицами,  просивших
у танкистов хлеба; под Пильзеном он видел, как четверо американских солдат
избивали огромного старого негра-шофера, а два офицера стояли поодаль и  с
интересом смотрели; он видел жалких продажных женщин, оборванных  рикш  на
улицах Порт-Артура и потрясающую нищету китайских кварталов в Мукдене.
   Да, многое следовало переделать в этих странах, раскорчевать, вспахать,
засеять; многому еще предстояло научиться людям, живущим за  чертой  нашей
границы.
   В Европе  окрепло  у  Вадима  решение  стать  учителем.  Оно  созревало
исподволь, бессознательно, с того горького дня, когда он  узнал  о  гибели
отца. Он, Вадим, должен был заменить отца, продолжить его дело.  Во  время
войны дело отца было - воевать, защищать свою землю. Но вот смолкли  пушки
- мирная жизнь наступила не сразу, но она была  теперь  близка,  и  о  ней
стоило подумать.
   Вадиму нравилось работать с людьми,  быть  всегда  в  большом,  дружном
коллективе - то, к чему он привык в армии. Его глубоко волновала сложная и
разнообразная жизнь людских  масс,  тысячи  несхожих  меж  собой  судеб  и
характеров, могучей волей слитых воедино и порождающих  в  своем  единстве
волю титанической силы. Мерный шаг идущей в походном строю колонны до  сих
пор - на третий год военной службы -  вызывал  в  нем  почти  вдохновенный
трепет. Он любил  хоровые  солдатские  песни  и  завидовал  запевалам.  Он
завидовал своему полковому командиру, которому солдаты - и  он  вместе  со
всеми - верили беспредельно.
   Высшим проявлением человеческого гения, казалось ему, был гений вождей,
умение внушать людям волю к высокой цели и вести за собой. И теперь  Вадим
вспомнил слышанные им в детстве слова отца  о  воспитании  людей  -  новых
людей, борцов за коммунизм. Отец говорил, что это  дело,  вероятно,  самое
нелегкое, требующее самого большого упорства, таланта,  ума  из  всех  дел
человеческих.
   Почти  год  после  победы  над  Японией  прослужил  Вадим  в  армии  на
маленьком, заброшенном в сопках забайкальском разъезде. Его демобилизовали
в сорок шестом, и он поехал в Москву с твердым,  окончательно  сложившимся
намерением посвятить свою жизнь учительству.


   Первые месяцы студенческой жизни дались нелегко. Пришлось все  начинать
сначала, вспоминать позабытое, приучаться заново - и к учебникам,  которые
надо было читать, вникая в каждое  слово,  да  еще  конспектировать,  и  к
ежедневным занятиям  дома  или  в  библиотеке,  и  к  слушанию  лекций,  к
сосредоточенному вниманию... И все же не учебные трудности  были  главными
трудностями для Вадима. На первой зимней сессии у него была одна тройка  -
по английскому языку, весеннюю сессию он сдал хорошо, а  на  втором  курсе
уже стал отличником.
   Трудности другого порядка осаждали его  в  первые  месяцы  студенческой
жизни. В педагогическом  институте,  куда  поступил  Вадим,  девушек  было
значительно больше,  чем  ребят,  а  от  этой  шумной,  юношески  веселой,
насмешливой, острой среды Вадим, надо сказать, здорово отвык в армии. Он и
раньше-то, в школьные  годы,  не  отличался  особой  бойкостью  в  женском
обществе и на школьных вечерах, на именинах и праздниках держался обычно в
тени, занимал позицию "углового  остряка",  чем,  кстати,  сам  о  том  не
догадываясь, он и нравился девочкам. Танцевать он выучился,  но  не  любил
это занятие и предпочитал наблюдать за танцующими  или  -  еще  охотнее  -
подпевать вполголоса хоровой песне.
   Придя в институт и сразу  попав  в  непривычный  для  него,  шумный  от
девичьих голосов коллектив, Вадим  сначала  замкнулся,  напустил  на  себя
ненужную сухость и угрюмость и очень страдал от этого фальшивого, им самим
созданного положения. Из  ребят  его  курса  было  несколько  фронтовиков,
остальные  -  зеленая  молодежь,  вчерашние  десятиклассники.   Но   Вадим
завидовал этим юнцам - завидовал той легкости, с какой они  разговаривали,
шутили и дружили с девушками,  непринужденной  и  веселой  развязности  их
манер, их остроумию, осведомленности по разным вопросам спорта,  искусства
и литературы (Вадим от всего этого сильно отстал) и даже -  он  со  стыдом
признавался в этом себе - их модным галстукам и прическам. Вадим целый год
проходил в гимнастерке и только ко второму курсу сшил себе костюм и  купил
зимнее пальто. И стригся он все еще под добрый, старый "полубокс" и  никак
не решался на современную "польку".
   Первый год в институте был годом  присматривания,  привыкания  к  новой
жизни, был годом  медленных  сдвигов,  трудных  и  незаметных  побед  и  -
главное, главное! - был годом радостного, несмотря ни на  что,  и  жадного
наслаждения миром, работой, ощущением верно начатого, основного для  жизни
дела. Иногда на лекции, в читальне или вечером дома за письменным  столом,
где он читал газету или перелистывал  книгу,  а  Вера  Фаддеевна,  усталая
после работы, дремала на диване, и у соседей тихо играло радио, и с  улицы
доносились гудки машин и детские  голоса,  -  внезапно  охватывало  Вадима
ощущение неподдельного, глубочайшего счастья. Ведь как он мечтал сначала в
эвакуации, а потом в армии об этом  мирном  рабочем  столе,  о  книгах,  о
тишине "секционного зала - обо всем том,  что  стало  теперь  повседневной
реальностью и буднями его жизни!
   Уже  ко  второму  курсу  это  ощущение  полноты  достигнутого   счастья
сбывшейся мечты стало тускнеть, пропадать и, наконец,