рассказывала...
   - А что ей нужно было?
   - Я не понимаю, отчего ты сердишься, Сережа?
   - Я не сержусь, а спрашиваю: что ей нужно было у тебя?  -  повторил  он
раздраженно.
   - Ну, просто зашла проведать... Спрашивала про тебя, как  твоя  работа.
Она очень занята, ее куда-то там  выбрали...  И  потом  она  принесла  мне
голубую шерсть, что обещала.
   - Какую шерсть?
   - Ах, господи! Да помнишь, я говорила при ней,  что  хочу  вязать  тебе
свитер, да не знаю, где взять цветной шерсти. Из белой очень марко. Валюша
мне и пообещала. Вспомнил? Ну и принесла вот... Сережа, ешь с хлебом,  что
за еда без хлеба?
   Он хмуро смотрел на мать и не видел ее, углубленно думая о своем. Потом
бросил со звоном вилку.
   - Не нужно мне никакого свитера! И незачем было брать у нее шерсть.  Не
хочу я этого, ты понимаешь? Не хочу... Что ты суешься не в  свое  дело,  в
конце концов?
   - Ты просто,  Сережа,  ужасный  сегодня,  -  сказала  Ирина  Викторовна
растерянно. - Хоть ты и больной, знаешь...
   - Я не больной, а меня выводит из себя это... вот  это  ханжество!  Как
будто в Москве нельзя достать шерсти, кроме как у Вали?
   - Если ты хочешь...
   - Я хочу, чтобы ты отдала ей шерсть обратно! И все!
   - Ну да, сейчас же побегу к ней! Не обедавши...
   - А я говорю - отдай! Пришла тебя проведать... благодетельница тоже...
   - Не благодетельница, а очень милая, обязательная девушка,  а  ты  стал
невыносимый брюзга! Это отвратительно в твоем возрасте!  -  сказала  Ирина
Викторовна рассерженно. - И вообще, если ты против шерсти...
   - Вообще я не против шерсти, - усмехнулся Сергей. - Я не люблю  только,
когда меня гладят против шерсти. Запомни это, пожалуйста.
   Вдруг успокоившись собственным каламбуром, он  взял  вилку  и  принялся
есть. Ирина Викторовна тоже начала было есть, но она так  разнервничалась,
что у нее пропал аппетит. Она отодвинула тарелку и встала из-за стола.
   - А ты, пожалуйста, ничего у меня больше не проси! И делай свой  свитер
где хочешь!
   Сергей не ответил и продолжал с аппетитом есть котлеты, густо намазывая
их горчицей. Когда он кончил второе, пришел Саша.  Он  разрумянился  после
катка, весь пунцово  светился,  и  черные  глаза  его  блестели  влажно  и
радостно. От него сразу пахнуло свежестью, морозным простором улиц.
   - А вот и я! - весело крикнул он, бросая коньки  возле  дверей.  -  Ох,
мам, и накатался я! Ноги не держат! Мы с  Левкой  на  спор  бегали...  Как
здорово там - музыка играет, фонари, народищу  жутко  сколько!  А  есть  я
хочу-у!
   - Сейчас же положи на место коньки! - сказала Ирина  Викторовна,  ставя
на стол третий прибор. - Что  за  мерзкая  привычка  бросать  где  попало!
Сколько раз тебе говоришь, говоришь - горох об стенку.
   Саша удивленно посмотрел на мать, потом на брата.
   - Что это вы... какие-то?
   - Какие - какие-то? Не говори глупостей. Мой руки и садись живо!
   Ирина Викторовна вышла на кухню.
   - Сережа! - сказал Саша, подойдя к брату. - Что это у вас...
   - Ничего у нас! - грубо ответил Сергей. - Мал еще. Иди мой руки,  уроки
делай и помалкивай.
   - Подумаешь...  какой  сердитый!  -  Саша  озадаченно  замолчал,  потом
проговорил решительно: - Ну ладно! А я тебе не  скажу,  кого  я  на  катке
видел!
   - Пожалуйста. Как-нибудь переживу.
   Сергей подошел к книжному шкафу и, взяв томик Герцена,  лег  на  диван.
Некоторое время в комнате все молчали.
   Потом Саша спросил суровым голосом:
   - Чай пить будешь?.. С печеньями.
   - Ты хочешь сказать - с бисквитами? - усмехнулся Сергей. -  Нет,  я  не
пью этого.
   Он  повеселел,  вспомнив  о  Люсе  и  о  персональной  стипендии,  и  с
наслаждением потянулся на диване.
   Пообедав и став добрее, Саша все же не утерпел:
   - Ладно, так и быть, скажу,  кого  я  видел:  Вадима  и  эту  девчонку,
которая приходила к тебе... Лена, что ли?
   Сергей заинтересованно привстал.
   - Лену? Они что... вместе были или как?
   - Ну да, друг с дружкой катались! А у Лены этой свитер такой с оленями,
как в кино, знаешь...
   Сергей промычал  что-то  и  снова  уткнулся  в  книгу.  Перевернув  две
страницы, он спросил:
   - Они про меня не спрашивали? Вадим не спрашивал?
   - Нет. Он только рукой мне помахал.
   Не прочтя и десяти строк, Сергей бросил книгу, повернулся лицом к стене
и лежал так некоторое время, рассматривая обои. Потом  встал  с  дивана  и
ушел в свою комнату спать.
   А Вадим в это время шел через Крымский мост.  Он  только  что  проводил
Лену до метро и возвращался домой пешком.
   На мосту было ветрено, как всегда. Громады  стальных  колонн  изморозно
светлели у подножий, а вершины их были невидимы.  Они  терялись  во  мраке
неба, которое было не черным, а грифельным, белесым от московских огней  и
казалось подернутым паром.
   Полночная Москва,  необъятно  раскинутая  перед  Вадимом,  была  теперь
городом огней. Днем здесь жили  люди,  теперь  -  огни.  Все  вокруг  было
населено роями огней.  На  горизонте  огни  клубились,  переливались,  как
фосфоресцирующая морская волна, и дальше - там тоже были огни, но  их  уже
не было видно, и только светлой стеной в небе стояло их мощное зарево.
   Парк лежал за мостом, курчавый и тихий, опустелый. Огромный каток возле
набережной, еще час назад полный стремительной и бурной жизнью, был теперь
безлюден. Молчали оглушительные репродукторы, без конца повторявшие  песню
про фонарики: "Гори, гори, гори-и-и..." Отсюда нельзя было  различить  той
маленькой темной аллеи, куда они заехали отдохнуть.
   ...Скамья стояла на повороте, рядом с большой аллеей. Лед возле нее был
обколот  и  выщерблен  коньками,  а  посередине  аллейки  стоял  полосатый
фанерный бакен, вроде речных бакенов, обозначающих мели, с надписью:  "Лед
поврежден". Вадима душила жара - он размотал шарф  и  сдвинул  на  затылок
шапку с мокрого лба.
   - Я кружусь, ох... У меня  кружится  голова,  я  пьяная!  -  Лена  тихо
смеялась, откинувшись на спинку скамьи.  -  Вадим,  положи  руку  мне  под
голову, а то очень жестко.
   Он сел к ней поближе, вытянув руку вдоль спинки скамьи, и она  положила
на нее голову. От густого румянца лицо ее  казалось  совсем  темным,  лишь
влажно блестели губы. Мимо по большой аллее все  время  проносились  люди.
Мальчишки подкатывали вплотную и прямо перед их  скамьей  со  старательным
скрежетом  делали  крутые  повороты.  Проехал  степенным  шагом   дежурный
милиционер на коньках. Как все милиционеры на  льду,  он  двигался  как-то
чересчур прямо, с хозяйственной  солидностью,  растопырив  руки  и  сурово
поглядывая по сторонам. Отталкивался он одной ногой. Толстый дядя в очках,
одетый как заправский спортсмен, но, очевидно, впервые в жизни ставший  на
лед, медленно ехал вслед за милиционером. Он то и дело сгибался  в  поясе,
точно отвешивая кому-то короткие поклоны. Вдруг остановившись, дядя  начал
страшно вибрировать всем телом и то,  что  называется  -  "бить  копытом",
потом взмахнул руками и молча шлепнулся навзничь.
   Лена захохотала, глядя на него, и выпрямилась как раз в  то  мгновение,
когда Вадим решил обнять ее.
   - Ты помнишь наш спор? Насчет счастья? - вдруг спросила Лена. - Ты ведь
так ничего и не сказал...
   Ему не хотелось сейчас говорить об этом и вообще не хотелось  говорить.
Ему хотелось обнять ее. Никакие слова не годились для этого и были  только
помехой. Лена придвинулась к нему и, раздумчиво склонив голову, сказала:
   -  Счастье?  Это...  знаешь  что?  -   И,   помолчав,   она   напевным,
выразительным шепотом прочитала:

   Есть минуты, когда не тревожит
   Роковая нас жизни гроза.
   Кто-то на плечи руки положит,
   Кто-то ясно заглянет в глаза...
   И мгновенье житейское...

   Лена полузакрыла глаза и чуть слышно, одним дуновением закончила:

   ...канет,
   Словно в темную пропасть без дна.
   И над пропастью медленно встанет
   Семицветной дугой тишина.

   - Да, да, это счастье... - пробормотал  Вадим,  обнимая  ее,  целуя  ее
закрытые глаза, щеки, ее холодные, обжигающие губы. Опять к ним  подъехали
мальчишки и демонстративно закрутились возле самой скамейки.
   - Здесь не отдохнешь. Пойдем вон в ту  беседку,  там  тихо,  -  сказала
Лена, вставая, и запела вполголоса: - "Гори, гори, гори-и-и..." Она  такая
таинственная!
   Вадим поднялся бодро и сказал:
   - Пойдем. Только там сидеть не на чем.
   - А мы эту скамейку возьмем! Давай?
   - Подожди, - он отстранил Лену и потряс скамью. - Я ее и один донесу.
   Взяв скамью двумя руками, Вадим разом поднял ее над  головой.  На  него
посыпалась сухая снежная пыль. Ставя коньки враскос, медленными шажками он
пошел к беседке.
   Лена кружилась вокруг него, испуганно повторяя:
   - Ой, Вадька, упадешь! Ой, осторожно!.. Помочь тебе?
   - Донесу...
   - Бросай ее... Сейчас же брось! - кричала Лена. - Ну, я  верю,  что  ты
сильный, верю! Ну, ты - Поддубный, Новак, Геркулес!
   Руки его  тряслись  и  гнулись,  а  коньки  то  и  дело  подламывались,
выворачивая ступни. Наконец он доковылял до беседки и  с  грохотом  бросил
скамейку на промерзший деревянный пол.  Лена  вбежала  за  ним,  стуча  по
доскам коньками. В беседке была полная темнота, и вдруг  Вадим  увидел  на
полу горящий уголек брошенной папиросы. И над  ним,  возле  столба  -  две
фигуры, стоявшие близко друг к другу.
   - Вадька, обратно! - шепнула Лена и сбежала по ступенькам на лед.
   Вадим растерянно сошел за ней следом. Лена уже  мчалась  по  аллейке  и
неудержимо хохотала. А в беседке чей-то бас обрадованно проговорил:
   - Вот спасибо, браток!
   И снова - большой каток, расплывчатое сияние огней на льду,  музыка.  И
рука  Лены  в  мокрой  варежке,  такая  тонкая,  невесомая  и   делающаяся
неожиданно твердой на поворотах.
   Больше ничего не сказали они друг другу в  этот  вечер.  Ему  казалось,
будет еще много таких вечеров, очень много в его жизни. И будут  такие  же
плывущие в небе фонари, и пение льда, и музыка, и рядом  с  ним  смеющаяся
девушка с покорной и тонкой ладонью... Все это будет  у  него  еще  много,
много раз. Он радостно верил в это.
   ...Когда Вадим проходил  мимо  белых,  с  ярко  освещенными  рекламными
щитами ворот парка, к нему вдруг подбежали две девушки.
   - Вадим! Белов! - закричали они еще издали. - Постой!
   Полная черноглазая Марина Гравец была из его группы, другая  -  Симочка
Мухтарова,  красивая  девушка  с  цыганским  лицом,  -   с   исторического
факультета. Обе были в спортивных штанах и с коньками.
   - Нельзя сказать, чтобы он готовился к английской контрольной! - весело
и певуче сказала Марина и засмеялась.
   - А разве у нас контрольная?
   -  В  понедельник.  Ольга  Марковна  еще  позавчера  грозилась.  Что-то
страшное будет - на все времена!
   - Он этого сейчас не понимает, - вполголоса сказала Симочка. - Для него
существует только настоящее время.
   - А, да! - Марина понимающе кивнула.
   Вадим сделал вид, что ничего не заметил.
   Вместе с девушками он дошел до Калужской.  Всю  дорогу  Вадим  шутил  с
ними, рассказывал анекдоты, сам  смеялся  над  всякой  чепухой.  Ему  было
весело и легко, как никогда.
   - А мы знаем, отчего ты сегодня такой легкомысленный, -  сказала  вдруг
Марина, загадочно улыбаясь. - Знаем, Симочка?
   - Знаем, знаем! - баском ответила Симочка.
   Вадим усмехнулся:
   - Вы же пифии, все знаете.
   Они вышли на площадь и ждали у перехода, пока пройдет поток машин.
   - У меня было такое впечатление, глядя  на  вас,  -  продолжала  Марина
игриво, - будто вы обсуждаете последний семинар по политэкономии.
   - Ну что ты! -  сказал  Вадим.  -  Мы  объяснялись  в  любви,  говорили
стихами...
   Марина расхохоталась.
   - Ого! Только учти, Белов, объяснения на катке бывают очень скользкими.
- И добавила серьезно: - А в общем ты делаешь успехи.



        "8"

   Андрей Сырых зиму и лето жил под Москвой в  дачной  местности  Борское.
Летом здесь было людно и весело, наезжало  много  дачников,  молодежи,  на
реке открывались лодочные станции и пляжи, с утра до вечера  гулко  стучал
мяч на волейбольных  площадках,  -  жизнь  была  увлекательной  и  легкой,
похожей на кинофильм.
   Но она исчезала так быстро, эта  неповторимая  летняя  жизнь,  унося  с
собой запахи лугового настоя, тихую музыку по вечерам, и скрип уключин,  и
влажную  мягкость  песка  под  босыми  ступнями,  -  проносилась   падучей
августовской звездой и исчезала. И в городе, деловом и  дождливом,  в  его
будничной суете не было и следа этой жизни.
   А потом начиналась осень, пустели дачи,  в  поле  и  в  лесу  почти  не
встречалось людей, да  и  те,  кто  встречался,  были  редкие  огородники,
торопящиеся на автобусный круг с мешком картошки за  плечами.  И  плыла  в
воздухе нетревожимая паутина, просеки  затоплялись  жухлой  листвой  -  ее
никто уже не убирал до  снега,  и  далеко  по  реке  разносилось  одинокое
гугуканье  последнего  катера   с   каким-нибудь   случайным   пассажиром,
забившимся от холода в нижний салон.
   И на долгие месяцы затихало Борское под снегом.  Синие  морозные  утра,
синие сумерки, а по ночам - лай заречных собак, шорох снега  и  далеко  на
горизонте трепетное призывное миганье огней московской окраины...
   Андрей мало  времени  проводил  в  Борском.  Рано  утром  он  уезжал  в
институт, после лекций обедал в институтской столовой и шел  заниматься  в
библиотеку. В Борское он приезжал поздно вечером, а иногда и  не  приезжал
вовсе - оставался ночевать у своих приятелей в студенческом общежитии.
   Отец Андрея работал мастером на большом станкостроительном  заводе.  Во
время войны и Андрей работал на  заводе,  не  на  отцовском,  но  тоже  на
крупном. В военное училище его не взяли из-за близорукости, и в 1942  году
семнадцатилетним юношей он пришел на завод. В первые два месяца работал  в
трубоволочильном цехе - тянул на волочильном стане  "профиля".  Потом  его
перевели работать к горну, а оттуда в слесарную группу.  Два  года  Андрей
простоял  у  слесарного  верстака,  на  третий  -  перешел  диспетчером  в
инструментальный цех. У него было много друзей на заводе, и  когда  Андрей
уходил на учебу, ему казалось, что он  обязательно  будет  продолжать  эту
дружбу, ни за что не оторвется от ребят, с которыми  прожил  тяжелые  годы
войны.
   - Все вы обещаете,  знаем!  -  говорил  при  прощании  Пашка  Кузнецов,
слесарь из инструментального. - А как уйдет - так  и  концы!  Поминай  как
звали.
   Андрей сердился, ему казалась нелепой и  оскорбительной  даже  мысль  -
забыть ребят. Глупости! И он действительно в первое время  забегал  раз  в
неделю на завод,  в  комитет  комсомола,  в  клуб  и  общежитие.  А  потом
посещения эти стали все реже и через год  прекратились  вовсе.  Закрутила,
отнесла в сторону новая жизнь, новые интересы, а главное  -  это  жестокое
московское время, которого всегда не хватает.
   Изредка теперь на улице, в трамвае или в метро на встречных эскалаторах
наскочит Андрей на кого-нибудь из заводских. И времени всегда в  обрез,  и
поговорить-то в толкучке, на проходе неудобно - помнут  друг  другу  руки,
поулыбаются:
   - А ты здоров стал! Ну как?
   - Да ничего! А как на заводе?
   - Да работаем, даем стружку... Серега на учебу  ушел,  директор  у  нас
новый.
   - Ну! Нестеров, значит, ушел!
   - Он-то давно ушел. Да ты забежал бы, Андрюха, что же ты?
   - Да, да, я вот обязательно на днях забегу.
   И опять ему кажется, что  обязательно  он  на  днях  забежит,  искренне
верит, что забежит. И радостно и грустно от этих встреч...
   Недавно на хоккейном матче Андрей встретил Пашку Кузнецова.  Он  увидел
его уже на выходе со стадиона и узнал по широким плечам и знакомой кожаной
кепочке, в которой Пашка ходил большую часть года. После первых бесцельных
восклицаний, радостных тумаков и объятий друзья разговорились и долго  шли
пешком.  Павел,  оказывается,  ушел  из  цеха  и  теперь  -  освобожденный
секретарь комитета ВЛКСМ на заводе.
   - Скоро уж отчетно-перевыборное провожу, - сказал он с гордостью.
   - Сколько же мы с тобой не виделись? Да, два года... - Андрей вздохнул.
- Завидую я иногда тургеневским героям - только и делают, черти, что  друг
к другу в гости ходят и чай пьют. Вот жизнь была!
   Оба рассмеялись, весело взглянув друг на друга.  Кузнецов  взял  Андрея
под руку.
   - У меня к тебе дело есть, Андрюшка.
   - А ну?
   - Ты помнишь, у нас при клубе кружки были? Муз, драм, шах,  изо  -  это
при тебе. Потом мы кройки и шитья организовали для девушек, мото и  теперь
вот думаем - литературный. Народ у нас этим интересуется, в библиотеке  от
читателей отбою нет. И писатели даже есть свои.
   - Писатели?
   - Ну, не писатели, сам понимаешь, а -  пишут,  в  общем.  Помнишь,  был
такой Валек Батукин, ученик у Кузьмина? Ну - Кузьмин,  мастер  из  шестого
механического? С бородой... Вот -  ученик  его,  конопатый  такой,  Валек.
Теперь уже по пятому работает, строгалем. Такие, я тебе скажу, поэмы пишет
- ахнешь! У нас в газете печатают. Все говорят  -  настоящий  талант.  Вот
сегодня как раз в газете есть  его  стихи  про  столовую,  сатира.  Насчет
очередей здорово схватил. И другие у нас пишут. Народ есть!
   - Это интересно, - сказал Андрей.
   - Да, да. Это, я тебе скажу, очень интересно. Вот мы  и  хотим  создать
литературный кружок. А то ведь они  ребята  способные,  а  образования  не
хватает. В райкоме нам посоветовали обратиться в  какой-нибудь  литфак.  Я
вот и думаю: нет ли у  вас  там  кого?  Со  старших  курсов,  чтоб  учился
нормально. Хоть и девушку можно. Раз в неделю или в  две,  по  вечерам.  С
завкомом я утрясу. А сам-то ты... небось занят очень?
   - Я вот и соображаю, - сказал Андрей. - Завтра тебе позвоню, идет?
   Андрей любил во всем советоваться с отцом. Так повелось  с  детства,  с
тех давних пор, как  умерла  мать.  Отец  Андрея  был  мастером  в  группе
монтажников, его  часто  посылали  в  длительные  командировки  на  заводы
Ленинграда, Ростова, Коломны. В  этой  трудной  и  трудовой  жизни  Андрей
быстро повзрослел и стал для отца помощником и другом. Степан  Афанасьевич
был человек веселый  и  необычный.  Приходя  вечером  домой  и  садясь  за
обеденный стол, он  всегда  спрашивал:  "Ну,  молодежь,  что  сделано  для
эпохи?"
   Андрей и младшая сестра его, Оля, должны были рассказывать  об  учебных
делах со всеми  подробностями.  После  этого  Степан  Афанасьевич  сообщал
последние заводские  новости  и  любил  изображать  в  лицах  то  главного
инженера,  то  какого-нибудь  мальчишку  из  ремесленного,  то  ворчливого
старика нормировщика. И всегда рассказывал что-нибудь смешное.
   Узнав о предложении Кузнецова относительно кружка,  Степан  Афанасьевич
сразу же распалился.
   - Иди, иди, не  раздумывай!  Давно  тебе  говорил:  не  теряй  связи  с
заводом.  Рабочий  класс!  Шутишь?  От  рабочего   класса   никак   нельзя
отрываться.
   - Значит, ты мне советуешь?
   - Не только что советую, а приказываю, твоей же пользы ради.  -  Степан
Афанасьевич сделал строгое лицо и поднял указательный палец. Потом,  вдруг
улыбнувшись так, что блеснули в  угольной  бороде  плотные  молодые  зубы,
заговорил мечтательно: - Вот кончишь ты свою академию, превзойдешь всю эту
книжную премудрость и станешь...  кем?  Педагогом  или  этим,  как  его...
литературоедом?
   Андрей улыбнулся:
   - Сколько уж говорил - педагогом, педагогом! Успокойся.
   - Ну ладно. Пошлют тебя куда-нибудь за тыщу верст, где  одни  степи,  к
примеру, или тайга непролазная, рыбаки,  охотники,  рабочий  люд  -  и  ни
одного литературоеда вокруг. А? И станешь ты ребятишек учить наукам, а они
тебя - пустяковине всякой, простоте, как  меня  когда-то  студент-ссыльный
истории учил, а я его - как дроздов ловить, сопелки вырезывать...
   - У тебя, пап, чай стынет, - сказала Оля, придвигая отцу стакан.
   - Н-да... Подожди. А под старость и я к тебе притащусь.  Вместе  будем.
Ты со своими ребятишками, а я, глядишь, с твоими. Пчел заведем