й, набок и книзу гнутой головой, Глебов, хоть  и  изумился,
оставался спокоен.
   Куник не сказал ни "здравствуйте!", ни "добрый  вечер",  сразу  заговорил
так, будто между ними продолжался прерванный только что разговор.
   - Мое первое условие,-сказал он, переступая порог,-чтобы обо всем этом не
узнал Николай Васильевич.
   Какое условие? Что за бред? Глебов  сделал  жест,  приглашая  загадочного
человека следовать за ним по коридору. И опять навстречу попалась Клавдия.
   - Бабушка спрашивает, ты дома?
   - Ты же видишь.
   - За весь день не зашел ни разу. Она волнуется, не случилось ли...
   - У нас бабушка болеет,- объяснил Глебов Кунику. Тот как будто не слышал,
продолжал о своем:
   - Потому что, если узнает, он меня растерзает. С его самолюбием. Надеюсь,
вы поняли этот характер: самолюбив,  вспыльчив,  наивен  и  беспомощен,  все
вместе...- Они вошли в комнату Глебова, и Куник, не  раздеваясь,  не  снимая
шапки и не глядя ни на что вокруг, с видом сомнамбулы опустился  на  первое,
что было ближе,- кровать Глебова. Бухнулся прямо в пальто.- За других  будет
сражаться, как лев, куда угодно пойдет, с кем угодно схватится. Так бился за
этого ничтожного Аструга... Но защитить себя абсолютно не в силах. Пальцем о
палец не ударит. Тут должны действовать мы, его друзья...
   "Что же мы можем, несчастные лилипуты?" - думал Глебов.
   - Я настаивал: "Вы должны ответить Ширейко немедленно! Письмо в редакцию.
Очень резкое. Подлость нельзя оставлять  безнаказанной".  Он  сказал,  и  не
подумает. Привел слова Пушкина: "Если кто-то плюнул сзади на мой фрак,  дело
моего лакея - смыть плевок".
   - Пожалуйста, можно выступить в роли лакея,- сказал Глебов.- Я не против.
Но как практически?
   - Не в роли лакея, а в роли  друга  я  вас  призываю  выступить!  В  роли
честного человека! То, что он цитировал Пушкина, говорит лишь о том, как  он
ничего не понимает в происходящем. Ему кажется, что плюнули сзади на фрак. А
тут вышли с рогатиной и хотят  пропороть  пузо.  Вот  ведь  что  происходит.
Кончать его хотят.
   - Куно Иванович, что вы предлагаете? Как можем мы действовать?
   - Как действовать!.. Как действовать!..- бормотал Куник,  движением  плеч
сбрасывая пальто с черным собачьим воротником, которое свалилось на постель,
а один рукав упал на подушку.- Я уже действую. Написал  в  редакцию,  восемь
страниц на машинке. Подписали шесть человек. И теперь пишу в инстанции.  Это
письмо никого не прошу подписывать, оно  крайне  злое,  не  хочу  подвергать
людей испытанию. А мне терять нечего, я  не  боюсь.  Что  же  касается  вас,
дорогой Дима Глебов...- Одно мгновение он как  бы  с  сомнением  и  изучающе
сверлил Глебова взглядом, двигая рыжеватой бровкой.
   Выглядело немного комично.- Вы извините, можно ли  вас  считать  истинным
другом Николая Васильевича?
   - То есть? Почему же нет?
   - Вы извините, но я хочу получить ответ. Вы уж ответьте, пожалуйста.
   - Ну, разумеется.
   - Так, разумеется. Хорошо. Тогда отчего вы себя так странно ведете?
   - Простите, не понимаю.
   - Почему не возражаете против использования себя  во  всей  этой  гнусной
кампании?
   Тут Глебов вовсе оторопел. В каком использовании? Да читал ли он, Глебов,
статью Ширейко, которого Куник, кстати, хорошо знает по пединституту? Глебов
читал. Но читал-то бегло, прыгая через строчки, как  читают  отвратительное,
желая поскорей бросить. Там есть, оказывается, вот что:  "Не  случайно  иные
студенты-пятикурсники решили отказаться от услуг профессора как руководителя
дипломной работы". Куно Иванович выяснил: таких отказавшихся был всего  один
человек. Он даже не поленился съездить  на  факультет  и  посмотреть  своими
глазами заявление товарища Глебова, будущего аспиранта.  Когда  ему  назвали
фамилию Глебова по телефону, он ушам своим  не  поверил.  Но  вот  поехал  и
убедился. Какая-то фантастика.
   - Да вы знаете ли, в чем дело? - крикнул Глебов.- Вы же ничего не знаете.
Вам неизвестна подоплека!
   - Я знаю, знаю! - Тот замахал поспешно и с брезгливым выражением  руками,
будто боясь услышать  неприятное.-  Если  и  не  знаю,  то  догадываюсь.  Но
подоплека меня не интересует. Важен факт: вас использовали, а вы  молчите...
Вы же молчите, Дима! Почему вы молчите? Как вы можете молчать,  приходить  в
дом, разговаривать с Николаем Васильевичем, с  другими...  Согласитесь,  это
как-то несколько, ну, что ли, невысоко с точки зрения морали...
   Глебов глядел на своего гостя-мучителя исподлобья. Сердце его колотилось.
То ему хотелось крикнуть:
   "А лезть к перепуганной девчонке под одеяло во время грозы -  это  как  с
точки зрения морали?" - то его прожигало чувство стыда и он  готов  был  все
сделать, на все пойти, лишь бы исправить то, что  случилось.  Но  смог  лишь
пролепетать:
   - Я же действительно не видел той фразы...
   - Как будто дело во фразе! Да  если  на  ваших  глазах,-  гремел  Куник,-
нападают на человека и грабят посреди улицы,  а  у  вас,  прохожего,  просят
платочек, чтоб заткнуть жертве рот...
   - Да замолчите  вы!  -  взмолился  Глебов.-  Говорите  тише,  за  стенкой
больная.
   - Нет уж, вы послушайте! Кто вы такой, спрашивается? Случайный  свидетель
или  соучастник?  Ну  хорошо,  оставим,  есть  причины,  есть   подоплека...
Допустим, предположим... Но {теперь-то}  что  делать?  Как  дальше-то  жить?
По-прежнему будете выжидать? Времени  не  остается.  В  четверг  будет  ваша
казнь, Дима. Я уж вижу, у  вас  сил  не  хватит,  чтобы  встать  и  сказать:
"Неправда!"  Значит,  казнь...  Так  тому  и  быть...  Иногда   и   молчание
собственное казнит.
   А у Глебова выплеснулось:
   - Неправда! Выступлю в четверг, скажу!
   Рыжевато-блеклый человек поднялся с постели, набросил  на  плечи  длинное
пальто. Косенькую головку вскинул, посмотрел пристально, сощуриваясь и, хоть
ниже ростом, как бы свысока. Ничего не сказал, не  попрощался,  пошел  своим
порхающим лунатическим ходом-летом по коридору,  вылетел  за  дверь,  Глебов
затворил, вдруг тот опять стучит.
   - Дима, дорогой, об одном умоляю...- зашептал,  клоня  в  испуге  бледное
лицо еще сильнее вбок,- поступайте, как хотите,  но  старику  ни  о  чем  ни
слова! Обещаете? Да? Ни о моих письмах, ни о нашем разговоре. Немыслимо  ему
знать!
   И так приближалось неотвратимо то распутье, пыточное, перед которым стоял
и ног под собой не чуял в изнеможении - вот-вот упасть... Куда было  деться?
Несло куда-то. Хотя и стоял будто бы без движения, а несло. Только  сам  еще
не знал куда. Отмелькал еще день, такой же белый, крутящийся,  хлопотный,  с
беготней в аптеку, с разговорами совсем не о том. Клавдия опять  ругалась  с
матерью и плакала на кухне. Очень она любила бабу Нилу. И Глебов любил.
   Кого же было любить, как не бабу Нилу?
   Сидел возле, держал в руке легкую, как ветошь, сизую  старушечью  руку  и
что-то гудел, рассказывал - она просила, как маленькая,- а  в  голове  будто
колокол: там коня потеряешь, здесь жену, а тут  и  жизнь  саму.  В  институт
звали на какое-то собеседование с первокурсниками. Да все  было  ясно.  Чего
ходить? Не пошел. Потом
   Афоничева звонила, секретарь деканата: "Глебов,  помните,  что  завтра  в
двенадцать?" Голос быстрый, напористый: поскорей обзвонить двадцать человек,
отбарабанить по списку. "Помню".-"Приходите без опозданий".- "Приду".
   Старался рассуждать спокойно: ну хорошо, четыре варианта, их и продумать.
Вариант первый: прийти и выступить в защиту.  Ну,  не  прямиком,  скажем,  с
оговорками, указать на некоторые недостатки, но, в общем,  {защитить},  хотя
бы в той форме как предлагал Куник: растолковать фразу из статьи  Ширейко  и
объяснить  провокационный  смысл.  Что   этот   вариант   даст?   Озлобление
администрации. Прости-прощай стипендия Грибоедова, аспирантура и все прочее.
Ведь это значит неожиданно повернуть фронт.  Они  не  простят.  О,  никогда,
никогда. Сочтут предательством. Месть будет страшная, скорая. А  так  как  у
Дороднова сейчас вся власть в руках,  директор  месяцами  отсутствует  -  то
где-то в Корее, то в Китае, то в больнице,  он  сделает  все  по-своему.  Он
хочет  с  Ганчуком  расквитаться.  Каков  же  выигрыш  от  этого   варианта?
Благодарность Ганчука и всего ганчуковского семейства. Еще  более  безмерная
любовь Сони. Кое-кто, вроде Марины Красниковой,  будет  трясти  ему  руку  в
течение полуминуты и говорить о том, какой он молодец, как здорово выступил,
а Куник скажет, ухмыляясь: "Вы меня удивили! Я рад за вас!" Вот и все. Затем
мелким клерком неизвестно где. По субботам, нагрузившись, как мул,  тащиться
электричкой в Брусково. Проигрыш сокрушительный, выигрыш  слабоват.  Вариант
второй: прийти и выступить  с  критикой  Ганчука.  То  есть,  проще  говоря,
{напасть} на него в хвосте всей своры. Разумеется, вовсе не  агрессивно,  не
грубо,  даже  тепло,  сочувственно,  с  громадным  сожалением  о  том,   что
приходится  констатировать,  с  призывом  проявить  чуткость  и  помнить   о
заслугах, но... В духе, как просили. Что-нибудь  насчет  переверзевщины  или
рапповщины, это, собственно, все равно. Про бюстики вскользь.  А  можно  без
бюстиков.  Можно  всего  два,  три   мягко-сожалительных   слова.   Главное,
промолчать о той фразочке ширейкинской, будто ее не было никогда,  нигде.  А
ведь если, положа руку  на  сердце,  совсем  искренне:  так  ли  уж  Николай
Васильевич как ученый, как наставник со всех сторон совершенен?  Неужто  нет
ни грамма справедливости в  тех  ядрах,  что  обрушились  на  эту  крепость?
Признаемся перед собой секретно: есть,  есть...  Книги-то  скучны.  Ни  одну
нельзя дочитать до конца.  Невыносимая  скучища,  если  честно!  Так  писали
двадцать лет назад, а теперь нужно что-то иное. Вульгарный социологизм сидит
в нем неискоренимо, как наследственная  болезнь.  Но  об  этом  молчок!  Это
только так, по секрету. Откровения  перед  собственной  совестью.  И  насчет
того, что властвовал на факультете, тоже не  такая  уж  ложь.  Преподаватели
назначались с его санкции. В аспирантуру попасть - только через его "добро".
И не такой уж он "не от мира сего", как думают, он наблюдателен,  разборчив,
к  людям  присматривается  и  вовсе  не  эталон  беспристрастия,   наоборот,
пристрастен, одних любит, других ненавидит, и порой трудно  понять,  почему.
Его вкусы кажутся старомодными,  его  пристрастия  коренятся  в  прошлом,  в
десятилетиях бунтов, борьбы,  схваток.  Есть  химеры,  химеричность  которых
давно очевидна для многих, но он не может от них отпасть, как голодное  дитя
от сосцов. И есть явления последних лет - то,  что  возникло  в  мире  перед
войной и сразу после войны,- которые он не в силах вместить  в  сознание.  А
Дороднов в силах?  Но  ведь  Николай  Васильевич  честнейший,  порядочнейший
человек, вот же в чем суть! И напасть на него - значит, напасть  как  бы  на
само знамя порядочности. Потому что всем ясно, что Дороднов - одно, а Никвас
Ганчук - другое. Иногда малосведущие спрашивают: в чем, собственно, разница?
Они просто временно поменялись местами. Оба размахивают шашками. Только один
уже слегка притомился, а другому недавно дали шашку в  руку.  Поэтому,  если
напасть на одного, это вроде бы напасть и на другого, на всех  размахивающих
шашками. Но это не так. Все же они делают  разные  движения,  как  пловцы  в
реке: один гребет под себя, другой разводит руки в стороны. Ах, боже мой, да
ведь разницы действительно нет! Плывут-то в одной реке, в одном направлении.
Тут просто вот что: навсегда расстаться с Соней. С ее любовью.  А  ведь  это
такая невозвратимость, такой горький отлом души: лишиться любви к себе  хотя
бы одного человека... И не только, не только! Тут будет со  всех  сторон:  и
прокляти е, и держание рук за спиной, чтобы, не  дай  бог,  не  оскверниться
рукопожатием. Потом кто-нибудь пришлет телеграмму:  "Поздравляем  с  высокой
наградой - тридцатью  сребрениками  имени  Грибоедова".  На  все  это  можно
наплевать.  Потому  что  он  получит  вдруг  такое  ускорение,  что  отлетит
далеко-далеко,  те  исчезнут  с  его  горизонта,  сгинут  навеки  со  своими
улыбочками, презрением, своими прекрасными шорами на глазах. Не видеть того,
что все уже решено с Ганчуком! Спасать его - все  равно  что  грести  против
течения в потоке, в котором несутся все. Выбьешься из сил, и выбросит волною
на  камни.  Неужели  один  страх-оказаться  вдруг  на  камнях,  в  крови,  с
переломанной  ключицей?  Тогда  не  догадывался  о  страхе.  Ведь  страх   -
неуловимейшая  и  самая  тайная  для  человеческого  самосознания   пружина.
Стальные пальцы едва ощутимо  подталкивали,  и  был  готов,  окончательно  и
прочно готов, но какая-то сила невидимая перегораживала путь. Соня, что  ли?
Которую он не любил? И лучше которой не было в его жизни? Нет,  не  Соня,  а
то, что было в Соне: ее тепло, добро... Вот это Сонино, сущее  в  ней  легло
преградой, и переступить невозможно. Тогда, если  невозможны  оба  варианта,
остается третий. Прийти и не выступить, отмолчаться. Этим не угодишь никому.
Возненавидят те и другие. Отпадает решительно! Тогда  четвертый.  И  это  уж
последний, больше нет ничего. {Не прийти вовсе}. Но как?  Они  предупредили:
более чем обязательно. Значит, причина  должна  быть  роковая,  космическая.
Например,  идя  на  заседание  и  пересекая  площадь,  попасть  под  машину.
Наброситься на уличную собаку, чтоб та укусила,  чтоб  немедленно  отправили
делать укол. Мало ли что! Все это глупости. Вот если б сердечный  приступ  и
потеря сознания, которые случились два дня назад, произошли  бы  теперь.  Но
Друзяев, как работник юстиции, наверняка бы устроил дознание и выяснил,  что
причина - алкогольное отравление. Нет, не прийти  невозможно.  Но  и  прийти
нельзя. Все невозможно и все нельзя. Пат. Ни одна фигура не может ходить.
   Примерно об этом, только обрывисто, кратко, усталым голосом,  с  паузами,
впадая вдруг в задумчивость, он рассказал бабе Ниле. Она просила,  чтобы  он
что-нибудь рассказал о {своих делах}.
   - Люблю слушать о ваших делах.
   Она сама никогда в жизни не работала. То  есть  работала  всю  жизнь,  но
дома, в семье. И она, конечно, ничего в этом не понимала. Но он рассказывал,
надо было о чем-то, а в голове только это одно.
   Баба Нила вдруг сама  пускалась  рассказывать  о  том,  что  вспоминалось
давеча. А вспоминалось ей подробно,  хорошо.  И  все  про  далекое.  Сказать
страшно, про какую даль - лет семьдесят  назад.  Вот  как  дедушка  Николай,
глебовский прапрадед, возил ее летом  в  деревню.  Он  был  купец,  жили  на
Варварке, возле Соляного двора - до революции тот дом продали, переехали  на
Щипок, в Замоскворечье,-но в деревне, в Веневском уезде,  был  дом,  который
дед Николай построил для тещи, потому что та не хотела переезжать в  Москву.
И вот бабе Ниле девочкой  очень  нравилось  ездить  летом  в  деревню.  Деда
Николая там не любили. Звали его Сухой. Но бабе Ниле он  казался  добрым.  В
дорогу ей всегда давали "рогожный кулек", из чистенькой желтой рогожки,  где
были конфеты дешевые, пряники-жамки и орехи. Называлось все вместе "ералаш".
Так и просили в лавке: "Два кулька с ералашем!" А  уж  девчонки  деревенские
ждут-пождут, и только возок во двор  -  они  тут  же.  И  баба  Нила  ну  их
одаривать: тебе орехи, тебе конфету, тебе жамку  медовую.  А  постный  сахар
любила прабабка, старуха, которой дед Николай избу построил - она в той избе
все равно не жила, потому что построена была, как  городской  дом,  сени  не
сени, а целая зала, и мебель городская,  так  что  прабабка  жила  у  другой
дочери в простой избе, а тот дом пустовал, пока не наезжали из города. И вот
дед спросит: "Что вам, мамаша, из Москвы привезти?" - "А  постного  сахарку,
Николай Ефимович, если по силе-возможности!" Ну, конечно,  на  великий  пост
посылали с оказией. А  летом  лотка  два  непременно  везут  -  его  лотками
продавали в  магазине  Зайцева.  Лотки  такие  небольшие,  вроде  неглубоких
ящичков,  лежало  там  в  два  слоя,  разных  цветов:  лимонный,  малиновый,
яблочный, сливовый, каких только угодно. И  посередке  между  сахаром  цибик
чаю...
   Так рассказывали друг  другу  -  Глебов  бабе  Ниле,  она  ему,-  и  всем
казалось, что старушке полегчало. Она даже совет дала:
   - Дима, я тебе что скажу? - Смотрела на него с  жалостью,  со  слезами  в
глазах, будто ему умирать, а не ей.- Ты не томи  себя,  не  огорчай  сердца.
Коли все равно ничего нельзя, тогда не думай... Как оно выйдет само,  так  и
правильно...
   И, странно, он заснул поздно ночью, ни о чем не думая, в  спокойствии.  В
шесть утра проснулся от низкого голоса, то ли от чего-то  другого,  внезапно
услышал:
   - Нет нашей бабы Нилы...
   Клавдия стояла в дверях черная, без лица, на фоне  освещенного  коридора.
Голос, низкий, показавшийся мужским, был  ее.  За  стенкой  тихонько,  боясь
соседей потревожить, рыдала  тетя  Поля.  Рыдание  было  причудливое,  будто
курица квохтала, которую душат. Вошел отец, что-то  насчет  врача,  справки,
куда-то поехать. Так начался четверг.  И  никуда  в  этот  день  Глебову  не
пришлось идти.
   Я пришел в дом на набережной спустя три года, в сентябре  сорок  первого.
Занятия в школе не начинались. Стояли  звездные  прохладные  ночи.  Мы  жили
ночной жизнью, и мне запомнились ночи. Днем  была  мотня:  то  мы  в  речном
порту, то на дровяном складе, то разносили повестки по поручению военкомата,
а в свободное время учились,  как  обращаться  с  гидропультом,  раскатывать
рукав и открывать крышку уличного водопровода. Все-таки  как-никак  мы  были
пожарники. Хотя какие  уж  там!  Помогали  кому  придется.  В  речном  порту
разгружали баржи с  ящиками  снарядов,  а  на  дровяном  складе  освобождали
товарняки от дров. Все делалось в спешке, мы не складывали дрова, а  швыряли
их с платформ как попало,  громоздя  кучами.  Надо  было  как  можно  скорее
очистить путь. Это я помню -  дикую  спешку.  И  помню,  как  я  надрывался,
стараясь  поднимать  самые  громадные  чурбаки.  Но  настоящая  наша   жизнь
начиналась ночью, после того как радио голосом Левитана  объявляло  тревогу.
Ну да, мы  дежурили,  торчали  на  чердаках,  бегали  по  крышам  в  поисках
какой-нибудь чумовой зажигалки, чтобы геройски схватить ее длинными  клещами
и сбросить вниз, но главное, мы дышали смертной прохладой этих ночей.
   Они были такие светлые, пепельные. Полыхали  зарницами,  закладывали  уши
гулом. И этот запах порохового дыма над московскими крышами, дробь  осколков
по железу и печальная гарь - где-то за Серпуховской - пожаров...
   Казарма  нашей  пожарной  роты  -  полное  название  было  что-то   вроде
"Комсомольско-молодежная рога противопожарной охраны  Ленинского  района"  -
помещалась на Якиманке, за  мостом.  Дом  на  набережной  не  входил  в  наш
участок. Но однажды мы там очутились. Не могу вспомнить, что мы там делали и
зачем нас туда погнали. Помню, на крыше встретил Антона с тремя  парнями,  а
потом бегали на квартиру к Соне Ганчук, и там был Вадька Батон,  который  на
другой день уезжал из Москвы. Он прибежал туда вроде как  бы  прощаться.  Их
эшелон уходил на рассвете. А на вокзал они собирались среди ночи, потому что
посадка невозможно тяжелая. Я провожал тетку и знал, что там делается. Батон
здорово вырос, говорил басом, и у него  появились  маленькие  черные  усики.
Было, кажется, так: он прибежал к Соне не только прощаться, но и за каким-то
баулом, который она ему обещала. Помню, он стоял посреди кухни и, стоя,  пил
чай из чашки, а Соня чистила щеткой баул,  необыкновенно  пыльный,  и  вдруг
погас свет, стали искать свечку или фонарь, в это  время  объявили  тревогу.
Второй раз за ту ночь.
   Когда вскоре свет зажегся, я увидел: Сонино лицо в  слезах  и  улыбается.
Соня к тому времени почти совсем исчезла из моей памяти, и на Вадьку  Батона
я смотрел равнодушно. Все это было далеким, перемученным детством.
   Еще помню из той ночи: у Антона на  поясе  болтался  огромный  кавказск