себе. Но тут у него  настала  черная  полоса,
везде  все  застопорилось:  сценарий  отвергли,  роман  застрял  в  недрах
журнала. И, как на грех, от ее мужа кое-что зависело. Он занял новый пост.
Ему  подавали  черную  "Волгу",  его  имя  мелькало  в  газетах:  выступил
такой-то, принял участие такой-то. Знакомые говорили: хорошо, что такой-то
занял этот пост. Он порядочный человек. Антипова же леденила  догадка:  не
его ли вина в том, что все застопорилось?  И  однажды  в  чужой  квартире,
холодной и гнусной, он высказал это предположение. Она возмутилась: "Ты  с
ума сошел! Он благороднейший  человек.  Он  тебя  ненавидит,  конечно,  но
подлости не сделает". Слово "благороднейший", которое она повторяла часто,
его задело. Он сказал, что благороднейшие люди отличаются как раз тем, что
никого не ненавидят. Ненависть - не свойство благороднейших  людей.  А  ты
хочешь, чтоб к тебе относились по-доброму? Чтоб тебя  благодарили  за  то,
что ты отнял жену? Он сказал, что жену пока не  отнял.  И  он  единственно
против неточных слов - не надо называть благороднейшим  человека,  который
ненавидит,  как  все  смертные.  Ей  это  не  понравилось.  Может,  ей  не
понравилось то, что он сказал: жену пока не отнял. В тот вечер  простились
прохладно. И она не поцеловала его, как обычно, когда прощались, в машине.
Но через неделю раздались  звонки,  Таня  подходила  к  телефону,  бросали
трубку, он спустился вниз и позвонил из автомата. "Ты звонила?" -  "Да!  -
сказала жалобно. - Не могу без тебя. Прости,  я  тебе  нагрубила..."  Была
страстная многочасовая встреча  в  квартире  ее  подруги,  которая  уехала
куда-то на несколько дней. Квартира была просторная,  но  неряшливая,  как
жилище холостяка, в прихожей стояли лыжи, велосипед, а в  комнатах  висели
фотографии  красивых  девушек,  некоторые  были  изображены  обнаженно   и
частями. Он спросил: что это значит? Она фотограф. И любит снимать женщин.
А какие у тебя с ней отношения? "Замечательные! - Она смеялась, целуя его.
- Она отличный товарищ. На нее можно  положиться,  как  на  мужика.  Среди
женщин это редко!" Поздним вечером пили чай на кухне, ели  чужое  печенье,
чужой  мармелад,  курили  чужие  папиросы,  и  он  рассказывал   о   своих
неприятностях: нигде ничего не двигается, деньги на  исходе.  Она,  жалея,
гладила его руку, слушала молча, спросила: много  ли  нужно?  Не  придавая
разговору значения, он беспечно отмахнулся: много! Надо  делать  взнос  за
кооперативную квартиру. Через полгода въезжать. Она смотрела с ужасом. "Ты
строишь квартиру?" - "Да. Я  говорил  тебе".  -  "Ты  не  говорил!"  -  "Я
говорил. Ты забыла". - "Я не могла забыть такой вещи! Ты строишь квартиру.
Для своей толстозадой Таньки". Она впервые высказалась  о  Тане  злобно  и
назвала ее по имени. Раньше никогда ничего не говорила о ней,  будто  Тани
не существовало. Впрочем, однажды произнесла  насмешливо  и  таким  тоном,
точно догадалась о чем-то: "А, знаю! Ты любишь, чтоб здесь было много".  И
руками показала за спиной. Сама-то стройная и гибкая, хотя не так уж  юна,
гимнастическое прошлое выручает. Не надо было говорить о квартире.  Он  не
делал из этого тайны, и она знала, конечно, но не  надо  было  напоминать.
Опять прозмеилась трещинка в конце свидания. Но он не отнесся  к  трещинке
всерьез: не могла же она, в самом деле, требовать, чтоб  он  отказался  от
квартиры! С какой стати? Ведь и она пока ни от чего  не  отказалась.  Нет,
тут был наигрыш, было желание постоянно напрягать и без того  тугую  нить,
соединявшую  их.  Однако,  когда  он  позвонил   на   другой   день,   она
разговаривала едва слышно, убитым  голосом,  ничего  нельзя  было  понять,
наконец выяснилось - полночи проревела в ванной. Он  испугался:  "Ира,  да
что происходит?"
   Идти в тот вечер было некуда. Поехали зачем-то  за  город,  в  знакомое
место под деревней Песьево. Лесная дорога вела к озеру, на берегу которого
была окруженная ветлами полянка; летом шоферы пригоняли сюда машины и мыли
их водою из озерца. Зимой тут были тишь,  безлюдье.  Было  глупо  ехать  в
такую  даль  для  того,  чтобы  разговаривать:  разговаривали  по  дороге,
разговаривали у озера, а на обратном пути молчали.  Он  пытался  выяснить:
отчего она ревела полночи? Вразумительного ответа не  было.  Оттого  будто
бы, что он строит квартиру и, значит, всему конец. Но конец  бывает  из-за
другого, не из-за квартир! Значит, из-за другого.  Какая  разница.  Важно,
что конец. Неужели она хочет, чтобы он по-прежнему жил в тесноте?  Не  мог
бы работать? Скитался бы по гостиницам и домам  творчества?  Он  устал  от
такой жизни. Он уже старикашка.  Ему  сорок  пять.  Она  сказала:  "Ты  не
старикашка, и тебе ничего не нужно. Ты можешь  жить  где  угодно.  Я  тебя
знаю. Ты строишь квартиру не для себя,  а  для  нее.  Это  ей  нужно.  Она
настояла". Говорила правду. Но почему с такой злобой  к  женщине,  которой
сама делала зло? Таня не догадывалась о том, что сейчас ее убивают. Нельзя
ли убивать как-то великодушней? Да, Таня мечтала о квартире, ей  казалось,
что в новом доме начнется новая жизнь и возвратятся старые времена.
   Антипов тупо молчал весь путь до  Москвы.  Женщина  говорила  правду  и
притом была несправедлива, и, однако,  он  понимал  ее  и  не  мог  с  нею
примириться. Он видел,  что  она  любит  и  страдает.  Но  так  ничего  не
чувствовать, кроме  своих  любви  и  страданий!  Ведь  она  не  предлагала
соединиться, хотя как-то у нее вырвалось:  "Было  бы  счастьем  ничего  не
бояться и всю ночь рядом с тобой..." Он вспоминал самое больное,  язвящее,
что она говорила в лесу, в темной машине: "Такие люди, как вы,  как  ты  и
мой муж, достойны уважения, но и жалости. Вы с ним одной породы, только ты
талантлив, а он нет. Поэтому люблю тебя,  а  не  его.  Но  вы  оба  узники
сгоревшей тюрьмы. Кандалы истлели, а вы все  боитесь  тронуться  с  места.
Ведь ты писатель каких мало. Ты не смеешь заниматься  чепухой!  Пусть  она
занимается. Ты обязан жить творческой жизнью, а у  тебя  нет  возможности,
вот что ужасно!" Когда прощались, он сказал: "Дело в том, что Таня чепухой
заниматься не умеет. К сожалению, должен заниматься я. Ты  уж  извини".  -
"Ну и занимайся. Извиняю, - сказала она. - Звонить мне больше не надо".
   Так и простились в декабре, за десять дней до Нового года. И он мучился
и старался понять: почему? Чего она хотела от него? Должна  быть  основная
причина.  Что-то  главное  скрыто,  надо  было  догадаться,   но   он   не
догадывался.  Он  решил  про  себя:  ну  что  ж,  книга  прочитана.   Была
захватывающая книга. Нельзя оторваться. Но ничего больше того, что в книге
написано, прочесть нельзя, значит, надо прощаться, книгу вернуть, владелец
нервничает.
   И, как ему было приказано, не звонил.
   Тут началась суета с Новым годом, и он немного  рассеялся  и  отвлекся.
Каждый год в конце декабря затевалась эта мотня, переговоры  по  телефону,
уламывание Тани. Идти или не идти? Куда? С  кем?  Таня  обычно  никуда  не
хотела, упиралась свирепо, даже, бывало,  притворялась  больной,  лишь  бы
остаться дома с детьми и не делить мужа ни с кем. Но дети теперь  сами  не
сидели дома. И Таня нынче не упиралась -  ей  хотелось  сделать  так,  как
хочет Антипов. А ему было  все  равно.  Вдруг  он  стал  прежним,  добрым,
кротким, покладистым, желавшим ее ласки, чего не было давно. Он ничего  не
объяснял. Просто однажды ночью домогался ее страстно, как в юные годы, она
была счастлива, изумлена. Правда, среди ночи в бреду стал требовать от нее
чего-то невозможного, она сделала вид, что не понимает, и услышала, как он
засмеялся сквозь сон и забормотал невнятно.
   А в ЦДРИ, куда их тащили Мирон с Люсьеной,  собиралась  веселая  банда:
режиссер Поплавков,  художник  Спирин,  Володька  Гусельщиков,  кто-то  из
актеров, популярный  поэт  Самшитов,  с  которым  Антипов  познакомился  в
Коктебеле, друг Самшитова, переводчик с французского Кубарский и откуда-то
взявшийся Ройтек. Из-за Ройтека все пошло наперекосяк и чуть  не  рухнуло.
Поэт Самшитов сказал, что за одним столом с  Ройтеком  сидеть  не  станет.
Почему? Объяснений не было. Не сядет, и все. Поэт Самшитов был знаменит, и
всем хотелось, чтобы он сидел за столом.  Но  как  быть  с  Ройтеком?  Его
пригласил Поплавков,  заинтересованный  в  нем,  ибо  Ройтек  был  главным
консультантом  Центрокино  и  как  раз  теперь  через   дебри   Центрокино
продиралась заявка, по которой Поплавков надеялся поставить  замечательный
фильм. И он ни за что не хотел  уступать  Ройтека.  Но  Самшитов  держался
твердо. Мирон говорил, что при виде Ройтека он  покрывается  аллергической
сыпью. Антипову было все равно. Ройтек давно  уже  не  был  тем  разбитным
газетным ловчилой,  какого  помнил  Антипов,  он  стал  мастит,  седовлас,
выпустил штук пять  книг  публицистики,  цепко  полз  по  административной
лестнице вверх. Гусельщиков был почему-то  за  Ройтека.  Скорей  всего  из
снобизма.
   Но для Антипова все вдруг осложнилось. За ужином  Степан  спросил:  "Вы
вроде будете в компании с Романом Викторовичем Ройтеком?" - "Кажется,  да,
- сказала Таня. - Но  не  уверена.  Я  этим  мало  интересуюсь".  Она  еще
надеялась, что дело сорвется и они останутся дома. Антипов сказал: "Да.  А
что?" - "Папа, у нас просьба: задержитесь там подольше. Как можно  дольше.
Лучше всего до рассвета. И еще лучше - до вечера первого января. - Антипов
смотрел с недоумением, сын продолжал веселиться: - Можете довести себя  до
алкоголической комы. Пусть будет легкая реанимация. Дело займет  дня  два,
но все закончится хорошо и вы вернетесь домой еще крепче и  здоровей,  чем
были!" Сын бессмысленно хохотал. Таня  пришла  на  помощь:  "Ты  разве  не
знаешь, что новая знакомая Степки -  дочь  Ройтека?  Они  будут  встречать
Новый год на квартире Ройтека".
   Он не знал. Вот хитросплетения жизни!
   Новая знакомая появилась месяц или полтора назад,  звали  ее,  кажется,
Настей. Она заменила Милу. К  Миле  Антипов  успел  привыкнуть.  Но  дочка
Ройтека? Эта крашеная, в расписной болгарской дубленке, с ярким  макияжем?
Ей, наверное, лет тридцать? Двадцать шесть. Она окончила ГИК и снялась уже
в трех фильмах. Наверно, была замужем? Есть дети? Замужем была. Детей нет.
Антипов подумал: "А почему, собственно, такой сарказм? В моей  жизни  была
Сусанна. Ей было сорок. И она была другом".
   Таня смотрела на долговязого,  ростом  метр  восемьдесят  два,  сына  с
тайным испугом  и  состраданием:  испуг  оттого,  что  боялась  увидеть  в
характере сына то, что более всего и непобедимо страшило  ее  в  Антипове,
которого она подозревала в _женолюбии_, а сострадание вызывалось тем,  что
ей уже мерещились сыновьи беды. Когда-то давно, когда они были  откровенны
и сильно любили друг друга, Антипов рассказывал ей о женщинах, и  она  его
жалела. Ему так долго не везло, пока он ее не встретил! Все  эти  Сусанны,
Наташи, Галины не приносили ему ничего, кроме страданий и  несчастий.  Они
не умели его понять. Неужели такая же судьба грозит Степке? Неужели и  ему
надо будет пройти цепь разочарований, унижений, обид, душевных мук, прежде
чем он встретит достойного человека?  Разумеется,  он  умен,  в  нем  есть
чистота, которую всякая женщина ценит, а кроме  того  -  он  сын  писателя
Антипова, тут тоже есть привлекательность. Ничего странного, что женщины к
нему  льнут.  А  он  доверчив.  Ему  всего  девятнадцать.  Эта   Анастасия
Романовна, как она представилась, когда впервые пришла в дом  и  протянула
царственным жестом, как бы на сцене, как бы для  поцелуя,  длинную  полную
руку с золотым браслетом, сразу насторожила Таню: что общего могло  у  нее
быть с юнцом, баскетболистом, студентом, который еще  недавно  заикался  и
краснел, разговаривая с женщинами?
   Об этом думала Таня, глядя на сына с пронзительным сочувствием, как  на
предназначенную к закланию жертву, но не решалась сказать вслух. Степан же
сказал: "Да! Настя просила передать, она слышала, что ваша компания  может
развалиться и Ройтек, чего доброго, останется дома. Так вы уж, пожалуйста,
не разваливайтесь".
   В ЦДРИ был наплыв. Вся модная, светская, золотая, фарцовая,  деляческая
Москва рвалась в  дом  муз:  здесь  ожидались  цыгане,  клоуны,  гороскоп,
лотерея, французские легкомысленные фильмы всю ночь. И женщины нервничали,
боясь, что праздник сорвется из-за капризов мужчин, которые, по их мнению,
вели себя как  женщины:  с  тем  вожусь,  с  этим  не  вожусь.  Люсьена  с
возмущением звонила Тане: "Мой совсем сбрендил. Сказал, что,  если  Ройтек
появится, он устроит скандал. Что за идиотская гордыня? Кто они такие? Чем
они лучше Ройтека?" Таня сказала, что все же, по ее мнению, лучше. Люсьена
бушевала:  "Ничем  не  лучше!  Бездарности!  Импотенты!"  Позвонила   жена
Самшитова, с которой Антипов был знаком  шапочно,  и  вкрадчиво  объяснила
позицию самого Самшитова, чтобы не было разнотолков,  чтобы  не  выглядело
выкаблучиваньем. Причины серьезные. Самшитов никогда  не  простит  Ройтеку
одного его выступления в  юмористическом  журнале.  Коля  Кубарский  тогда
сказал ему в лицо: вы человек с ампутированной моралью. Антипов чувствовал
себя подавленным, и единственное, чего ему хотелось, - позвонить. Но  было
невозможно. И он говорил, мучаясь: "Я понимаю вас".
   Прошла неделя,  с  тех  пор  как  расстались.  Он  бросался  к  каждому
телефонному звонку, надеясь, что она одумалась и звонит первая,  ведь  это
она _дала приказ не звонить_ и только сама могла его отменить.  Тридцатого
декабря в восемь  утра  раздался  звонок,  Антипов  опрометью  кинулся  из
ванной, натягивая халат, с недобритой щекой, с  колотящимся  сердцем,  ибо
решил, что звонит она, нормальные люди не звонят в такую рань,  и,  сорвав
трубку, шепотом крикнул:  "Да!  Слушаю!"  Но  был  мужской,  надтреснутый,
тонкий знакомый голос: "Александр Николаевич, милый, извините,  что  рано,
но я убегаю, а дела  неотложные,  надо  как-то  решить...  -  Был  Ройтек.
Антипов не разговаривал с ним по телефону  пять  лет.  -  Родной  мой,  мы
находимся в колебании. Позвольте быть откровенным. Мы очень хотели пойти в
ЦДРИ, нас позвали Женя Спирин, Юра Поплавков, Данильянцы, и вас  мы  знаем
давно... Все очень хорошо... Мы вносим деньги... Но вдруг появляются новые
действующие лица. Нас не предупреждали. Милые мои, так не делается! Это же
деликатнейшее дело - составление новогодней компании. Нельзя же  махом,  в
одну кучу". Антипов спросил: "Вы кого имеете в виду, Роман Викторович?"  -
"Вы знаете кого. Самшитов -  пошляк.  Но  я  бы  его  терпел.  Однако  еще
Кубарский. С ним я не желаю иметь контактов".
   Смысл звонка,  возбудившего  сильное  сердцебиение  и  прилив  тоски  у
Антипова, был таков: сказать товарищам, что, если Ройтеки  не  придут,  не
искать сложных причин.  Виноват  Кубарский.  Было  скучно  обо  всем  этом
думать, Антипов не думал. И никому не сказал о звонке Ройтека,  о  котором
просто забыл. А новый, семидесятый  был  меж  тем  близок:  по  утрянке  и
вечерами клубился народ на елочных базарах, везде было уже пусто,  хвойный
сор чернел на снегу, пьянчуги продавали чахлые деревца  во  дворах,  толпа
ворочалась на площадях, катилась по проспектам, терлась морозными шубами в
магазинах, тащила  громадные  авоськи  с  апельсинами  и  торты  "Сказка",
перевязанные бечевкой. Антипов слонялся по  городу,  останавливаясь  возле
телефонных будок. Везде были очереди, он терпеливо стоял, ждал  и  уходил,
не позвонив. Не знал, что презирать в себе:  малодушие  или  бессмысленное
упрямство. Было ясно, что наступил конец. Год кончился. Гирлянды лампочек,
висевшие поперек улицы, как сверкающие веревки  для  белья,  оповещали  об
этом. И все же какая-то частица года еще теплилась, еще  трепетала,  жила!
Оставались часы, мгновения. Еще можно было бросить две копейки в прорезь и
дрожащими  пальцами  набрать  номер.  Антипов  проходил  мимо   цветочного
магазина, купил букет гвоздик и привез Тане.  Она  обрадовалась,  ее  лицо
бурно покраснело, как бывало когда-то.
   "Саня, - сказала робко, - а может, не пойдем никуда?  Может,  останемся
дома?" - "Может, - сказал он. - Я не против". - "Правда?" - "Правда. Можно
остаться".
   Она погладила его  шею  теплой  рукой.  Он  пошлепал  ее  по  толстому,
плотному бедру, и она наклонилась и, сняв очки, чтоб не упали,  поцеловала
его в темя. Он еще раз тихонько пошлепал по бедру. Было часов семь  вечера
тридцатого декабря. Ребят не было  дома.  Таня  заперлась  в  ванной  мыть
голову. Он сел в кресло у телефона, набрал номер и услышал спокойный голос
Ирины: "Слушаю вас". - "Это я, - сказал он. - Поздравляю с наступающим". -
"Спасибо". - "Прими все слова и прочее..." - "Спасибо". Ее голос оставался
спокойным. Она не поздравляла его в ответ,  не  была  удивлена  звонком  и
хотела, чтобы он поскорее положил трубку. Он спросил: "Ты где встречаешь?"
- "В ЦДРИ". - "А! Ну хорошо, может быть, увидимся".
   Когда Таня вышла из ванной и села  к  зеркалу  расчесывать  волосы,  он
сказал, что, подумавши, решил, что будет неудобно,  если  они  не  пойдут.
Черт с ним, с Ройтеком. Можно не обращать на  него  внимания.  "Хорошо,  -
сказала Таня кротко. - Пойдем". Его волнение в  течение  суток  росло.  Он
думал о том, что с  ним  происходит,  ибо  происходившее  было  не  вполне
понятно: почему так судорожно и слепо, почти до отчаяния он мечтал  в  эти
дни не о встрече даже, а хотя бы о разговоре? Встреча была бы  неслыханным
счастьем. Но ведь _неслыханное_ было недавно в порядке вещей, не  таило  в
себе  ничего  райского,  ничего  ослепительного,  порой  удручало,   порой
наскучивало, порой внушало: а надо ли все это длить? Теперь же  колотилось
сердце, отнималось дыхание от одной мысли о том, что она будет за соседним
столом. И он улучит минуту, подойдет и вырвет  объяснение:  _чего  она  от
него хотела?_
   Тридцать первого декабря надо было написать хоть  несколько  строк,  по
кодексу примет. Антипов верил в приметы, будучи атеистом. Пожалуй, он  мог
бы назвать себя язычником. Он сел за роман, над которым мучился уже третий
год, переделывая сначала по просьбе редакции, потом взялся  улучшать  сам.
Роман назывался "Синдром Никифорова". Никифоров был  писатель.  Он  жил  в
Москве нынче, в шестидесятых, был уже немолод, малоизвестен,  малоудачлив,
терзал себя и близких каторжным сочинительством, создавая книгу, в которой
хотел опровергнуть самого себя: это был анализ _несочинившейся  жизни_.  В
редакции, где раньше  бесперебойно  принимали  и  печатали  прежние  книги
Антипова, роман "Синдром Никифорова" вызвал недоумение и увяз, как муха, в
клею бесконечных отзывов, рецензий и обсуждений. Одних внутренних рецензий
накопилось восемь. Ни одна не рубила напрочь,  но  все  требовали  чего-то
кардинального и существенного,  а  в  общем  хоре  складывалась  невнятная
музыка, напоминавшая похоронную. Есть такие мухи, которые, приклеившись  к
смертоносной бумаге, еще долго жужжат и сучат ножками. Так и Антипов долго
жужжал  и  сучил  ножками,  требовал  все   новых   отзывов,   объективных
обсуждений, но каждый отзыв  лишь  присоединялся  к  хору.  Рецензенты  не
понимали: что  хотел  сказать  автор  романа  "Синдром  Никифорова"?  Если
Никифоров малоталантлив и малоудачлив,  писать  о  нем  неинтересно.  Если
талантлив, но малоудачлив, надо показать социальные корни неудач  на  фоне
жизни страны. Антипову казалось, что у него есть корни и фон. Но говорили,
что фон не тот, что это вчерашний день.  И  вообще  писать  о  писателе  -
последнее дело. Это  уж  когда  совсем  не  о  чем,  когда  человек  лишен
впечатлений, не знает жизни, далек от людей, тогда, с  горя,  о  писателе.
Литература такого рода всегда худосочна. Роман можно спасти, взбурлив  его
свежей струей, а откуда взять струю,  автору  видней.  Тут  нельзя  давать
рекомендаций. Но дело в том, что "Синдром Никифорова" не  просто  роман  о
писателе, а роман о писателе, пишущем роман о писателе, и