ем пути, я мысленно
возвращаюсь к Оле. Между прочим, она  несколько  похожа  на  Дину  Дурбин.
Такой же овал лица и такая же улыбка. Нет, я не могу ее забыть,  хотя  она
меня предала. Сашка тоже рассказал историю, случившуюся недавно. Он пришел
в ЦИС, разговаривал с Надей и Людой, Терентьич болтался тут же поблизости,
у стеллажей, и вдруг погас свет. Отключили  ток  по  всему  заводу.  Внизу
перестал бухать пневматический молот, наверху стало тихо, замолчали станки
инструментального, и стеклянная переборка не звенит. Терентьич путается  в
потемках, ворчит: "Где свеча? Людмила, ищи свечу!" Люда ничего не  найдет,
тыркается, спотыкается, бедная, а Сашка сидит на  стуле  молча.  Свечу  не
нашли, Терентьич,  ворча,  ушаркал  вдоль  переборки  к  выходу,  а  Сашка
оцепенел, потому что минута единственная: Надя вблизи,  и  тихо,  и  тьма.
Вдруг голос Нади: "Саш, хочешь закурить?" Рука легкая выпорхнула из  тьмы,
прикоснулась к плечу, к щеке, к губам,  сердце  стучало,  рука  с  легкими
пальцами - в них легкое дрожание - замерла на губах, остановилась  как  бы
впопыхах, как бы в забывчивости, ощупывая тьму, на  одну  лишь  секундочку
или на две, потому что во вторую секунду он губами ответил легким пальцам.
Не успел еще ничего сообразить,  где-то  чиркали  спичкой,  скрипел  стул,
вдруг загорелось. Он сидит за раздаточным столиком, с другого края у  того
же столика Люда, а Надя далеко. Не  ее  рука.  Какие  нежные,  бестелесные
пальцы у горбуньи! Надя курит спокойно, протягивает издали папиросу  Сашке
- да ведь он не курит, Надя все забывает, - а  горбунья  закрыла  пальцами
лицо, склонила голову, черную, гладковолосую,  как  перья  старой  большой
вороны, низко к столу и лепечет что-то беззвучно.
   - Знаешь, был, конечно,  момент  ужаса...  Нет,  вру...  Неправда...  -
бормотал   Сашка.   -   Момент   какого-то   переворота...    Все    вдруг
переворотилось... Но дело в том, что Люда ведь хорошая, она самая хорошая,
наверно, среди нас... У нее пальцы добрые... Она меня пожалела...  Но  тот
миг, когда я вдруг поверил, возликовал - до безумия, понимаешь? - был  миг
такой силы... такого...
   Не  объяснил  чего.  Я  понял  -  счастья.  Это  случилось  с   ним   в
инструментальном складе в феврале сорок четвертого, днем, во мраке,  когда
обрубили ток и когда шла война, пожиравшая радиаторы для самолетов. У меня
сжалось сердце от сочувствия к нему. Сказать ему? Предупредить? Так  и  не
решился.
   Наступил март. Лев Филиппович прибежал однажды в мастерскую,  накинулся
на Терентьича и на нас с гневом:
   - Где штампы А-12? Все бросить, ремонтировать штампы! Что  за  публика?
Что за разгильдяи? Вчера русским языком было сказано: с утра все к  черту,
только штампы, штампы и штампы! И стоит ли из-за вас головой колотиться  в
стенку? А? Ну? - Он пробежал  мимо  верстака,  вернулся  бегом  обратно  и
сказал: - Антипов, можешь писать стихи дальше. Тебе будет объявлен строгий
выговор и больше ничего. Смерин меня запомнит! Пусть он скажет, где  такой
инструментальный отдел, как у нас! Где такой фонд сверла? А  такие  фрезы?
Вся Москва к нам бегает, попрошайничает. От Зенина освободиться  легко,  а
что дальше? Кстати, Антипов, я звонил твоему родственнику в главк. Имей  в
виду, он сказал, что никакой твой не родственник и тебя  не  знает.  Но  я
нажал на другие рычаги... Что вы делаете, Терентьич?! - вдруг заорал он не
своим голосом. - Кто берет для этой цели ножовку?
   Он подскочил к Терентьичу, вырвал из его рук ножовку и  отбросил  ее  с
отвращением, после чего устремился на склад, и я видел через стекло,  как,
пробегая мимо стола раздатчиц, он прикоснулся к  золотистой  голове  Нади,
потрепал ее мгновенно и исчез за углом  стеллажа.  Потом  Надя  рассказала
Люде, а Люда по секрету мне, как Лев Филиппович признался:  "Я  б  его  не
стал выручать, да вдруг вспомнил: он сирота. Я сам сирота по вине войны. А
мы, сироты, должны помогать друг  другу...  Все  кругом  сироты  и  должны
помогать..." Вот так сказал Лев  Филиппович.  Но  война  передвигалась  на
запад, легче становилось дышать. Старое должно было пропасть  навек,  а  с
каждым днем яснело и близилось новое. И предвестьем нового  случилось  то,
что было забыто, слабый знак лучших времен, а  мы  с  Сашкой  и  вовсе  не
знали, что это такое _вечеринка_.
   Пригласила Люда, ей исполнилось сорок,  и  где-то  вблизи  был  женский
праздник, и радостные дела на фронте, всякую неделю салюты, очищена  почти
целиком Украина, наши ломят на  Ленинградском  и  Волховском,  так  что  в
удобный для всех выходной _вечеринка_! Дощатый кривобокий домик в переулке
возле Нижней Масловки, недалеко  от  завода.  Вечеринка  -  это  вот  что:
сложились по пятьдесят рублей, Лев Филиппович дал сто, купили  по  талонам
водку, конфеты, несколько банок рыбных консервов  "частик",  принесли  кто
картошку, кто лук, кто свеклу, сделали винегрет, сели тесно вокруг  стола,
шумели, кричали, пили водку из рюмок, потом чай, потом опять  водку,  пели
песни, была духота, натопили ужасно, но все веселились, было необыкновенно
весело. В моей жизни ничего веселее не было. И в Сашкиной тоже.  Опять  мы
сцепились: кто кого переборет, Виктор Иванович поставил десятку  за  меня,
Лев Филиппович - за Сашку, расчистили стол, уперлись локтями, схватились и
стали жать друг друга изо всех  сил,  но  я  перехитрил,  сразу  навалился
плечом, чего никто не заметил, и он стал медленно гнуться, гнуться, и, как
ни гримасничал, ни скрипел зубами, я его придавил. Я впервые заметил,  как
злобно он может глядеть. Наверно, огорчился оттого, что придавил  его  при
Наде. Вдруг Лев Филиппович:  "А  ну,  давай  за  Антипова  отомщу!"  Рукав
закатал до локтя, маслянистый глаз сощурил, а рука у него хотя  и  тонкая,
но жилистая, в рыжих волосках, и вдруг, не успел я  путем  взяться,  напер
всем корпусом, нагло, в нарушение правил, и прижал, конечно,  мою  руку  к
столу. Что ж удивительного? Напал внезапно, как все равно Германия на нас.
Я протестовал, он хохочет: "Вот так-то! Смекалка!"
   И тут муж Нади Серафим, горбоносый, лицо в синеватых пятнах, инвалид на
костылях, который не проронил ни слова за столом и  песен  не  пел,  вдруг
произнес каким-то жутким, будто со дна реки, булькающим  голосом:  "Хотите
на спор - любого сворочу!" Сказано было так, что никто бороться с  ним  не
захотел. Вроде бы даже не  слышали.  Потому  что  все,  лишь  поглядев  на
богатырские плечи,  на  мощные  ухватистые  руки,  непомерно  развитые  от
костылей, и услышав  небывалый  голос,  поверили  -  своротит.  Один  глаз
Серафима был затекший, темною щелью, а другой  белый,  круглый,  красивый,
смотрел строго, я не сразу догадался - искусственный. Ногу и глаз  Серафим
потерял одновременно от взрыва  бомбы.  От  выпитой  водки  Серафим  сидел
покачиваясь и временами как-то глухо,  неразличимо  в  общем  шуме  гудел,
будто стонал. Люда и Надя были с  распущенными  волосами.  У  Люды  волосы
черные, а у Нади светятся, как золотой пух,  косу  расплела  и  по  плечам
разбросала. Пели в два голоса очень ладно.  У  горбуньи  голос  тоненький,
нежный, как у девочки, а Надя низко вела. В комнате Люды  -  стол  накрыли
здесь, где посвободнее, Надя с  Серафимом  помещались  в  соседней,  дверь
распахнута - стояло в углу пианино, Люда играла без  передышки.  И  откуда
силы в тщедушном тельце? Если б не горб и не лицо блеклое, желатиновое,  и
правда как девочка. Ничего монашеского я в комнате не заметил. Только  вот
икона в углу.
   -  Сейчас  полечку  отчубучу!  -  вскрикивала  Люда,   пальцы   длинные
взметывала выше головы. Пальцы летали без устали. А когда  останавливалась
на минуту - перевести дух, в рваных нотах пошуршать, - успевала  радостно,
торопясь, рассказать про молодого  человека  редкой  красоты,  скрипичного
мастера, зовут Валерьяном, который был влюблен  в  нее  до  войны,  умолял
выйти замуж, а она, глупая, отвергла. Придет, бывало, в эту комнатку - еще
мама была жива, а Серафим и Надя тут не жили, - сядет  вот  так  и  просит
тихо: "Играй, играй, милая! Слушать тебя могу без конца и  без  счета!"  И
слушает, глаза закрыв. Ресницы темные, длиннющие. А то, бывало,  устроится
прямо вот здесь, на половике, как собачка, и ну руки ловить губами  -  тут
уж не поиграешь... Я  слушал,  поражался.  Каким  надо  быть  удивительным
человеком, чтобы полюбить горбунью!
   - И все ты врешь, Людмила, - говорил  Виктор  Иванович.  -  Играешь  ты
хорошо, а врать не надо.
   - Почему же вру, Виктор Иванович? - В голосе Люды никакой обиды, все та
же радость, оглушенность. - Ничуточки не вру. Вон письма его  в  шкатулке.
Он мне каждый свободный денек весточку шлет. С Белорусского фронта.
   - Да ты небось сама пишешь?
   - Ой, Виктор Иванович!  Я  нынче  именинница,  зачем  меня  срамить?  -
Смеясь, махала обезьяньей лапкой.
   Сидели долго, до одиннадцати, вплотную до урочного часа, и  здесь,  как
на заводе, внезапно гас свет, хохотали, рассказывали впотьмах  неприличные
анекдоты, Виктор Иванович  знал  их  много,  и  такие,  что  ого-го!  Свет
зажегся, Люда побежала к соседям просить папирос  или  махорки,  а  потом,
когда вернулась, все  сидели  покойно,  удобно  и  болтали  весело  -  про
Терентьича, про его бабку, которую он боится до смерти, она его не пустила
гулять, а он  так  ее  "любит",  что  норовит  переночевать  в  абразивной
кладовке, лишь бы не  дома,  и  про  его  подозрительность,  про  то,  что
кладовка распаляет его воображение, про всю эту чепуху, -  вдруг  увидели,
как над столом стал медленно подниматься и  повис  костыль.  Серафим  безо
всякой улыбки и молча держал костыль одной рукой над столом.
   - Что ты это, Сима? - спросила Люда.
   - Опусти сейчас же! - сказала Надя.
   Серафим не убирал костыля. Направлял его в сторону Льва  Филипповича  и
теперь держал широкую рукоятку костыля с вытертой,  залоснившейся  кожаной
подушкой в точности над головой нашего начальника.
   - Что это значит? - Лев Филиппович хмыкнул и отодвинул  рукою  костыль,
но  Серафим  опять  направил  его  к  темновато-рыжей  копне  волос   Льва
Филипповича. Вообще-то никакого вреда Льву Филипповичу от костыля не было.
Костыль висел  на  расстоянии  примерно  вершка,  не  касаясь  волос.  Но,
конечно, такое висение было неприятно, разговор не вязался, все  замолкли.
Лев  Филиппович  раза  два  отбросил  костыль  рукой,  но  Серафим  упорно
возвращал его на прежнюю точку в воздухе.  Надо  сказать,  он  держал  эту
тяжесть одной рукой с легкостью. Лев Филиппович мог бы, наверно,  схватить
костыль и вырвать из рук Серафима, который сидел напротив, но тогда был бы
скандал или драка,  чего  Лев  Филиппович  не  хотел,  поэтому  он  замер,
притихший и даже как будто испуганный, не решаясь встать и уйти, чтобы  не
задеть костыль головой, и был похож на  жука,  над  которым  навис  сачок.
Затем он вдруг перестроился и попытался делать вид, что  никакого  костыля
нет, все в порядке и можно как ни в чем не бывало  продолжать  разговор  о
Терентьиче. - Нет, видите, в чем дело, - говорил он,  -  Михаил  Терентьич
человек непростой... Он попал на завод  после  долгой  жизни,  после,  ну,
скажем, разных передряг... Но, несмотря на то что, понимаете ли...
   Как ни хотел Лев Филиппович оставаться спокойным, ему это не удавалось,
он краснел, напрягал  шею,  губы  ненужно  и  бесконтрольно  сжимались,  а
костыль над головой начал подрагивать - рука Серафима устала.  Но,  может,
костыль примеривался, как лучше грохнуться на вздыбленную шевелюру. И  все
натянулось до предела, сейчас должно было что-то случиться, взрыв,  вопль.
У Серафима было мокрое застылое лицо, голова тряслась. Надя  проскользнула
к нему и, обняв, прошептала:
   - Сима, родной, зачем ты это?
   Серафим молчал. Рука его сильно дрожала.
   - Боже мой, да зачем же...
   - А вот так они висели над нами, - вдруг сообщил Серафим голосом со дна
реки. - Не нравится? Не хотите?
   - Это было давно, Сима. Не вспоминай.
   - Почему давно?
   - Давно, давно, Сима, не спорь... - шептала Надя, обнимая Серафима. - Я
была тогда под Волоколамском, на  лесоразработках...  Там  много  девчонок
погибло... Мы получали восемьсот  граммов,  и  я  привозила  хлеб  маме...
Сбегали в Москву без спроса на один день...  А  девчонки  погибали  знаете
как? Давило... Соснами... Никак мы не могли научиться...
   - Они сбросят и уходят все разом, - сказал Серафим. -  Завалятся  набок
таким макаром...
   Костыль поворотился в воздухе и, сделав плавный широкий круг над нашими
головами, опустился вниз и исчез под столом. Надя  поцеловала  Серафима  в
темя и погладила щеку в синих пятнах. Лев Филиппович встал.
   - Ну что ж, господа  офицеры...  -  Вынул  расческу,  стал  расчесывать
волосы. - Спасибо за ласку. Мы пойдем. А  картошку  я  вам  доставлю.  Мне
должны в одном месте мешок. Надо его доставить.
   Когда шли почти бегом к метро, только и говорили об истории с костылем.
Сашка сказал, что Серафим, вероятно, немного сошел с резьбы  в  результате
ранения. Но мне казалось,  что  тут  другое.  Сашка  не  догадывался.  Лев
Филиппович вздыхал: "Бедная Надежда! Жить с таким чучелом!" Сашка  сказал:
"По-моему, он хороший человек". - "Ну, хороший, и что? А с хорошим чучелом
радость?" Виктор Иванович, который считал, что обо всем  следует  говорить
прямо, без обиняков, заметил: "А вам не  надо  было,  Лев  Филиппович,  на
вечеринку приходить".  Лев  Филиппович  удивился:  "Почему  же?"  -  "Сами
знаете. Не надо было. Оттого и вышло".  Лев  Филиппович  пожимал  плечами,
головой крутил, бормотал: "Ну, не знаю, не знаю..." В метро было пусто. До
центра доехали вместе, там расстались: Лев Филиппович  поехал  к  себе  на
Кировскую, Виктор Иванович - на Курский, а мы с Сашкой - к Парку культуры,
только я выходил раньше, у Библиотеки Ленина, пересаживался на троллейбус.
Пока шли безлюдным переходом, где женщины уже мыли швабрами  пол  и  стоял
химический, ночной, подземный запах, Сашка рассказал - опять, когда  погас
свет, была такая же ерунда, как в ЦИСе. Она гладила  его  лицо,  прижимала
ладонь к губам. Понравилось ей! Но  он  ее  руку  отбросил.  И,  наверное,
грубо. Не сдержался, какое-то внезапное отвращение. Зачем она это  делает?
Теперь Сашка переживал. Он просто мучился этим воспоминанием.
   - У меня чувство, будто я ее ударил. Какая же я сволочь!
   Я его успокоил: ничего подобного, он не сволочь. Я бы сам,  может,  так
поступил.  Но  главное  вот  что:  вечеринка  удалась.   Вечеринка   вышла
замечательная. С этим он был согласен. И мы втайне верили и боялись верить
в то, что предстоит еще много замечательных вечеринок в жизни!
   С каждым месяцем мы делали все больше  радиаторов  для  самолетов.  Наш
завод получил переходящее знамя, и об этом  писали  в  газетах.  На  склад
стали  поступать  американские  инструменты  в  яркой  упаковке.  Особенно
нравились мне абразивные камни, очень красивые.  Вот  уж  Терентьичу  было
отчего трястись! В столовой на  обед  давали  свиную  тушенку.  Иногда  по
мясным талонам получали банки с розовой невиданной колбасой, ее можно было
есть ложкой, как мед. Еще лучше жарить на сковороде с картошкой. Она  была
сочная, для жарения не требовалось масла. Но эти сласти  бывали  редко,  а
главной едой, спасительной и не надоедавшей никогда, была картошка. И  те,
у кого она исчезала, испытывали беспокойство  и  страх.  Она  была  важнее
всего - важнее свиной тушенки, важнее сахара, спичек, керосина, мыла.
   Лев Филиппович сказал: в Одинцове  на  даче  есть  мешок  картошки.  Он
принадлежит ему. Хозяин  мешка  кое-чем  обязан  Льву  Филипповичу,  и  по
договоренности отплата производится картошкой. Там поблизости есть  завод,
где надо взять инструмент, две пачки сверл, их легко положить в карман. Он
выпишет командировку. Можно съездить среди  дня.  И  тут  Виктор  Иванович
вдруг уперся - у него бывали дни, когда  его  охватывало  какое-то  тупое,
раздраженное упрямство, - и сказал, что за сверлами поедет,  а  за  мешком
картошки нет.
   - Лев Филиппович, да побойтесь бога! Нельзя же так, в конце  концов!  -
заговорил он своим истовым голосом правдолюбца. -  Ведь  это  ваша  личная
картошка, не правда ли? А вы хотите в рабочее время да чужими руками.
   - Я хочу не для себя.
   - А для кого, позвольте узнать?
   - Для инвалида войны.
   - Ах, для инвалида войны! - Виктор Иванович засмеялся. - Такая любовь к
инвалидам войны! Тогда тем более не поеду. Было бы вовсе глупо.  Нет,  это
категорически невозможно - тащить мешок электричкой, еще неизвестно  какой
мешок...
   - Да не вам же тащить, Виктор Иванович! - крикнул Лев Филиппович, и его
мелкие черные глазки сверкнули гневно. - Ребята потащат.  Разве  вы  когда
что таскали?
   - Ну, не знаю, Лев Филиппович. А почему ребята  должны  таскать?  Разве
они затем пришли на наш завод, чтоб таскать вам картошку?
   - Да я их попрошу! Черт бы вас взял! - заорал Лев  Филиппович,  краснея
лицом, шеей,  белками  глаз.  -  Неужто  они  не  сделают?  Неужто  в  них
благодарности нет? Я попрошу по-дружески, после работы, в выходной день...
   Мы с Сашкой стояли тут же, но они нас как будто не замечали.
   - После работы - другое  дело.  Может,  они  и  согласятся,  -  пожимал
плечами Виктор Иванович. - Это, собственно, их дело.
   - Вот именно! Не ваше! -  гремел  Лев  Филиппович.  -  Смотрите,  какая
рабочая совесть нашлась! Давайте  отправляйтесь  в  главк  к  Супрунову  и
привозите наряды! Без нарядов  не  возвращайтесь!  А  то  любите  мотаться
попусту.
   - Я бы не согласился, - сказал Виктор Иванович, жуя папиросу.
   - Отправляйтесь, пожалуйста! - крикнул Лев Филиппович  и,  когда  агент
вышел, чертыхнулся. - Хоть бы ты скапутился от своей чахотки...
   Мы стояли молча. Ехать за картошкой нам, конечно, не хотелось. Да еще в
выходной. В рабочий день куда ни шло. Да и то. Поэтому мы не  заговаривали
с ним и, так же, как они с Виктором Ивановичем как бы не замечали нас,  мы
как бы не слышали всего разговора. Лев Филиппович потоптался в мастерской,
посуетился на складе, вернулся, но так ни о чем и  не  попросил.  Наверно,
надеялся, что мы сами предложим,  а  мы  не  предложили.  Когда  он  ушел,
Терентьич сказал:
   - Верно, ребята. Пущай сам ишачит или, на край случай, машину берет.
   Из склада неслышным шагом выпорхнула горбунья.
   - А мы тоже говорим, - зашептала, - пускай машину  в  гараже  попросит.
Зачем это нужно на себе таскать? Правда же?
   - Да ведь картошка для вас, - сказал слесарь Лобов. - Ну!
   - Почему для нас?
   - Для Серафима, для Надьки. А ты не знала?
   - Неужели знала? - Люда в некотором смущении  махнула  лапкой.  -  Я  в
ихние дела не вмешиваюсь...
   И на этом все рассосалось. Мы не набивались, он не просил. Да и  вообще
вся свара затеялась лишь потому, что Виктор  Иванович  в  тот  день  утром
встал в своей комнатке на Разгуляе в дурном настроении - болела  спина,  а
это означало худое.
   Перед выходным Сашка мне вдруг сказал, что завтра поедет в Одинцово  за
картошкой - он Льву Филипповичу  пообещал,  тот  дал  адрес.  Мне  это  не
понравилось. Тут был оттенок  штрейкбрехерства.  Ведь  мы  оба  уклонились
вначале, надо уж эту линию держать, а то выходит, что все _плохие_,  а  он
_хороший_. Я заметил иронически:
   - Нельзя подводить начальство?
   - Да, - сказал Сашка. - Не хочу. Он мне добро делал, и я помню.
   - Ну, ну, - сказал я. -  Это  замечательно:  сделать  добро  и  тут  же
попросить за него рассчитаться.
   - Он сказал, что полмешка отдаст Серафиму.  А  Серафим-то  привезти  не
может.
   - Да? - спросил я так же иронически. - С какой бы стати такая любовь  к
Серафиму? Я имею в виду не его, а тебя?
   Он взглянул на меня ошалело, и в одну секунду его взгляд стал  злобным.
Ничего не сказав,  он  отошел.  Я  занялся  своим  делом.  Мы  работали  в
мастерской. Целый час мы не сказали друг другу ни слова,  хотя  с  другими
разговаривали, заходил Виктор Иванович, обсуждали событ