до  ночи.
"Соглашайся! Не бойсь. Моя чулида все тебе купит, чего  надо.  Она  знаешь
какая трудолюбивая..."
   Знаю, она и после работы, и в выходной тормошится, бегает, ни минуты не
отдохнет, кому банки, кому постирать, кому укол сделать,  на  это  великая
мастерица. Доктора говорили: "Лучше Агнии во всей Москве медсестры нет!" А
Левка насмешничает: "Мамаша икру мечет". Да как  было  не  метать?  Это  я
теперь понимаю. Среди ночи стучат: "Агния дома?  Агния,  умоляем!  Просим!
Заплатим сколько хотите! Агния,  милая!  Он  только  вам  доверяет!  Можно
попросить товарища Агнию?"
   Все так туго сплелось, так крепко перевязано одно с другим,  как  будто
не может существовать  отдельно:  доброта  и  безвыходность,  ликование  и
печаль, сладчайшая радость и смерть, и прочее, прочее, что  кажется  таким
далеким. Например, парк и больница. Там люди веселятся, здесь страдают,  а
граница между тем и другим - ветхий  забор  из  тонких  железных  прутьев.
Стоит его перелезть, и вы там. Я понял это давно. Тоска - это  хлам  осени
под  ногами,  музыка,  толпа  на   набережной,   красные   фонари,   скрип
дебаркадера. Опустелый дом - это дощатый стол, игра в шахматы до одурения,
усталая надоедливая женщина с некрасивой головой, похожей  на  грушу.  Это
чужое горе и ненужная доброта.
   Я живу на окраине, где новые дома стоят вразброс,  напоминая  громадные
одинокие сундуки, и хожу в школу в здании старой  гимназии,  теперь  этого
здания нет,  на  его  месте  стоит  фиолетово-зеленый  небоскреб  Комитета
Стандартов. Напротив школы, через улицу, прячутся за оградой, за деревьями
- они прячутся и поныне,  как  прятались  двести  лет  назад,  -  скучные,
нищенской желтизны каменные дома больницы, а сразу за ними,  за  двориком,
где мы дуемся в шахматы, спуск  с  холма,  начинается  парк,  его  тыльная
сторона, мусорные  задворки,  непролазная  чаща,  овраги,  свалки,  ржавое
железо, обрывистые тропки, по которым надо прыгать или мчаться  стремглав,
наподобие  горных  козлов,  или  же  красться  с  осторожностью  индейцев,
прислушиваясь к малейшему хрусту веток. Когда вечером на эстраде  пиликает
оркестр или гремит динамик на танцплощадке,  в  Левкином  флигеле  -  если
ветер с реки -  бывает  хорошо  слышно,  и  Станислав  Семенович,  сев  на
кровати, закрыв уши ладонями, шепчет: "Собачья свадьба..."
   До меня долетает шепот Левкиной матери: "Стась, а Стась, дать  поесть?"
Молчит. "Стась, щец налить?" Молчит. Но, верно,  качает  отказно  головой.
"Ничего не хотишь? Чайку? А в сад  посидеть?"  Долго  тихо,  потом  прыск,
смешок: "А меня хотишь?" Догадываюсь об ужасном, сердце мое  колотится,  я
впиваюсь слухом - ничего услышать не могу, не желаю, от страха и  унижения
бросило в пот, и все же впиваюсь помимо воли, - однако  по-прежнему  тихо,
кровать не скрипит, ничьего дыхания не слыхать, потом глухой,  как  ведро,
голос: "Убрать хочу..." - "Кого?" - "Музыку".  -  "Зачем?  Где?"  -  ахает
Левкина мать. Опять голос ведра: "Везде убрать. Не нужна..."
   А как-то вижу, сидит рядом с ним на кровати, жмет его голову  к  груди,
гладит по впалой щеке, а сама в  окно  глядит,  плачет...  Отчего  плачет?
Забыл, не помню, не догадался, не знал никогда. Теперь правды не откопать.
Сколько лет прошло. Нет их никого во флигелечке, старом  голицинском,  для
челяди, крашенном вечной охрой, ни  Левки,  ни  его  матери,  ни  больного
Станислава Семеновича,  ни  племянницы  по  имени  Миньона,  никого.  Снег
почернел, зима кончилась, парк закрыт, и музыка замолчала - каток растаял,
- и тут возникла Миньона, которую  звали  Минкой.  Из  города  Мелитополя.
Левкина двоюродная сестра. Ей лет шестнадцать, а может быть, восемнадцать,
круглая сирота, родители куда-то делись, не помню  отчего  и  куда.  Левка
сказал: _чулида_ в Мелитополь уехала,  чтоб  сеструху  в  детский  дом  не
забрали. Вернулась через неделю,  с  нею  рыжая  девчонка,  лицо  длинное,
бледное, глаза черные, как у цыганки, идет с  чемоданчиком  горделиво,  на
Агнию не глядит, как будто посторонняя, а Агния два громадных узла тащит.
   Поселилась Миньона в кладовке под лестницей,  там  всякий  скарб  стоял
ломаный. А весной,  когда  открылся  парк  -  открывается  он  обыкновенно
Первого мая для народных гуляний, но павильоны  начинают  работать  спустя
недели две, - устроили Миньону в павильон "Досуг": выдавать игры, шахматы,
домино. Сидела там с двенадцати до позднего вечера, а мы с Левкой бегали к
ней в гости. Сначала бегали просто так, брали детский бильярд или шахматы,
играли с двумя мальчишками, со взрослыми, часто с одним старичком, который
давал нам фору коня, всегда выигрывал и угощал нас  мятными  конфетами,  а
потом пришлось бегать в "Досуг" чуть ли не каждый вечер - охранять  Минку.
Потому что к  ней  приставали.  Ну,  не  только  хулиганы,  просто  всякие
мужчины, шахматисты и бильярдисты. Ведь  она  была  красавица.  И  мы  это
понимали и понимали, почему к ней пристают, и нам было ее очень жалко. Она
никогда нас ни о  чем  не  просила,  просила  Агния  Васильевна:  "Ребята,
пойдите к Миньоночке пораньше, а то у меня душа неспокойная!"  -  и  Минка
радовалась, когда мы влетали в поздний  час  в  павильон  и  рассаживались
по-хозяйски в креслах, хватали журналы, шахматы, углублялись в свои дела и
всем независимым видом показывали Минке, что и она  может  сколько  угодно
заниматься своими делами, может нас не замечать, не знакомить с мужчинами,
которые всегда крутились возле ее  столика,  говорили  любезности,  разную
чепуху, но пусть знает, _на всякий случай мы тут_.
   Левка ходил с большой палкой, а у меня в кармане лежал бронзовый  ножик
для разрезания книг, похожий на настоящий кинжал. И Минка, правда,  иногда
не замечала нас до последней минуты, когда  уже  пора  уходить,  а  иногда
говорила кому-то: "А вот  мой  брат  Лев!  А  вот  его  товарищ!"  Мужчины
поглядывали на нас безо всякого интереса. Некоторые фальшиво улыбались,  а
один неприятный субъект,  приезжавший  на  велосипеде,  брюки  его  всегда
засунуты в носки, сказал гадкую фразу: "Мальчики,  уже  поздно,  вам  пора
спать". И как было здорово, когда  он  предложил  Миньоне  сесть  на  раму
велосипеда - он, мол, довезет ее  домой,  -  а  она  отказалась!  "Нет,  -
говорит,  -  меня  пришли  встречать,  а  я  поеду  на   велосипеде?   Это
невозможно". Тот обиделся и ворчал: "Кто их просил  приходить?  Подумаешь,
телохранители, ерунда какая..."
   А сначала Миньону все жалели, потому что она много плакала. Запрется  в
чулане, никого не пускает. Ее зовут, в дверь стучат, умоляют и  упрашивают
- Левкина мать никогда ни на кого не сердилась, ругаться  не  умела,  даже
говорить громко не могла, а все только шепотом, - Миньона  не  отзывается.
Пугались сначала, не обижается ли? Не больна? Ведь  Левкина  мать  никогда
прежде Миньоны не видела, почти ничего о ней не знала, только  кое-что  из
писем сестры,  Миньониной  матери,  и  вдруг  схватилась  единым  духом  и
понеслась в Мелитополь, а спросить - зачем? Для чего чужую девчонку,  хотя
и родственницу, седьмая вода на киселе, в свою  семью  брать  и  в  чулане
селить? Теперь подумаешь: ни черта не понятно, блажь какая-то, вздор...  А
тогда все было понятно. И даже: _никак  иначе  нельзя_.  Мозги-то  легкие,
недоспелые,  одно  светлое  и  доброе  на  уме,  и  жизнь   представляется
лучезарной, несмотря на боль, на страдания. Это  потом  уж,  спустя  годы,
сообразишь вдруг и ужаснешься: как же все удалось?  Кто  же  они  -  мы  -
этакую глыбищу переворотили? И я ведь остался  один,  и  меня  покидали  в
рассветных  сумерках,  а  потом,  когда  возникла  тетя  Маруся,   забытая
родственница, - никогда не знал в точности степени мифического родства!  -
мне, дураку, бесконечная доброта и наивная  отвага  показались  в  порядке
вещей.  Ну  вот.  Агния  стучит,   волнуется,   вскрикивает   полушепотом:
"Миньоночка, ты здорова?" Наконец дверь  отворится,  по  Минке  ничего  не
видать, лицо лишь чуть бледнее обычного, глаза черные  затуманены,  глядят
не мигая. Но, хоть и не видать, догадаться можно, что плакала. На это  она
большой спец: одними губами, взглядом  беглым,  секундным  умеет  показать
одно, дать понять о другом и намекнуть еще на что-то. "Миньоночка,  неужто
опять  слезилась?"  -  всполошится  Агния,  в  лице  жар   мгновенный   от
сочувствия. Минка отрицает: "Нет, тетя Агния, не волнуйтесь, пожалуйста...
ничего подобного..." Но что-то  в  слабой  улыбке,  в  ускользающем  взоре
выдает - плакала. Не хочет признаваться, потому что горда.
   В Мелитополе Минка жила в большой квартире, а  тут  чулан  без  окон...
Левка так и понимал ее горе, а я понимал иначе. Мне казалось, я  знаю  все
ее мысли, угадываю вздохи, понимаю, почему она запирается в  чулане  и  не
желает никому отворять, но, когда она сказала: "Ты счастливый, у тебя есть
бабушка", - я изумился этим словам и подумал, что лишь теперь понял ее  до
конца. Мне и в голову не приходило, что я  счастливый!  Левкина  мать  так
Миньонку жалела, что уступила ей свою кровать  в  комнате,  а  сама  стала
спать в чулане. Мне, говорит, все равно, на каких досках  храпеть,  я  как
колода валюсь, бесчувственная. Да и когда спать? Ее и ночью дергали, то  в
больницу, то к кому-нибудь домой, укол  срочный...  В  Мелитополе  Миньона
училась в музыкальной школе, играла на пианино  -  играла  прекрасно,  сам
слышал, ее в нашу  школу  позвали  однажды  на  пионерский  костер,  Агния
постаралась, обещали какого-то кумача дать, так  Минка  целый  вечер  одна
барабанила, хоть бы что, все поразились! - и в Левкином  доме  без  музыки
она,  конечно,  скучала.  Агния  выпросила  у  какого-то  больного  старую
мандолину.  И  вот  вечерами  Миньона  на  кровати  с  мандолиной,  волосы
распущены, как у русалки, дренькает чуть слышно и слабым голосом напевает.
Уж так слабо, что слов не  понять.  Потому  что  Агния  просит:  "Тихочко,
тихочко. А то Стасю беспокойство..."
   Тут Агния разрывалась: и Минке радость дать, и Станислава Семеновича не
мучить. Он от музыки мучился. Как заиграет внизу  оркестр,  он  за  голову
хватался или зубами начинал скрипеть. Но к мандолине как-то быстро привык,
сперва  просто  слушал,  безучастно,  не   выказывая   ни   протеста,   ни
неудовольствия, потом стал  просить:  сыграй  то  или  это.  И  когда  это
случилось  впервые  и  Станислав  Семенович,  услыхав  музыку,   не   стал
содрогаться, кривить лицо и бормотать злобное, а сел на кровати, смотрел в
окно померкшими  глазами,  слушал  терпеливо,  потом  попросил:  "Нет,  ты
сыграй, что  давеча  играла,  когда  дождь  шел",  -  Левкина  мать  очень
обрадовалась.  Все  обрадовались.  Потому  что  человек   вдруг   _чего-то
захотел_. И стала  Минка  по  его  просьбе  в  свободное  время  играть  и
разговаривать с ним, и он ей стал отвечать, рассказывать про то, что он  в
своих конторских книгах писал; была там какая-то тайна,  о  чем  я  смутно
догадывался, не о самой тайне, а о том, что  писанина  его  неспроста,  не
только  ради  исторической  справки.   Заголовок   у   него   был   такой:
"Историческая справка",  это  я  сам  читал.  На  одной  конторской  книге
наклеена бумажка и на ней чернилами: "Историческая справка". Что-то насчет
прошлого Нескучного сада и Первой градской  больницы.  Нас  с  Левкой  это
совсем  не  интересовало,  а  Агния  Васильевна  полагала,   что   занятия
Станислава Семеновича есть признак болезни, и потому, когда он садился  за
свой гроссбух, огорчалась еще сильнее, чем когда он тихо и молча  лежал  в
потемках. "Господи, - шептала она, глядя с великим состраданием,  -  пошла
писать губерния..."
   Никто не желал вникать в его писания, считая их  вздором  безумца,  да,
может, они таковы и были, а когда он  собирал  свои  книги  в  портфель  и
уходил куда-то с важным видом, мы с  Левкой  хихикали.  Помню,  что  графа
Орлова он за что-то ругал и что  дом  Орлова  стоял  на  месте  теперешней
больницы. Еще помню: у графа  была  племянница,  необыкновенно  богатая  и
некрасивая, она так и не вышла замуж, потому  что  подозревала  женихов  в
том, что зарятся на богатство. Это все, что  застряло  в  памяти,  обрывки
случайно слышанного. Но Миньона  почему-то  хотела  обо  всем  этом  знать
подробно, и он ей рассказывал, даже иногда  читал  из  своих  трудов,  они
ходили по больничному двору,  гуляли  в  парке,  в  Нескучном,  и  он  все
объяснял и показывал. И потом как-то вдруг  выздоровел.  Это  произошло  в
течение одного лета. В начале июня, когда я уезжал из Москвы, он  был  еще
болен, а в сентябре, когда я вернулся,  он  был  уже  здоров  и  ходил  на
службу. В сентябре началась война. Гитлер напал на  Польшу.  В  парке  все
было как всегда -  медленно  вращалось  колесо,  шумели  деревья,  утиными
голосами кричали речные трамвайчики, люди в белых рубашках толпились возле
силомеров и, хохоча, лупили кулаками что есть  мочи  по  черной  блестящей
бабке. В павильоне "Досуг" женщина с  пышной  рыжей  прической  сидела  за
столиком и, красиво подперев  пальцами  голову,  читала  книгу;  в  первую
минуту я не узнал Миньону.
   Не помню почему, но дружба с Левкой стала понемногу  гаснуть.  Кажется,
нам наскучили  шахматы.  Я  увлекся  чем-то  другим.  Он  стал  дружить  с
Володькой Агабабовым, здоровенным детиной, второгодником, который ходил  в
парк на танцплощадку  и  знакомился  с  девчонками  старше  нас.  Он  умел
танцевать. А Левка  таскался  за  ним,  как  хвостик,  и  пытался  учиться
танцевать,  что  выглядело  смехотворно,  ибо  он  был  неуклюж  и  робок,
маленького роста, девчонки танцевать с ним не хотели. Однажды я забрел  на
танцплощадку и увидел отвратительное зрелище: Левка танцует! Мне  хотелось
от стыда провалиться сквозь землю. Но Левке был нужен тип вроде Агабабова,
который мог бы его защищать. Теперь уж ему никто не говорил: "Эй,  Гордей!
Дать по морде?" - потому что Агабабова боялись. Агабабов  брился,  у  него
был бас, как у мужчины. Он даже похвалялся тем,  что  после  танцев  водит
девчонок в овраг и делает с ними то, что мужчины делают  с  женщинами.  Но
тут он, возможно, врал. Мне хотелось так думать. Была  унизительна  мысль,
что гнусный Агабабов, который сам про себя не стеснялся говорить "Агабабов
любит бабов", продвинулся так далеко. Впрочем, наглыми действиями в классе
Агабабов пугал меня, подтверждая худшие опасения: он мог, например,  легко
и свободно  протянуть  руку  и  пощупать  заплывшие  жиром  лопатки  нашей
толстухи Мыльниковой, сидевшей перед ним. И вот этот  неприятный  человек,
перед которым Левка непристойно холуйствовал (помогал ему по математике  и
физике, то есть,  попросту  говоря,  решал  для  него  контрольные),  стал
завсегдатаем в Левкином флигеле, а я почти перестал  там  бывать.  Однажды
напросился поиграть в шахматы - раньше-то бывало наоборот, Левка просил, а
я соглашался, и то лишь оттого, что в пустом доме была тоска, а теперь  он
с некоторым колебанием согласился _на полчаса_, не больше,  потому  что  в
пять должен прийти Агабабов и они куда-то пойдут.
   Я брел знакомым путем через больничный двор с  пожелтевшими  деревьями,
под арку, тропой, уложенной старыми камнями, между которыми темнела глина,
воздух был сырой, пахнул лекарствами, и мне не хотелось идти  к  Левке.  Я
шел через силу. Ведь я его когда-то любил. Он предлагал жить у него  дома.
Между нами не случилось ничего плохого, и,  однако,  я  чувствовал  -  все
кончилось.  Левка,  зевая,   расставлял   фигуры,   а   Миньона   сказала:
"Здравствуй, Алик!" - хотя меня зовут вовсе  не  Алик.  Она  забыла.  А  я
забыл, что у нее черные  ресницы,  как  у  куклы,  и  яркие  губы.  Волосы
темно-рыжие, это я помнил всегда. Она расчесывала их, сидя перед зеркалом,
белым гребнем, и волосы трещали.  "Ого!  -  сказал  Левка,  делая  ход.  -
Сколько в тебе электричества". -  "Да,  Левик,  -  сказала  Миньона.  -  Я
электрическая женщина". Левка, конечно, ничего не заметил,  но  мне  фраза
Миньоны не понравилась и не понравилось, что она назвала себя женщиной.  Я
играл плохо и проиграл три партии подряд. Я все время попадал  в  ловушки,
потому что думал не о шахматах. Пришел Агабабов и тут же потребовал, чтобы
Миньона с ним танцевала. Она куда-то спешила, говорила,  что  ей  некогда,
опаздывает, в другой раз, но он приставал, хватал за руки,  вел  себя  как
хулиган, а Левка и не думал ее защищать.  Впрочем,  она  сама  могла  себя
защитить. Я думаю, она была не слабей Агабабова,  если  б  дело  дошло  до
борьбы. Агабабову было  пятнадцать,  а  ей  девятнадцать.  Но  он,  этакая
дубина, был одного с ней роста,  даже  повыше.  Все-таки  он  заставил  ее
танцевать, он кривлялся, орал дурным голосом  какой-то  мотив,  а  Миньона
хохотала,  пыталась  вырваться,  однако  он  держал  ее  крепко,   и   она
волей-неволей подчинялась и делала  нужные  па.  И  так  они  носились  по
комнате, с грохотом опрокидывая стулья, роняя посуду. Агабабов дико вопил,
а Миньона, смеясь, кричала: "Перестань!  Дурак!  Сумасшедший!  Лева,  уйми
его!" Левка пожимал плечами и криво улыбался. В разгар этой кутерьмы вошел
Станислав Семенович. Он был не так худ, как прежде, но показался мне седым
и старым. У него появилась  черновато-седая  чахлая  бороденка.  Станислав
Семенович повесил ржавый портфель на гвоздь, бегло оглядел  комнату,  всех
нас, и что-то вроде  улыбки  мелькнуло.  Он  сел  на  кровать  и  произнес
шепотом: "Продолжайте, продолжайте... Кстати, здесь, на Калужской,  всегда
давали балы..."
   Продолжать никому не хотелось. Была тягостная минута, я не  вытерпел  и
вышел во двор. Вскоре за мной вышли Агабабов и Левка. "Задохлик, -  сказал
Агабабов и сплюнул. - Да я, если захочу,  буду  с  ней  в  "Шестиграннике"
танцевать". Это была неслыханная похвальба. Разумеется, я не  поверил,  но
промолчал. "Шестигранник" - ресторан в парке, где вечерами творилось  черт
знает что. Потом быстрыми шагами  из  дома  вышла  Миньона,  на  ней  было
зеленое пальто, зеленый беретик, черная сумочка в руке. Миньона  пробежала
мимо нас, а когда Агабабов хотел было уцепить ее под руку, отдернула  руку
и сказала: "Отстань, мелюзга". Отворилась  дверь,  и  Станислав  Семенович
слабо крикнул: "Когда ты вернешься?" Миньона не ответила.  Начался  дождь.
Была осень. Пахло лекарствами. Все кончилось на больничном дворе, и  здесь
же, под дождем, начиналось что-то другое.  Левкина  мать  в  белом  халате
бежала вслед,  был  рыдающий  крик:  "Тебя  Стась  спрашивает!  Почему  не
отвечаешь, гадина?" - "Замолчи!" - крикнул Левка и дернул мать за  руку  с
такой силой, что она упала.
   И был зимний день, когда я прибежал в Левкин дом в последний раз. Лютый
морозный день, очень яркий, солнечный, всю ночь шел снег, и Калужская была
завалена снегом, троллейбусы еле двигались, на большой перемене мы  бежали
через улицу, и было похоже,  будто  бежим  по  снежному  полю.  Находились
дураки, которые хохотали и толкали  друг  друга  в  снег.  Я  догадывался,
отчего они радуются: можно пропустить урок химии, оттого что сейчас  бегут
к Левке. Утром один парень сказал  -  Левкина  мать  удавилась.  Я  увидел
белый, сверкающий на солнце двор и черную, настежь раскрытую дверь в  дом.
Раскрытая дверь как будто ударила - в этом доме было не  нужно  тепло!  На
дворе стояли  кружком  несколько  женщин,  а  Левка  сидел  за  "козловым"
столиком и  смотрел  в  сторону,  хотя  нас  сразу  заметил.  Мы  подошли,
поздоровались, он кивнул, продолжая смотреть в сторону. Я не знал, о чем с
ним говорить. А Левка молчал и  смотрел  в  сторону.  Я  заметил,  что  он
дрожит. Может, он сидел тут давно и замерз. Какая-то женщина  стала  звать
его в дом, но Левка сказал: "Нет!" - и на его  лице  появилась  кривоватая
улыбка, какая бывала, когда он проигрывал и должен был  сдаться.  Ведь  он
так не любил проигрывать. Он сражался до последней пешки. Я  почувствовал,
что он мой друг, я его люблю. Я положил руку ему на плечо и сказал:  "Лев,