В
глубине разумной догадки таился все тот же страх. Он отказался пойти в дом
с выгнутой мебелью, но испытал к Мирону  нечто  вроде  благодарности:  тот
проявлял заботу, как умел. Ни минуты не  сомневался  Антипов  в  том,  что
порою, когда Мирона вдруг окатывали приливы благотворения, он горячо желал
Антипову удачи и готов был оказать любую помощь, вплоть до физической.  Но
иногда точно  бес  толкал  его  насмешничать,  язвить,  показывать  тайную
власть, и Антипов старался быть в такие минуты от него подальше.  Он  мог,
например, в компании спросить, подмигивая: "Отчего такой  бледный,  Шурик?
Все амуры? Ты себя береги,  брат,  ты  нужен  отечественной  словесности".
Люди, конечно, принимали за шутку, пропускали мимо ушей, но Антипов ощущал
всю ядовитую колкость этой болтовни  и  накалялся  ненавистью,  готов  был
Мирона  ударить,  хотя,  разумеется,  не  показывал  вида.   По-настоящему
ненавидеть Мирона он не умел. И отклеиться от него не мог. В  Мироне  было
много соблазнов. И он был первый, кто привел Антипова  на  семинар  Бориса
Георгиевича, кто терпеливо  выслушивал  антиповское  мараканье  трехлетней
давности - как все начинающие, Антипов страстно  пытал  приятелей  чтением
вслух! - что-то в этих вещичках находил, чем-то умилялся и говорил, хлопая
Антипова по плечу: "Старик, ты могешь!" В прошлом году он защищал Антипова
перед дирекцией, когда грозил перевод на заочное отделение  за  участие  в
"капустнике", который дирекцию рассердил. А  однажды  на  бульваре  вдвоем
хорошо дрались с какими-то забулдыгами. Вообще в трудные поры он показывал
себя товарищем. И этот же человек мог  в  коридоре  в  присутствии  ребят,
многозначительно  глянув  на  Антипова,  сказать:  "Тот,  кто  не  спал  с
женщиной, не может стать настоящим писателем!"  Ребята  согласно  хмыкали.
Все, по-видимому, уже спали с женщинами.  Или  только  делали  такой  вид.
Антипов тоже кивнул,  соглашаясь,  хотя  внутренне  передернуло  привычной
мгновенной ненавистью: "Сукин сын! Он метнул на меня взгляд!"


   Антипов поссорился с Валерием Измаиловичем, и тот отказался сдавать ему
угол. Вот гадость: куда-то переселяться, искать крышу над головой, уезжать
от матери и сестры! Но в одной комнате, где все  стеснились  гуртом,  жить
стало невозможно. В сорок четвертом приютили Фаину, совершили благое  дело
и роковую оплошность, теперь все кончено. Она тут прописана, а у матери  и
прописки нет. Все в эти  февральские  дни  стянулось  узлом:  бездомность,
внезапная ослепительная мечта напечататься и появление  Наташи.  Никто  не
знал, почему Валерий Измаилович отказал Антипову.  Матери  Антипов  сказал
кратко: "Он антисанитарный тип. И больше ничего".  Тогда  мать  попыталась
втихомолку выяснить у Валерия Измаиловича, в чем дело, унижалась и просила
простить сына, если он в чем провинился,  но  Валерий  Измаилович  отвечал
неясно: с одной стороны, Антипов храпит, а он, как контуженный  в  голову,
храпа не выносит; с другой стороны, должен приехать племянник из Томска, а
с третьей, выходило так, будто он и не совсем уж против  сдавать  Антипову
угол, но тот сам капризничает и ведет себя грубо. Была  какая-то  туманная
чепуха. Мать встревожилась. Ей почудилось, что  сыну  угрожают  опасности.
Когда Антипов узнал, что мать пала так низко, что втайне от  него  просила
Валерия Измаиловича смилостивиться, он сказал,  что  будет  жить  у  тетки
Маргариты, у Мирона, ночевать на вокзале, где угодно, но не у этого типа.
   - А тебя, мама, прошу в  мои  дела  не  включаться!  -  сказал  Антипов
неожиданно резко. И сам испугался. Впервые повысил на мать голос.
   Она, побледнев, ушла из комнаты. Весь день Антипова  был  испорчен,  он
мучился стыдом, а мать еще добавила:
   - Не поверила Валерию Измаиловичу, а теперь  вижу  -  ты  действительно
груб.
   Он не мог ничего объяснить.
   Поздним вечером отправился ночевать к Мирону. Мать собрала в чемоданчик
белье, он положил книги, бритву, рукопись. Мать весь день скорбно молчала,
но тут не выдержала:
   - Сын, извини меня, если я ненароком... Ведь я от  тебя  отвыкла...  Ты
понимаешь, что значит - не видеть детей восемь лет...
   - Ах, мама, ерунда! - Он обнял ее и прижал к себе. - Я понимаю.
   - Нет, не понимаешь. Не можешь понять. И не дай бог...
   - Ну ладно, не обращай внимания. Ты меня тоже прости.
   - А как трудно было с Людой!
   - Я знаю. Но ведь сейчас нетрудно, правда же?
   - Да... Спустя год... Я столько плакала из-за нее, и она тоже... Ты  не
замечаешь, у тебя своя жизнь, ты занят творчеством.
   - Ах, мать... - Он усмехнулся. - Не  творчеством,  а  суетой.  Ведь  ни
черта не выходит.
   - Нет, сын, я в тебя верю, очень уважаю твою работу... Но так горько  -
хотела облегчить  вам  жизнь,  а  вместо  этого  ничего  не  могу,  только
усложняю, заняла место, и ты должен из-за меня... -  Мать  опять  была  на
грани слез, - уходить куда-то  из  дома...  Может,  мне  уехать,  хотя  бы
временно? Это тебе поможет?
   - Нет.  Это  худшее,  что  может  быть.  Но  с  тем  типом  ты  больше,
пожалуйста, не разговаривай.
   Мать кивала обещающе и сквозь слезы со страстным вниманием  глядела  на
сына - пыталась догадаться, какие темные силы ему угрожают.
   Мирон жил на Солянке, в старом доме, на втором этаже. В том  доме,  что
стоит на взгорке, на завороте Солянки  к  площади  Ногина.  Квартира  была
громадная, с запутанными коридорами,  с  бесчисленными  жильцами,  в  двух
комнатах ютилась семья Мирона - отец с матерью и младшим братом  в  одной,
Мирон занимал другую. Отец Мирона был адвокат, но какой-то мелкотравчатый,
неуспешный, работал в области, мотался по электричкам и вид имел совсем не
адвокатский - походил на  заморенного  жизнью  провинциального  счетовода,
кладовщика, ветеринара, живущего на скудную копейку. И мать  была  вровень
ему: такая же малоросленькая, согбенная,  суетливая,  с  жилистыми  руками
судомойки и прачки. Они были добрые люди. И когда Антипов приходил к  ним,
он ощущал эту особую доброту бедных  людей,  которая  во  сто  крат  слаще
доброты богатых. Его усаживали за  стол,  покрытый  клеенкой,  истертой  и
перемытой до такой степени, что рисунок  исчез,  осталась  лысая  белизна,
наливали чаю, давали хлеб, кусочек сыру, ставили на середину стола  блюдце
с леденцами и расспрашивали Антипова о матери, о сестре  очень  дотошно  и
дельно, давали  советы,  радовались  хорошим  новостям,  огорчались  из-за
дурных. Ни  мать,  ни  сестру  они  не  знали  и  никогда  не  видели,  но
интересовались их жизнью, как близкие люди. Отец Мирона  передавал  матери
Антипова всякие советы, как писать заявления,  кому  звонить,  куда  идти.
Мать Мирона передавала советы хозяйственные  и  медицинские.  Она  отлично
знала особенности московских рынков, почему-то  предпочитала  Палашовский.
Все в этой семье давали советы. Мирон говорил: "Коли обнял  девушку,  надо
держать крепко. Как можно  крепче".  Даже  тринадцатилетний  Сенька  давал
советы, где покупать дешевые рассыпные папиросы.
   Мирон будто стеснялся своих родителей. Всегда норовил поскорей  утащить
Антипова к себе. Половину его комнаты  занимал  обширный  диван,  покрытый
ковром, на этом диване  Мирон  проводил  большую  часть  времени:  тут  он
валялся с книгами, тут размышлял, лежа навзничь, закинув ногу  на  ногу  и
куря трубку, тут по ночам, а то и днями происходило нечто, о  чем  Антипов
не хотел думать. На диване впритык к стене лежало несколько подушек. Мирон
говорил, что устраивает из подушек комбинации. Антипов не  желал  об  этом
знать. Здесь же на диване Мирон иногда работал -  лежа  на  животе,  писал
карандашом в больших блокнотах, которые ему  доставал  отец.  И  здесь  он
сразу же развалился, как турецкий паша, подмял под себя  подушки,  запалил
трубку и приготовился слушать - Антипов не утерпел и  напросился  прочесть
десять  страниц  рукописи,  незаконченный  рассказ.  Всего  будет  страниц
двенадцать. Так, ерунда, ничего серьезного, для газетки "Молодой москвич".
Сусанна Владимировна сосватала. У нее там знакомый, некий Ройтек, недурной
мужик. Спрашивается: если ерунда, зачем читать в  двенадцатом  часу  ночи?
Этой странности никто не заметил: ни автор, палимый  изнутри  единственным
желанием _прочитать_, ни хозяин дома,  такой  же  воспаленный  сочинитель,
полагавший, что и он может вскоре, возможно этой  же  ночью,  обрушить  на
гостя одну, две главы новой повести. Теперь он  уж  имел  право  на  такой
немилосердный поступок.  Однако  одно  задело  хозяина  -  почему  Сусанна
сосватала с Ройтеком Антипова, а не его?
   И пока Антипов  читал  свои  десять  страниц,  хозяин  дома  предавался
размышлениям, как быть с Сусанной дальше  и  стоит  ли,  собственно,  быть
_дальше_? В том, что Ройтека пронесли мимо, проявлено  неудовольствие.  Не
приговорен же он к Сусанне, как раб к галере? Он человек вольный. Впрочем,
не безгранично. От Сусанны можно освободиться, но от Сусанны  Владимировны
- опасно, да и нельзя.
   Когда Антипов закончил чтение - Мирон почти  ничего  не  понял,  слушал
вполуха, что-то о детстве, лирическое, с рекой и лодкой, - Мирон спросил:
   - А что такое Ройтек?
   - Ройтек? -  переспросил  Антипов.  -  Он  завотделом.  Мужик  деловой,
авторитетный,  мне  понравился.  Разговаривал  вежливо.   Если,   говорит,
принесете к середине марта, попадете  в  мартовскую  литстраницу.  Да  ну,
ерунда! Я не верю. И газетка чахленькая.
   - Это верно, - сказал Мирон. - Газетка чахленькая. Если уж начинать, то
где-то по-крупному. А тут все равно что нигде.
   "Завидует", - решил Антипов. И спросил:
   - Ну, а как тебе рассказик показался?
   -  Рассказик-то?  Да  рассказик  подходящий.  В  самый  раз  для   них.
Чахленький.
   Антипов хмыкнул. Ему самому, когда  читал,  рассказ  понравился  очень.
"Вот так и надо! Я нашел что-то важное, - думал Антипов,  обрадованный.  -
Недаром Мироша загрустил".
   Мирон опять вскипятил чайник, принес в  комнату:  пили,  разговаривали,
спать  не  хотелось.  Мирон   допытывался:   отчего   ссора   с   Валерием
Измаиловичем? Антипов отвечал глухо, желания рассказывать не  было.  Мирон
приставал: как же так? Ведь он  тебя  любил?  Приглашал  в  консерваторию?
Давал деньги в долг? А вот так, пришлось дать по морде, оказался скотиной.
Говорить о Валерии Измаиловиче было несносно,  зато  хотелось  рассказать,
однако боялся, про Наташу. Ведь Мирон сердцеед,  знаток,  женщины  к  нему
льнут - так он рассказывал о себе, Антипов безоговорочно верил. Мирон  мог
бы дать нужный совет, в чем Антипов нуждался. Ах, нет, нет!  Не  в  совете
дело, черт с ним,  с  советом,  просто  поговорить,  открыться,  выпустить
пар... Томила охота исповедаться... Может, с этой  тайной  надеждой  он  и
прибежал ночевать к Мирону, а не к тетке Маргарите...  Но  удерживало  вот
что -  теперь-то  Антипов  знал!  -  Мирон  человек  легкомысленный,  ради
красного словца погубит родного отца, и тут  была  ловушка.  Мечась  между
соблазном и страхом ловушки, Антипов во  втором  часу  ночи  стал  все  же
помимо воли склоняться к соблазну. Он глухо пробормотал, что у  него  есть
сейчас _один кадр_, который, вероятно,  вполне,  может  быть,  хотя  и  не
точно, но довольно реально, не так уж плох.
   - Для чего? - спросил Мирон.
   - Ну, для любви, разумеется.
   - Для любви или для плотских наслаждений?
   - Я думаю все-таки... - Антипов умолк в затруднении, морща лоб.  -  Для
того, вероятно, но и для другого тоже... - "Она бы  услышала!"  -  подумал
он, ужасаясь.
   Мирон благородно предложил: если есть желание - рассказывай, если нет -
будем спать. Он зевал и понемногу  разоблачался,  остался  в  трусах  и  в
майке. По совести говоря, надо бы спать, но Антипова уже  потащило  -  две
недели  назад  увидел  впервые  в  Зачатьевском  переулке,   в   общежитии
театрального института, привел Котов, у него там  девчонка,  Лана,  а  эта
Лана живет в комнате с Викой, у которой подруга Наташа. Но Наташа живет не
там. Она на Ленивке, возле набережной. Там у них какая-то шпана во  дворе,
чуть с ними не  сцепился.  Они  бы  измолотили.  Наташа  в  черном  трико,
тоненькая, смуглая, изображала циркачку. Ее предки - ссыльные поляки, мать
казачка.  Она  из  Благовещенска.  Очень  талантливая.  Играла   с   одним
здоровенным усатым балбесом в тельняшке, он  изображал  силача  -  подымал
якобы штанги и гири, надувал щеки, выпучивал глаза,  потом  вдруг,  забыв,
что держит штангу, сморкался, а она, как у Пикассо, девочка на шаре. Потом
балбес вырывал свое сердце, бросал ей, она им играла, как  мячиком,  очень
здорово, нет, верно, девчонка талантливая. Только у нее, кажется,  с  этим
усачом амуры...
   - Ты ему крепко дал? - спросил Мирон.
   - Кому?
   - Валерию Измаиловичу.
   - Да при  чем  тут!  Я  рассказываю,  а  ты  не  слушаешь.  Тут  каждая
подробность важна.
   - Я слушаю. С усачом амуры...
   Антипов умолк, обиженный. Тоже разделся, лег на раскладушке возле окна.
Мирон погасил свет. Антипов, помолчав, спросил:
   - Рассказывать или нет?
   - Давай, - сказал Мирон. - Только ответь: ты ему дал, как я тебя  учил?
Крюком снизу?
   - Ну тебя к черту, - сказал Антипов. И продолжал рассказывать. Главное,
хотелось дать понять, что  Наташа  -  необыкновенная.  Она  живет  тяжелой
жизнью. Платит за комнату триста рублей. Но и зарабатывает сама: выступает
в клубах, в домах культуры с этим усатым. Да! Вышла комедия  с  Виктуаром!
Все пришли к Лане и Вике, набилось человек  десять,  вдруг  Кот  изъявляет
желание читать главу из романа. Нахально вынул рукопись,  садится  посреди
комнаты и начинает:  бу-бу-бу-бу!  Что-то  нудное.  Все  стали  потихоньку
смываться. Антипов и  Вика  сидят.  Он  к  ним:  а  вы  чего  задержались?
Освободите помещение!  А?  Остроумный  малый!  Это  он  чтобы  с  Ланочкой
остаться вдвоем...
   - Ты с ним не очень, - сказал Мирон.
   Ну ладно, не в этом дело. Не о Котике речь. Вика ужасно разозлилась,  а
Наташа смеялась. Она что-то забыла в комнате, а назад-то пути  нет  -  там
заперлись. Сели на подоконник и  стали  ждать.  Что-то  важное,  без  чего
Наташа не могла вернуться домой. Чуть ли не сумку с деньгами. А он  просто
так сидел, как товарищ Котова.  Вроде  бы  его  ждал.  Разумеется,  глупее
глупого! Вика кипела от  злости  и  наконец  ушла.  Остались  вдвоем.  Она
спрашивает: не может ли Антипов, коли он занимается литературой,  сочинить
несколько реприз для эстрады? Репризы - это то же, что анекдоты, но в виде
сценок. Чтобы усатый мог включить их в программу. Говорит: мой  друг  Боря
хорошо заплатит, за одну репризу пятьдесят, за очень удачную сто. Антипову
это, конечно, не понравилось, но все же стал вспоминать  разные  анекдоты,
то английские, то про сумасшедших, она знала все наперед, и вдруг  -  бац!
Тихим голосом рассказала такой, что он ахнул. Хотя,  конечно,  не  показал
вида. Про вдову  на  похоронах.  Медленно  и  печально.  Да,  уж  это  был
анекдотец! Тут сразу стало ясно - не анекдот, а сигнал. Надо  действовать.
Вроде красной ракеты. И руку вот так на ее руку будто случайно кладет...
   Послышалось легкое посвистывание. Мирон  спал.  Антипов  повернулся  на
бок, лицом к окну,  стал  вспоминать  и  думать:  как  бы  все  это  могло
продолжаться. И скоро заснул. Ему приснилась Сусанна Владимировна,  у  нее
были усы, липкие холодные руки, вдруг она  пришлепала  босиком  к  кровати
Антипова, разбудила его легким толчком в плечо и сказала: "Тепло,  светло,
и мухи не кусают". Ему пришлось подвинуться, и она легла рядом  с  ним  на
узкую кровать, что было неудобно. Было холодно, он  чувствовал,  как  рука
Сусанны   Владимировны   дрожит.   Душил   приторный   запах    одеколона.
Отвратительно было дышать этим запахом, он отодвигался к стене, все ближе,
вплотную,  Сусанна  Владимировна  двигалась  за  ним,  не  отпускала  его,
прилипала к нему, как сырая простыня, и шептала в ухо: "Тепло,  светло,  и
мухи не кусают". С яростью ударил локтем, Сусанна Владимировна скатилась с
кровати на пол, он бил ее ногами, она уползала, пряталась, хрипела  из-под
стола задавленным шепотом: "Человек, который не спал с женщиной..."


   Мирон дал совет: пускай Борис Георгиевич напишет два слова или хотя  бы
позвонит Ройтеку. Рассказ был закончен, назывался "Река и лодка" и казался
Антипову если не шедевром, то лучшим из того, что им создано  в  жизни.  А
иной раз мерещилось - шедевр! Нет, что верно, то верно, рассказ получился.
В  нем  были  тонкие   описания,   как   у   Паустовского,   и   разговоры
незначительные, но со смыслом, как  у  Хемингуэя.  Это  был,  в  сущности,
_рассказ ни о чем_. Не все понимали такую прозу. Мать и сестра,  когда  он
прочел им  рассказ  ночью  на  кухне,  были  озадачены:  мать  в  смущении
призналась, что не все расслышала, а сестра сказала, что рассказ  хороший,
но скучный. Зато  тетка  Маргарита,  которая  печатала  рассказ  на  своей
машинке пришла в восторг и изумление: "Шура, ты чудно пишешь! Как Анри  де
Ренье! Я так любила Анри де Ренье!" Тетка Маргарита понимала в  литературе
больше, чем мать и сестра. Ее  покойный  муж  работал  в  издательстве.  В
квартире тетки Маргариты, где Антипов нашел пристанище, книг было немного,
но все ценные - издательства "Академия".  И  кроме  того,  тетка  работала
машинисткой,  печатала  рукописи  писателям  и  драматургам.  Через   свою
знакомую она немного знала Бориса Георгиевича. Непонимание сестры и матери
совсем не огорчило Антипова, а восторг тетки Маргариты его ободрил.  Мирон
не говорил теперь, что рассказ чахленький, но и хвалил сквозь зубы. Однако
совет дал мудрый! В делах практических он гений,  это  неоспоримо.  А  как
мгновенно Мирон сообразил, что делать с Наташей! "Ты ее пригласи в субботу
ко мне. Я кое-что почитаю. Скажи, мой друг будет читать репризы.  Сочиняет
замечательные репризы. И все будет в порядке, положись  на  меня.  Старики
уедут в субботу в Малаховку".
   Вечером на семинаре Антипов напряженно  размышлял,  как  подкатиться  к
Борису Георгиевичу. Совет-то был мудрый, но выполнить нелегко.  С  Борисом
Георгиевичем  все  было  нелегко.  То  он  болен,  то  неразговорчив,   то
раздражен. Как попросишь? Однажды сказал: "Вы, друзья, обязаны пробиваться
сами. Как мы пробивались. Ни на кого  не  надеясь.  Литература  -  это  не
служба, куда поступают  по  знакомству".  А  сам,  между  прочим,  помогал
Квашнину. Носил его рукопись в журнал,  хлопотал,  дошло  до  верстки,  да
почему-то не выгорело. Главный  редактор  срубил.  Бедного  Толю  называют
"автор  нашумевшей  верстки".  Толю  неизвестно  почему  любит,  к  Володе
Гусельщикову доброжелателен, к Эллочке тоже - что странно, она  совсем  уж
инфузория! - а к остальным равнодушен. Правда,  ребята  говорят:  если  на
него нажать, он сделает.
   Антипов  размышлял,  томился,  плохо  слушал,   ребята   бубнили   свои
замечания, автор только что прочитанного рассказа, бледный,  раздавленный,
чиркал слабой рукой в блокноте, Сусанна Владимировна вела  по  обыкновению
дневник в толстой тетради самодельного  переплета  -  вести  дневник  было
совсем не обязательно, сидеть ей  тут  тоже  было  не  нужно,  однако  она
усердно записывала все речи Бориса Георгиевича, его замечания и шутки, - а
Борис Георгиевич, куря трубку, смотрел в  окно.  Настроение  у  него,  как
видно, было плохое.
   Когда все кончилось и надо было решаться - просить  Бориса  Георгиевича
или нет? - Антипов пал духом и  склонился  к  тому,  что  просить  нельзя,
дурная минута, а просить позже нет смысла, поэтому все отпадает, но  вдруг
выступил Мирон.
   - Борис Георгиевич, а вот у Антипова, - начал он тоном ябедника, тыча в
Антипова пальцем, - есть к вам  просьба.  Только  он  стесняется.  Видите,
покраснел? Достоевский написал бы: покраснел как рак...
   Борис Георгиевич бегло, без особого интереса взглянул на Антипова. Тот,
пораженный новым предательством Мирона, стоял как в столбняке.
   - Какая же просьба, Антипов?
   -