ые  станки,  а
не грузчик, который сочиняет стишки! Какой  от  тебя  прок  отделу?"  Крик
происходил в мастерской, неподалеку были Люда и Надя,  и  мы  все  трое  -
Терентьич  молчал  -  вступились  за  Сашку  и  сказали,  что   он   малый
трудолюбивый, исполнительный, работает хорошо и прок  от  него  есть.  Лев
Филиппович, рассердившись, убежал и  так  хлопнул  дверью,  что  задрожало
стекло, как во время зенитной пальбы. Терентьич, втайне довольный  -  даже
улыбки скрыть не мог,  -  сказал,  что,  видно,  от  Василия  Аркадьевича,
главного инженера, нашему Льву проборка. "Да разве винторезные  достанешь?
Они нынче на вес золота. Тут не психовать надо, а  головой  думать".  Весь
день Лев Филиппович был в дурном настроении, на  своих  отдельских  рычал,
цеховых кладовщиков гонял  и  распекал  по-пустому,  и  ходить  к  нему  с
"требованиями" боялись. За весь день подписал только два  "требования",  а
остальные  -  или  нету  в  наличии,  или  вам  это  без  надобности,  или
обойдетесь. Но вечером прибежал в ЦИС будто  бы  что-то  найти,  зашустрил
между стеллажами, Терентьич за ним - хоть  не  вплотную,  но  из  вида  не
упускал - и потом мимоходом Сашке: "Ты меня извини, Антипов,  погорячился.
Я тебе глупость сказал, не обращай внимания, ерунда.  Я  к  тебе  отношусь
неплохо". И Сашка добродушно ответил: "Да  ладно,  Лев  Филиппович,  я  уж
позабыл".  Он,  конечно,  не  позабыл,  но  думал  с  досадой  не  о  Льве
Филипповиче, а о сестре Людмиле. Догадался - это она  устроила  пакость  с
якобы родственником из главка. Пожали друг другу руки, и, уже  уходя,  Лев
Филиппович подмигнул Сашке и сказал вполголоса: "Ты все же насчет  станков
побеспокойся. Если я эту винторезку не достану, они мне  голову  отвинтят.
Или отрежут, как хочешь". Сашка тут прямо завопил в голос:  "Да  я-то  при
чем, Лев Филиппович? Я этого типа в глаза не видел!" Лев Филиппович  качал
рукой    успокоительно,    улыбался.    "Ничего,     ничего,     сделаешь,
познакомишься..."
   Сашка ушел домой убитый, поругался с сестрой,  не  разговаривал  с  ней
целую неделю. Она уж сама, чтобы примириться с братом и как-то ему помочь,
пошла к тому типу домой, просила насчет станков, но  тот  отказал.  Все  у
Сашки разладилось и становилось хуже.  И  чем  больше  на  него  сердилось
начальство - а Лев Филиппович, хоть вроде бы  и  извинился,  продолжал  на
Сашку дуться, копил раздражение, верил в то,  что  Сашка  силен  по  части
винторезных  станков,  но  не  хочет  действовать,   потому   что   ленив,
неблагодарен,  и  Терентьич,  заметив  перемену  начальства,   стал   тоже
придирчив и злобноват, - и чем более это становилось заметно,  тем  скорее
исчезала  моя  давешняя  неприязнь,  и  Сашка  начинал  мне  нравиться.  Я
удивлялся тому, как спокойно и миролюбиво он все переносит. Нет, я  бы  не
смог! Я бы давно расплевался с  Зениным,  а  старика  за  его  придирки  и
нудность послал бы куда подальше. И меня бы Терентьич не заставил идти  за
табаком, тем более менять табак на капусту. Дудки! У них  с  Сашкой  вышел
спор. Табачная фабрика была напротив, через переулок, и, когда грузовики с
тюками табачных листьев медленно подъезжали снизу и разворачивались, чтобы
въехать в ворота, мальчишки успевали крюками зацепить и сбросить на  землю
один или два тюка. Потом торговали листьями на Тишинском рынке или тут  же
у завода, меняли на хлеб. И на капусту. Нам давали иногда  сверх  карточек
кое-что -  например,  суфле  и  капусту.  Ведь  мы  делали  радиаторы  для
самолетов. Суфле было из сои, сладковатая  кашица,  похожая  на  раскисшее
мороженое довоенных времен. Но главное достоинство суфле, за что  все  его
любили, заключалось в том,  что  его  давали  в  подарок,  по  безлимитным
талонам. Оно так и называлось "безлимитное суфле". Его можно  было  только
съесть, набить им живот, а капусту  еще  можно  было  поменять  на  что-то
хорошее. И вот Терентьич попросил Сашку - он, впрочем, никогда  ничего  не
просил, а ворчливым тоном полуприказа сообщал свой приказ в пространство -
взять, когда пойдет обедать, его, Терентьича, кочан и поменять  у  пацанов
на листья. Сашке почему-то браться за это не  хотелось.  Он  сказал  -  не
пойду, потому что пацанов гоняют, а тех, кто  покупает,  могут  забарабать
как скупщиков краденого. Но  на  самом  деле  не  хотел,  верно,  угождать
старику. Терентьич стал над ним тихо насмехаться: "Да ты, видать, храбрец!
Вон ты какой? Забарабают его... Да весь завод покупает... А я думал,  тебя
из-за плохого зрения не берут!" Сашка молчал, терпел, потом вдруг крикнул:
"Ладно, заткнись!", схватил стариковский кочан и убежал. И было ясно,  что
непременно с ним что-то случится.
   Через десять минут Льву  Филипповичу  звонок  из  проходной,  затем  из
комендатуры.  Беда!  Лев  Филиппович  пришел  к  нам  в  мрачной   ярости,
набросился сразу на всех.  Сашку  назвал  кретином,  Терентьича  почему-то
старым кулацким валенком и с криком: "У меня от дел голова пухнет,  а  тут
еще из-за дерьма неприятности!" - помчался в заводоуправление  на  правеж.
Он мог от Сашки отречься запросто. На кой ему Сашка  нужен?  А  блюстители
порядка  решили  завести  уголовное  дело,  чтоб  другим  было  неповадно,
дирекция табачной фабрики требовала беспощадности.  Объясняли  так:  "Наша
продукция тоже военная. Табак идет на фронт. Расхитители отнимают  радость
у бойцов и подрывают  дух  армии.  Надо  судить  их  по  законам  военного
времени". И вот Сашка попал в такой переплет. Потом-то оказалось  все  еще
более  грозно!  Мы  перепугались,  Сашку  целый  день  не   выпускали   из
комендатуры,  и  мы  не  сразу  узнали,  что  произошло.  Лев   Филиппович
рассказал, возмущаясь кретинизмом Сашки: Сашку окликнул охранник, дежурный
во дворе столовой, в ту минуту,  когда  малолетний  преступник  ссыпал  из
газеты в Сашкину шапку листья. Окликнул лениво и беззлобно,  на  что  надо
было реагировать простым бегством или хотя бы уходом быстрым шагом в любую
сторону, лучше на улицу. Мальчишки это и сделали, но наш  обалдуй  остался
стоять, тупо глядя на охранника. Свидетели говорят, что было  впечатление,
что человек в столбняке. Ну, охраннику ничего не  оставалось  делать,  как
подойти и спросить: почему и на каком основании? И этот тип отвечал все по
правде. Теперь его нельзя было отпустить, и  охранник  поволок  его  через
проходную в комендатуру. Наш комендант, как известно, далеко не светильник
разума. И вот сошлись: упрямый кретин и далеко не светильник  разума.  Лев
Филиппович вошел в комнату в ту  минуту,  когда  комендант,  бешено  стуча
кулаком, допытывался: чей кочан? А Сашка, бледный, но спокойный,  твердил:
"Этого, разумеется, я вам сказать не могу". Все было вздором - и то,  чего
допытывался  комендант,  и  бессмысленное  запирательство  Сашки,  -   но,
странным образом, вздор разрастался,  тяжелел,  наливался  силой,  и  хотя
Сашку выпустили из комендатуры, была  вызвана  милиция,  и  у  него  взяли
подписку о невыезде.  А  на  другой  день,  лишь  только  Сашка  пришел  в
мастерскую, его потребовали в отдел к товарищу Смерину. И  он  провел  там
глухо весь день. Мы не знали о нем ничего.
   День был на редкость  тихий,  без  людей.  Из  цехов  не  приходили.  У
Терентьича от переживаний открылась язва, и он  лег  в  больницу.  Слесарь
Лобов, тощий  угрюмый  мужик,  страдавший  астмой,  пользуясь  отсутствием
Терентьича, весь день точил наборные, из  плексигласа  мундштуки,  а  я  к
вечеру зашел на склад: покурить и поговорить с женщинами. Надя меня чем-то
влекла. Может, тем, что глупый Терентьич продолжал нас подозревать и  даже
повесил замок на абразивной кладовке, а Надя от этого нервничала  и  стала
меня сторониться. Но теперь, когда Терентьича не было, она изменилась: без
смущения смотрела на меня, разговаривала просто и  терпеливо,  зато  меня,
как говорится, будто мытуха разбирала в ее присутствии.  Все  хотелось  ее
проверить насчет одной смутной догадки. Говорили мы про Сашку: как вначале
он всем не нравился и как теперь - хоть и с шутками, со смехом - мы его от
души жалели. Просто не верилось, что из-за пустяка -  да  все  подряд  эти
листья у мальчишек рвут - может случиться плохое. Но время  было  жесткое,
смертью насыщенное, и мы делали радиаторы  для  самолетов.  А  у  товарища
Смерина лицо было как сургуч, брови черные и усы черным квадратиком.
   Больше всех перепугалась горбатенькая Люда.
   - Ой, не верю, что Лев его выручит! Пропал парень...
   - Да ничего! - говорил Виктор Иванович беспечно, а на деле злорадствуя.
Он с Сашкой не любил ездить, потому что тот всегда заводился с ним спорить
по всякому поводу и вообще норовил показать, что он грамотней. - Постирают
малость и повесят сушиться. Он ведь упрямый козел.
   - Ой, что вы, Виктор Иванович! Он простой, Сашка...
   - Балда он, а не простой. Книг начитался, а ума не вынес. И водку  пить
не умеет. Маленькими глоточками пьет, как чай.
   - Кто его научит? Он же сирота, горемыка, - не  унималась  сердобольная
Люда. - Ни матери, ни отца...
   Прибежал Лев Филиппович, схватил какой-то инструмент и мимоходом - или,
лучше сказать, мимобегом - сообщил, что Сашка все не признается, чей кочан
и кто послал. Оттого  держат.  Хотят  добиться.  Хотят  показательный  шум
устроить и  наказать  примерно.  А  этот  тип  дурацким  поведением  своим
потворствует.
   - Они еще придумают, будто я посылал на табак менять! А  что?  Неплохая
идея! Хотя всем известно, что я не курю... - Лев Филиппович  махнул  рукою
то ли в досаде, то ли в испуге и умчался.
   И было неясно, предпринимает  ли  что-либо,  чтобы  Сашку  спасти,  или
вправду рукой махнул? Потом через секретаря  директора,  знакомую  Виктора
Ивановича,  узнали:  предпринимает.  Был  у  директора.   Разговаривал   с
парторгом завода. Ну,  и  с  Олсуфьевым,  Василием  Аркадьевичем,  главным
инженером, имел, конечно, беседу,  потому  что  Сашка  возник  отсюда,  от
Василия Аркадьевича. Но минута была невезучая - конец месяца, никому ни до
чего. Директор сказал: "Вы чужую работу на меня не наклячивайте. Я в  дела
охраны не вмешиваюсь". Сашку вечером из комендатуры не выпустили,  остался
там на ночь, а утром пришел человек и пригласил меня в заводоуправление  к
товарищу Смерину. В натопленной жарко комнатке сидел краснолицый, с черным
хохолком Смерин и, откинувшись назад,  рассматривал  меня  издали,  голову
слегка клоня набок, как художник, всматривающийся в модель.
   - Догадываетесь, зачем вызвали?
   - Нет, - сказал я. - То есть, может быть, да...
   - Может быть? Ничего себе - может быть...
   Смерин покачивал головой и хмыкал, как бы  пораженный  наглостью  моего
ответа. Я впервые был здесь и впервые  разговаривал  со  Смериным.  В  его
манере говорить отрывисто, с паузами была какая-то многозначительность. Он
будто все время предлагал собеседнику догадаться о чем-то  главном.  Вдруг
спросил:
   - Вы хороший физиономист?
   - Не знаю, - сказал я.
   - Посмотрите на карточку. Видите этого человека? На кого он похож?
   Протянул мне карточку. Мужчина средних лет, черноволосый, в  пенсне,  в
светлом тесном костюме, в белой рубашке, в  галстуке,  держит  на  коленях
кудрявого пацана лет пяти. Я сказал, что человек  незнакомый.  Никогда  не
видел.
   - Вы правы. Его не видели. А этого  видите  каждый  день.  -  Он  ткнул
пальцем в пацана. - Перед вами фотография Антипова, отца того  техника  по
инструменту, который задержан  при  попытке  купить  табак,  похищенный  с
фабрики. Будет показательный суд. Руководство фабрики взмолилось: положите
конец грабежам среди бела дня! Мы обязаны действовать и  ударить  воров  и
спекулянтов по лапам...
   И затем вопрос: кто дал Антипову приказание купить табак? Я сказал, что
не знаю. Знаю лишь, что Антипов не курит и табак ему не  нужен.  Это  было
правдой, Сашка закурил через два года. Смерину мой ответ не понравился.
   - Покрываете? - Зажмурил один глаз, а другой, черный, мохнатый, уставил
дулом в меня. - Неправильно делаете.  Зря,  зря.  Имейте  в  виду,  теперь
всякий пустяк, хотя бы такая мелочь - ну, табачку  схватили  у  мальчишек,
какой грех! - имеет другую подкладку. Ты согласен?
   - Да, - сказал я. - Хотя подкладку можно, конечно, подшить...
   - Это как?
   - Ну, как подшивают...
   Смерин ударил ладонью по столу.
   - Ты шутки брось. Подкладку не шьют, а  обнаруживают.  Понятно  вам?  А
думаете,  случайно  у  вас  в  гнездышке  Черепова  горбатая,   курильщица
неистовая, так ведь она монашкой была, пока монастырь не  закрыли  и  всем
дурам под зад... А  старичок  завскладом?  Вот  хитрая  лиса!  Все  чужими
руками. А сам чуть что - язва открылась, и в больницу нырнул. Старичок  из
раскулаченных, нам хорошо известно. Он в Москве с тридцать  второго  года.
Еще  Новикова  Надежда,  тоже  фрукт:  дома  муж-инвалид,  а  она...  чего
стесняться? Война все спишет. Ну, и вас два гаврика. И как это вас всех  в
одно место сунули? А что делать, когда людей нехватка,  скажи?  Вот  вы  и
пользуетесь,  господа  хорошие.  -  Глядел  сурово  и  черные  брови   над
переносьем сводил. - Я бы вас, конечно, сюда на работу не взял. Да за всем
не уследишь. Война, брат, великая, и победа будет громадной ценой...
   Я сидел смирно,  слушал,  вникал,  старался  понять.  Вдруг  открылось:
главное неудовольствие не против  Сашки,  не  против  бывшей  монашки  или
раскулаченного Терентьича,  а  против  Льва  Филипповича  Зенина.  И  надо
узнать: случайно или не случайно подобрались люди? Зенин,  разумеется,  не
сам подбирал, а кто-то ему  подбрасывал.  Антипова,  к  примеру,  кто?  Не
главный ли инженер Василий Аркадьевич Олсуфьев? Было бы важно уточнить.  И
насчет Череповой: не ведет ли религиозных бесед, не приносит ли каких-либо
книг? Я отвечал то, что знал. А не знал я ничего.  Олсуфьева  в  глаза  не
видел.  Религиозных  бесед  не   слышал.   Многозначительность   разговора
становилась все туманней. Дело запутывалось. В его глазах я  был  человек,
не пользующийся доверием - он сказал прямо, - и, однако, он  откровенничал
и даже просил моей помощи. Но помочь я не мог, ибо  ничего  не  знал.  Про
Олсуфьева слышал, но про его заместителя Майданникова впервые. Про табак и
капусту, с чего все началось, мы оба забыли. Но когда он неожиданно  встал
и сказал: "Вы свободны!" - я спросил: а если обойтись  без  показательного
суда? Он ответил: "Все  зависит  от  Антипова.  И  от  тебя".  Я  не  стал
выяснять, что он имеет в виду.
   Когда вернулся в мастерскую, Сашка был  там;  согнувшись  над  тисками,
пилил ожесточенно матрицу. У него всегда, когда работал, появлялось в лице
и во всей фигуре выражение судорожного и несколько суетливого  напряжения.
Терентьич учил его: "Легше, легше! Чего на тиски, как на бабу,  жмешь?"  Я
спросил у Сашки:
   - Спал ночью?
   - Почти нет.
   - Почему не отпускали?
   - Отпустили, да поздно. Метро не работало. Я там остался, да не спалось
ни черта... - Он помолчал, вытер запястьем пот со щек. Лицо было  грязное.
- Не пойму, чего хотят.
   - А все-таки?
   - Кто их знает. Наказать для примера, что ли.
   - Ну, а ты?
   - Что я? Наказывайте. - Сашка пожал плечами. - Я не возражаю.
   Шла война, были нужны самолеты, мы делали  для  них  радиаторы,  а  все
остальное не имело значения. Подошла Люда и,  глядя  на  Сашу  радостно  -
глаза лучились, - шепнула:
   - Слава тебе господи... Я за тебя молилась...
   - Ну! - сказал Сашка. - Это здорово.
   Он ждал, что в  мастерскую  придет  Надя,  но  той  было  некогда.  Она
осталась в ЦИСе главной, пока Терентьич  лечил  в  больнице  язву,  сиречь
перепуг. Через три дня Терентьич явился - исхудалый, тихий,  в  серебряной
бороде,  шаркал  по  цементному  полу,  как  истинный  старик,  ничем   не
интересовался, а на Сашку смотрел  робко  и  с  ожиданием.  Но  Сашка  ему
рассказывать не стал. Терентьич узнал от женщин.  Как-то  утром  вынул  из
кармана и протянул Сашке свернутый кольцом старый,  трепаный,  из  толстой
кожи пояс:
   - Возьми-ка... А то, гляжу, твой не  годится...  Штаны  потеряешь...  -
Глядел хмуро, без улыбки. - От сына остался.
   Сын Терентьича, сапер, погиб в сорок первом. Терентьич никогда о нем не
говорил, будто не  было  сына,  не  было  горя,  и  вообще  на  судьбу  не
жаловался. И поэтому теперь, когда заговорил да еще  подарил  сынов  пояс,
все удивились. Какая-то сила в душе Терентьича, делавшая ее, душу, тугой и
жесткой, ослабла. И перепуг еще лихорадил старика, потому что  антиповское
дело не кончилось. Старику бы посидеть в больнице  еще  деньков  пять,  но
страх за стеллажи - а вдруг  что  случится  с  замечательными  корундовыми
резцами и тончайшими, грифельного цвета надфилечками в вощеной  бумаге?  -
этот страх пересилил. Лев Филиппович целую неделю  был  мрачен,  ходил  по
коридору, не поднимая глаз, молчком, разговаривал отрывисто, и понять было
нельзя, на каком мы свете. Говорили, будто его тоже вызывал Смерин  и  Лев
Филиппович вернулся от него серый от злости и  с  маху  зарезал  громадное
"требование"  пятого  цеха  -  сократил  вдвое.  Получился  скандал,   Лев
Филиппович и начальник пятого орали друг на друга на  лестнице.  Начальник
пятого орал: "Правильно говорят, разогнать вашу шарашку пора!"
   Я боялся: разгон начнется скоро. К тому дело шло. Вечером  я  забрел  в
ЦИС, к раздатчицам,  и,  проходя  мимо  стеклянной  переборки  с  окошком,
услышал, как Надя вполголоса рассказывает: "Я  говорю,  напишите,  говорю,
наркому. Надо же, говорю, парня спасать. А он: что мне, больше всех  надо?
А мою башку кто спасет? Ах  ты,  говорю,  такой-сякой,  если,  говорю,  не
напишешь, не рассчитывай..." - тут она прыснула,  зашептала  неслышное.  И
горбунья шептала, обе смеялись. Я остановился в дверях - заходить или нет?
Шепот и прыск женщин меня не  ободрили.  Но  Люда  увидела  через  стекло,
замахала длинной, как у обезьянки, быстрой рукой.
   - Поди сюда! Поди, поди, поди!
   Я зашел и сел на ящик рядом со столиком.
   - Наш-то со Смериным поругался  -  страсть!  -  зашептала  Люда,  глаза
лучистые от волнения враскос.
   - Откуда знаете?
   - Сам рассказал. Одному человеку. Снимайте, говорит, меня  с  работы  и
отправляйте на фронт, хоть в штрафбат. Я давно прошусь. У  меня,  говорит,
немцы всю семью побили, так что на фронте мне интересней. Решайте.
   - А Смерин?
   - Не беспокойтесь, сказал, без  вас  решим.  Засорили,  говорит,  отдел
чуждым элементом. А наш ему... как же он сказал-то, Надя?
   - Он сказал: ваша забота - элементы, а моя - инструменты. Как-то  вроде
этого, остроумно.
   Женщины смеялись, поглядывая на меня лукаво. Я  понял,  какому  _одному
человеку_  Лев  Филиппович  рассказывал.  Что-то  подобное  я  подозревал,
поэтому не особенно огорчился, когда подтвердилось. Огорчился, конечно, но
не смертельно. Я спросил: будет ли Лев Филиппович выручать Сашку? Есть  ли
у него возможности? Надя сказала:
   - Будет. - И добавила, помолчав; - Возможности небольшие есть. Никакого
суда он, конечно, не хочет и будет противиться всеми  силами.  Ну,  а  что
получится...
   Она развела руками. Я поверил  всему,  что  она  сказала.  И  в  первую
очередь своей догадке. А Сашка жил в странном спокойствии, не ведая о том,
что бури вокруг него и  вокруг  всех  нас  не  стихают.  В  выходной  день
уговорились пойти в кино. Февраль был на исходе, сырой, ледяной,  скучный.
И вот, возвращаясь после сеанса - смотрели "Большой вальс", нас обоих  это
сильно растрогало или, лучше сказать,  разобрало  -  и  спускаясь  быстрым
шагом по улице Горького к метро, торопясь домой до  начала  комендантского
часа, то есть до половины двенадцатого, мы неожиданно разоткровенничались.
Я рассказал про Олю, про то, как она приехала летом ко мне и провела вечер
и ночь с моим другом, как я ее презирал, и жалел, и мучился, и  в  октябре
сорок первого с нею простился, она сейчас в эвакуации неизвестно где, но я
не могу ее забыть. Какие бы женщины ни попадались на мо