-- Нюру,-- заперлась с нею на кухне, долго о чем-то
говорили, потом женщина вышла к Рите и  сказала,  что  забирает
Нюру  на месяц в больницу, в психиатрическую. Ничего страшного,
особый вид шизофрении. Оказывается, Нюра давно уже на учете,  а
мы не знали.
     Без  Нюры  стало  худо.  Все  трое  мы  люди безалаберные,
обедали как попало, квартира пришла в  запустение.  Рита  то  и
дело  ложилась  с  грелкой  или с компрессом и говорила, что --
все, выдохлась окончательно. Но без  Нюры  было  худо  еще  вот
почему:  эта  бессловесная,  глухая  женщина непонятным образом
умела нас мирить. Придет, сядет, скажет что-нибудь  пустяковое,
но  не  без смысла, и -- раздражение улетучится, обида пройдет.
Была в ней  преданность,  и  это  истинное  чувство,  ничем  не
разбавленное,  действовало,  наверно,  так  сильно. Как-то мы с
Ритой здорово поссорились, я грозил, что уйду,  брошу  всех  ко
всем  чертям  --  было  давно,  когда  еще страсти кипели и все
принималось близко к  сердцу,--  потом  примирились,  забылось,
прошло,  и  вдруг  вижу:  Нюра  на  кухне  плачет.  В чем дело?
"Маргарита Николаевна сказала, что вы нас покинете. Как же  она
жить  будет?"  --  "А как все, милая Нюра. Работать пойдет. Она
женщина вполне здоровая, здоровей  вас".  Нюра,  закусив  губы,
качала  головой  и,  не слыша моих слов, шептала: "Я себе место
найду, не пропаду, а Маргарите Николаевне как же?"
     Иногда вечерами Нюра приходила в комнату, садилась в  угол
и  глядела  на  Риту: как та что-нибудь шьет, читает или пишет.
Просто глядела и улыбалась  молча.  Года  три  назад,  когда  с
деньгами было особенно туго, да и Кирилл подрос, решили с Нюрой
расстаться.  Ну,  что  делать;  из  месяца  в месяц задалживаем
зарплату! Нюра выслушала спокойно, но вечером опять видел,  как
тихонько  плачет  на  кухне,  сидя  на  своей раскладушке. А на
другой день сказала, что готова работать у нас бесплатно до той
поры, когда появятся деньги. И вот ушло это  существо,  которое
так  странно  цементировало  дом.  Ведь  все  мы расползались в
разнме стороны, каждый в свою комнату, к своим делам и  тайнам,
своему   молчанию,   и   только   она   была  подлинным  домом,
хранительницей плиты, очага.
     Но и у нее не было никого,  кроме  нас.  И  для  нее  наша
разрозненная  троица  была  единственным  человечьим  теплом, к
которому она тянулась и потерять которое страшилась.
     Нюра  писала  из  больницы  письма;   "Дарагая   Маргарита
Николаевна  с  чистосердечным  приветом к вам..." В палате было
четырнадцать человек. Нюре все нравилось: доктора, сестры, еда,
ее кровать, третья от окна,  и  окно  с  видом  на  набережную.
Иногда  по  ее  просьбе  звонила  из  больницы сестра -- Нюра в
телефон ничего не слышала -- и  задавала  вопросы:  что  у  нас
нового,  как  себя чувствует Маргарита Николаевна, приносили ли
белье из прачечной?  Зачем-то  ей  было  нужно.  То  тепло,  от
которого  она  не могла отстать. "Аннушка спрашивает, не забыли
ли оттаять холодильник?" Рита жалела Нюру. Раза  три  ездила  к
ней  в  больницу,  возила  фрукты. Врачи сказали, что болезнь у
Нюры с трудом излечимая, но  прогрессировать  не  будет  и  для
окружающих  неопасная.  Сказали,  что  Нюра вполне может делать
нетяжелую  домашнюю  работу,  может  вязать,  шить  и   клеить,
например,  елочные игрушки из бумаги. Нюра попросила Риту, чтоб
та  прислала  в  больницу  старую  икону,  и   Рита,   хотя   и
расстроилась,   поручила  Кириллу  отвезти.  Пожалуй,  это  был
подвиг. Никто не ожидал. Сначала были муки жадности и колебания
совести, но потом Рита  стала  гордиться  и  рассказывать  всем
знакомым,   что   отдала   больной  домработнице  лучшую  вещь,
украшение дома: безумно жаль, но что  делать.  Там,  в  обители
страдания,  она  нужнее,  чем на розовой стене рядом с Пикассо.
И-- надо делать добро,  а  не  только  читать  о  нем  в  умных
книжках.   При   этом   как-то  забывалось,  что  драгоценность
принадлежит Нюре.
     Гартвиг был возмущен: "Как можно отдавать  музейную  вещь?
Надо  было  отдать  ту,  палехскую,  какая ей разница?" Но Нюра
требовала именно старую икону.
     Суть  выяснилась  после,  а  тогда  мы   лишь   удивлялись
настойчивости,  с  какой она просила -- скорее, скорее! -- чтоб
ей прислали икону, точно редкое лекарство, от которого зависело
выздоровление.
     В начале марта позвонила врач  из  больницы,  некая  Радда
Юльевна,  и  сказала,  что  может нас обрадовать: Аннушке стало
лучше и к женскому празднику ее выпишут. Только  вот  --  куда?
Свободно  ли  у нас место? Никого не взяли? Мы никого не взяли.
Рита обрадованно кричала в трубку: "Конечно,  что  вы,  как  же
можно!  Ждем  не дождемся!" Радда Юльевна обещала о точной дате
выписки сообщить позднее, числа пятого. Но позвонила на  другой
день.  Тем  временем Рита слегка опомнилась и сообразила: разве
ее жизнь  станет  легче,  если  в  доме  появится  больной  или
полубольной  человек?  Ну,  хорошо,  нетяжелая домашняя работа,
понемногу  готовка,  магазины,  но  ведь,  как  ни  крути,  она
психически  неполноценна,  могут  быть обострения, в любой день
снова больница... Тут мы все призадумались. Рита советовалась с
Ларисой. Та сказала: обождать, не пороть горячки. Пусть вылечат
как следует и дадут гарантию. А то они рады выписывать, лишь бы
с рук сбыть. И когда Радда Юльевна позвонила второй  раз,  Рита
ей  высказала  --  по  глупости,  откровенно  -- некоторые свои
сомнения и насчет  гарантии  тоже,  что  Радду  Юльевну  крайне
раздражило.  Она  сказала, что не ожидала таких разговоров, что
все это ее изумляет, и когда Рита, продолжая гнуть  свою  линию
глупейшей   откровенности   --   она   бывала   иногда   ужасно
недальновидна и неуклюжа! -- сказала, что боится  за  себя,  за
то, что не хватит пороха ухаживать за больной и что ей бы самой
хотелось,  чтобы  за  нею  кто-нибудь поухаживал, Радда Юльевна
грубо прервала ее и попросила к телефону меня.
     Я услышал резкий голос,  привыкший  распоряжаться  младшим
медперсоналом:  "Вы как будто человек интеллигентного труда, не
так ли? Переводите литературу? Как же вы допускаете, чтобы ваша
жена  говорила,  простите  меня,  такую  чушь?  Мы  не  часовая
мастерская  и  не  даем  никаких  гарантий.  Аннушка совершенно
одинока. Это вопрос вашей  совести,  вашего  человеколюбия.  По
рассказам  Аннушки я представляла вас совсем другими людьми, не
такими, простите меня, расчетливыми и черствыми".-- "Позвольте!
-- возразил я.-- Вы не знаете  ни  меня,  ни  моей  жены  и  на
основании пятиминутного телефонного разговора..." Радда Юльевна
пресекла  и меня: "Извините, мне некогда вести душеспасительные
беседы. Вы продумайте как следует  и  позвоните  мне  не  позже
завтрашнего вечера. Я должна знать до субботы".
     Трубка   брякнула.   Мы   принялись   обсуждать  возникшую
проблему, спорить, и, как всегда, раздражаться, и  винить  друг
друга.  Я  говорил  Рите,  что  она неправильно разговаривала с
врачихой и все испортила, восстановив ее против  нас.  Рита  же
обвиняла  меня  в  том,  что  я,  по  своему обыкновению, боюсь
показаться  плохим  в  глазах  людей,  веду  себя  трусливо,  в
результате  чего  плохой  оказывается она. Кирилл спросил: "Она
что же,  будет  с  нами  всегда?"  Я  сказал,  что  не  всегда,
наверное,    но    длительное   время.   Мы   берем   на   себя
ответственность.  "Ну  не-ет!  --  сказал  Кирилл,  помолчав.--
Все-таки она нам не родственница, правда же?"
     Мы  все думали одинаково, но Кирилл обнаружил себя честно,
а мы с Ритой еще вертелись и прятались за слова,  обвиняя  друг
друга  во  всех смертных грехах и не замечая за собой главного.
Рита говорила: "Что вы за люди? Как можно называть  Нюру  чужим
человеком,  если  она прожила в нашем доме десять лет! Ведь она
любит  тебя,  как  сына,  она  тебя   вынянчила,   здоровенного
дяденьку,  а  ты  говоришь: она нам не родственница. Да она мне
ближе любой родственницы, если хотите знать!" -- "Тогда  в  чем
дело?  Возьми  ее в дом!" -- "Конечно, мамочка! Возьми, возьми.
Ухаживай  за  ней,  вари  ей  кашку,  покупай  молочко".   Рита
говорила,  что  мы  злостные бездельники, не помогаем ей, она с
ног сбилась, и теперь еще мы хотим  навьючить  на  нее  больную
домработницу.  Я  же  твердил одно: "Позволь, пожалуйста, а где
любовь к ближнему? Для чего ты читала  книжки  о  божественном?
Вот тебе ниспослано испытание, нужна твоя жертва -- где она? А?
В  кусты?  Сразу  стали  атеистами?  И  все  это  --  поповские
выдумки?" -- "Если 6 у меня были другой муж и другой сын, я  бы
взяла  эту  женщину  не задумываясь". Да, да. Конечно. При этом
уже все было решено, она уже отделила от себя Нюру, назвала  ее
этой  женщиной.  Я говорил: "А если бы у меня была другая жена,
такого вопроса вообще не стояло бы.  Да  боже  мой,  сколько  в
простых семьях таких случаев, когда..."
     Ни  в четверг, ни в пятницу мы Радде Юльевне не позвонили.
Не позвонил ни я, ни Рита. Мы не сговаривались.  Каждый  думал,
что  позвонил  другой, имел основания так думать, но нарочно не
спрашивал об этом, как бы перекладывая в случае  чего  вину  на
другого. У Риты, как обычно в критические минуты, "разыгралась"
печень,  целый  день  она  лежала  с грелкой и с преувеличенным
страхом говорила только о своей болезни и  лекарствах.  У  меня
тоже  что-то  болело.  Кажется, сердце. И я, лежа в кабинете на
диване и глотая то валидол, то валокардин, думал о том,  что  у
нас  есть  некоторое оправдание: мы люди больные. Себя я считал
менее виновным, ибо я болен  серьезней.  Нельзя  же  сравнивать
холецистит  и болезнь сердца. С холециститом живут всю жизнь, а
от сердца умирают в молодом возрасте.  Так  что  во  всем  этом
предательстве -- да, именно, небольшом, но явном предательстве,
и  не  надо хитрить -- Ритина доля вины побольше моей. И вообще
она ближе к ней, чем я. Я -- что? Я видел Нюру лишь  по  утрам,
когда  убирался  кабинет, и не чаял, чтобы она поскорее исчезла
со своими тряпками и пылесосом, и днем, за обедом. Очень  редко
с  ней разговаривал. Да и разговаривать с глухой было трудно. А
Рита -- другое дело.
     Поздно вечером Рита вдруг пришла в кабинет  --  в  халате,
нечесаная,  с  мятым,  серым  лицом,  какое у нее бывало, когда
мучила печень,-- села на край дивана  и  смотрела  на  меня.  Я
видел,  что ей худо. То ли она пришла мириться, то ли на что-то
жаловаться, а может быть, ее грызла совесть. Но мне  тоже  было
худо.  Я  молчал и смотрел на нее. "Знаешь, что я вспомнила? --
сказала она.-- Как мы жили в Подлескове. Кирке было  лет  семь.
Избу нашу вспомнила. Верандочка такая маленькая, деревенская, и
всегда  куры  залетали  -- помнишь?.. Нюра была молодая, только
пришла к  нам...  А  я  в  толсто  уезжала  в  командировку  на
Север..."  Я  кивал.  Тоже вспомнил то лето. Были еще живы отец
Риты и моя мать. Рита писала нам письма с Севера.  Мы  все  так
ждали   ее,   и  маленький  Кирка  ждал.  Лето  было  наполнено
ожиданием. И вот она приехала в августе, привезла белого щенка,
лайку -- потом он душил кур у хозяйки,  --  и  шкуру  полярного
медведя,  кто-то подарил в Мурманске. Я терзался догадками: кто
подарил, за что? Шкура была невыделанная, скоро истлела,  и  ее
выбросили  года  два  назад. Больше такого августа, как тот, не
было. Маленькая речонка Соня, дубовые леса  с  грибами.  Помню:
ходили  однажды  далеко,  километров за десять, в село Городок,
где была колокольня восемнадцатого века.
     "А помнишь,-- сказала Рита,-- как в сентябре  я  заболела?
Думали, аппендицит, а оказалось, нужен срочный аборт. Повезли в
районную  больницу,  была какая-то ужасная грязь, дожди, машина
не могла подъехать, и ты  с  каким-то  мужиком  тащил  меня  на
руках".  Я  помнил  и это. "Нюра оставалась с Киркой одна целую
неделю,-- сказала Рита.-- А ведь он тогда тоже чем-то болел".
     Потом она сказала: "Мне кажется,  с  Нюрой  уйдет  от  нас
что-то  навсегда. Как ты думаешь?" Я сказал: "Да". Видел, что у
нее глаза на мокром месте, но она не хотела этого показывать  и
ушла.
     На  другой  день  вдруг  явилась  Нюра.  Днем. Мы садились
обедать. Сказала,  что  отпустили  на  два  часа;  взять  вещи.
Размотала  свой  всегдашний  платок,  сняла  пальто,  валенки с
галошами, сунула ноги в шлепанцы и села с нами обедать как ни в
чем не бывало. На  ее  тусклом  лице  было  написано  громадное
удовольствие. И она все время улыбалась, глядя на Риту. Опять я
увидел,   как   медленно  тянется  рука  к  хлебнице  и  как  в
бледно-голубых глазах сияет ясное,  давнее  --  любовь,  голод,
война,  надежды,  все  вместе.  Она  очень  жалела  Риту:  "Ой,
Маргарита  Николаевна,  да  как  же  вы  без  помощницы?"  Рита
говорила,  что  очень  трудно.  "Конечно,-- сказала Нюра.-- Вам
человек нужен". И то, что она назвала кого-то  неведомого,  кто
займет  ее место, так спокойно и равнодушно "человек", значило,
что она смирилась и ни о чем говорить  не  нужно.  Рассказывала
про больницу, про то, что обещают какую-то еще лучшую больницу,
за  городом, там кругом лес и можно ходить на станцию, где есть
ларьки и кое-что продают. После обеда  Нюра  помыла  посуду,  и
потом  еще  Рита попросила ее вынести мусорное в едр о. Вот это
ведро меня почему-то добило. У нас в  доме  нет  мусоропровода,
ведро  выносим  во  двор,  где  стоят  большие баки для мусора.
Ежедневная  проблема.  Иногда  мне  вручался  мусор,  аккуратно
упакованный в газетный сверток. Словом, чепуха. Не знаю, что на
меня  наскочило.  Когда  мы  попрощались  с  Нюрой, она ушла --
сначала за такси, вернулась с шофером, который потащил два узла
и чемодан, Нюра была порядочная барахольщица -- и  мы  остались
одни, я вдруг стал орать: "И у тебя хватило совести посылать ее
напоследок?  Урвать  хоть  что-то?  Хоть ведро, да?!" -- "Какое
ведро?" -- спросила Рита и заплакала.
     Меня охватила жгучая  боль  --  так  было  впервые,  я  не
понимал,  болит  ли  сердце или сразило чувство стыда) какое-то
отчаянье,-- я ушел в кабинет и заперся. Я слышал  свой  крик  и
видел лицо Риты, побелевшее от испуга. Прошло два или три часа.
В  квартире  стояла  могильная  тишина.  Наконец, часов в шесть
вечера, Кирилл постучал  в  дверь  кабинета  и  сказал  голосом
тюремного надзирателя: "Иди пить чай!" Я понял, что прощен, что
дело  не  в  ведре, не в моем срыве и крике, а в том, что когда
совершается предательство --  даже  маленькое,--  всегда  потом
бывает  тошно.  На  другой  день по просьбе Риты были куплены в
киоске "Мосгорсправка"  десять  бланков  объявлений,  и  я  сел
писать своим красивым, чертежным почерком, как я умею: "В семью
из трех человек -- муж, жена и сын-студент -- очень нужна..."
     Вскоре все это померкло и забылось. Точно помню: 15 марта.
В середине  дня  звонок  телефона.  Высокий, быстрый и, как мне
показалось,  малопочтительный  мужской   голос   просит   меня,
Геннадия   Сергеевича,   и  затем  представляется:  следователь
имярек. Не могу ли я прибыть завтра  по  такому-то  адресу  для
разговора?  Могу. Свободен ли я часов атак, что ли, ну, скажем,
в половине  одиннадцатого?  Вполне.  Значит,  договорились.  До
завтра. Ориентир: рядом с магазином "Синтетика". Все длилось не
дольше  двадцати  секунд.  В некотором обалдении кладу трубку и
начинаю  бешено  соображать:  что  сей  сон  значит?   Никакого
криминала  я  за  собою  не  знаю. И все же прохватывает легкая
паника.  Ну,  может,  а  не  паника,  но  какой-то   невыносимо
тревожный  зуд. Главное, непонятно, что это может быть. Рядом с
магазином "Синтетика". А быть может абсолютно все!  Никто  ведь
не застрахован ни от чего.
     Мне  не  приходилось  раньше  иметь дело со следователями.
Рите ничего не говорю. Зачем испытывать еще  добавочную  Ритину
панику? Но самое тяжкое то, что нужно ждать почти сутки. Почему
я  не  догадался  назначить встречу не на завтра, а на сегодня?
Пожалуйста, я готов.  Сейчас  выезжаю.  Нет,  завтра  я  занят,
только  сегодня,  сейчас же. Все равно никакая работа не прет в
голову.  И  почему,  например,  не  спросить  было:  по  какому
вопросу? Совершенно спокойно мог спросить. Он бы мне ответил, и
я  бы не мучился целые сутки. Впрочем, он мог бы и не ответить.
А если бы он не ответил, я бы мучился в десять раз больше.  Они
делают  так  специально,  чтобы  вызываемые больше волновались.
Чтобы пришли уж тепленькие, все бы  у  них  внутри  тряслось  и
дрожало,  ударишь  пальцем  --  развалятся.  Или,  как говорят:
расколются. Но, убей меня бог, если 6 я знал, в  чем  мне  надо
колоться!  Ах,  магазин  "Синтетика"  --  знаю, где это. Что-то
однажды покупал.
     Вечером должны были идти в гости к Володе,  моему  кузену,
который   получил   квартиру   на  Живописной  улице  в  районе
Хорошево-Мневники  и  целый  месяц  упорно   зазывал   нас   на
новоселье, мы под разными предлогами отказывались -- скучнейшая
компания,  и  в  принудительном  порядке  просмотр любительских
фильмов самого Володи, его жены Ляли, энтузиастов туризма,-- но
настал день, когда отступать некуда,  визит  неотвратим,  иначе
кровная  обида  на десятилетия. Купили в ГУМе два немецких бра,
бутылку шампанского, нагрузили на Кирилла, поехали.
     Все это время, хотя я двигался, отвечал  на  вопросы,  сам
что-то спрашивал, ходил по магазинам, покупал билеты в метро, я
думал  неотрывно  о том, что будет со мной завтра, и чем больше
ветвились мои мысли, тем страшнее становилось: я убеждался, что
есть неисчерпаемое количество поводов, по которым  я  мог  быть
привлечен  к  допросу следователем. Стоит только захотеть. Боже
мой, за мной числились, кажется, все виды нарушений  Уголовного
кодекса!
     Я  мог  быть  привлечен к суду за взятки, и только потому,
что не раз  ходил  с  Рафиком  на  бега  и  угощал  его  там  в
ресторане.  Впрочем, были случаи, когда и он угощал меня. Я мог
обвиняться в скупке  краденого:  иногда  приобретал  у  рабочих
нашего  ЖЭКа  за цену почти государственную всякую хурду-мурду,
вроде  стекла,  провода,  выключателей,  листового  железа.   А
спекуляция  заграничными  товарами?  Когда  в  последний  раз я
привез Рите кофточки из Австрии и они  оказались  велики,  Рита
продала  их Ларисе, а та, подлинная спекулянтка, могла сплавить
подальше и подороже. И где-нибудь попалась. Превосходно:  очная
ставка  с  Ларисой в кабинете следователя! "Это ваши кофточки?"
-- "Собственно..." -- "Где вы их приобрели? Почему не  сдали  в
комиссионный  магазин?"  А кража? Однажды за границей я украл в
отеле отличную пепельницу с видом городской ратуши  и  надписью
по-латыни:  "Beati  Possidentes".  Она  и  сейчас  украшает мой
письменный стол. Как-то случилось  украсть  в  библиотеке  дома
отдыха  том  энциклопедии:  он был крайне нужен для работы, а я
уезжал. Правда, когда я приехал в дом отдыха в  следующий  раз,
через  полтора  года, я привез этот том и незаметно поставил на
полку. Вот, пожалуй, только  с  убийством...  Впрочем,  было  и
убийство.   Трагическая   история  шесть  лет  назад,  когда  я
возвращался из Риги на машине Арутюняна,  его  жена  сидела  за
рулем,  и  мы  сбили на Минском шоссе старика. Бедняга был пьян
вдребезину. Он умер  через  два  часа  в  больнице.  По  закону
отвечала  жена  Арутюняна.  Ее  сумели спасти, она получила год
условно, но ведь и я был виновен -- я очень  спешил  в  Москву,
так же, как она. Да мало ли...
     В  таком настроении я шел на бессмысленное новоселье. Рита
делит всех родственников  и  друзей  на  "своих"  и  "моих".  К
"своим"  относится не то что любовно, но -- пристрастно, к моим
же равнодушна  и  одновременно  проявляет  немалую  зоркость  в
оценках.  Володю  и  Лялю  она  назвала  как-то  "джентльменами
удачи". Подмечено ловко; тут и глупая тяга  к  путешествиям,  и
недостаточная  интеллигентность, и поистине пиратская страсть к
накопительству. Володя -- заводской инженер,  Ляля  трудится  в
проектной  организации,  доходы  не  бог  весть  --  и,