на не добилась
сама: она всегда прилипала к кому-нибудь, вызывала  жалость,  притворялась
несчастной и в конце концов действительно добивалась своего,  но  с  чужой
помощью. В общем, мы расстались неожиданно и, казалось бы, из-за  пустяка:
из-за того, что я отказался поговорить с  Хмыровым.  Но  я  не  мог  этого
сделать!
   Все это произошло восьмого  января,  а  девятого  я  уехал  со  смутным
чувством горечи и облегчения.
   ...Грузовик замедляет ход и останавливается. Я сажусь на пачки белья  и
гляжу по сторонам. Нет, это не колхоз. Мы стоим возле  домика,  сложенного
из кизячных кирпичей, на нем вывеска: "Чайхана". Какая-то  железнодорожная
станция. Барханы до  горизонта.  С  безоблачного  неба  светит  солнце,  и
теперь, когда грузовик стоит, явственно чувствуется,  как  оно  печет.  Но
ветер, налетающий порывами, холодный.
   Атанияз задремал, я расталкиваю его, мы спрыгиваем на землю  и  идем  в
чайхану обедать. Завмаг и шофер уже там. Завмаг -  его  зовут  Халдурды  -
хочет нас угостить, он считает нас гостями.  Но  угощать  особенно  нечем.
Берем по тарелке мясного, с ливером, супа, банку рыбных консервов и просим
нарезать лук. Хлеб местной  выпечки,  пресноватый  и  несдобный.  Халдурды
спрашивает, не хотим ли мы водки. Сам он не пьет, а шоферу нельзя. Нет, мы
не хотим.
   Халдурды лет пятьдесят с  лишком,  у  него  желтовато-темное  скуластое
лицо, глаза навыкате,  в  красноватых  веках.  На  нем  китель  армейского
образца, брезентовые сапоги, на лысой голове невысокая папаха из дорогого,
золотисто-коричневого каракуля "сур". Для сельского жителя  Халдурды  одет
богато. У него есть еще макинтош из серого габардина, изрядно поношенный и
пропыленный,  кое-где  в  пятнах,  который  он  оставил  сейчас  в  кабине
грузовика. В Марах он расхаживал в этом макинтоше по улице, с портфелем  в
руке, и выглядел очень важным.
   Сначала разговор идет  о  колхозных  новостях.  Завмаг  упорно  норовит
говорить  по-туркменски,  но  Атанияз  столь  же  упорно  перебивает  его,
заставляя говорить по-русски, чтобы я не сидел  дураком.  И  все-таки  они
иногда забывают обо мне и начинают все трое бойко говорить по-своему, а  я
сижу и скучаю. Нет, не скучаю, а  думаю  о  своих  делах,  о  Ермасове,  о
газете.
   Потом разговор переходит  на  канал:  вода  уже  близко,  километрах  в
восьмидесяти от аула, где живет Халдурды.
   - Это будет великая победа, - говорит  Халдурды.  -  Туркменский  народ
давно мечтал... Джейхун сделает из пустыни сад...
   Он, видимо, считает, что с нами, газетчиками, надо разговаривать  таким
языком. Произнося фразу, он улыбается искательно, как приказчик, и во  рту
его открываются широкие желтые зубы. Он рассказывает историю  про  старого
чабана, который подошел к каналу на готовом  участке  и,  решив,  что  это
арык, стал переходить его и утонул. Вах-вах, такой  глупый  яшули!  Он  не
умел плавать. Он не мог поверить, что в  пустыню  пришла  река.  Вах,  это
случилось недавно, к югу от колодца Теза-Кую...
   - Вах-вах, какое время! Какое замечательное время! - Халдурды  смеется.
- Старый человек утонул в пустыне - вах, замечательное время.
   Смеются все морщинки его желтого лица, смеются его желтые широкие зубы,
но глаза в красных белках глядят серьезно. А потом он куда-то исчезает. Мы
ждем его час, другой. Наконец он является и говорит, что был  в  гостях  у
своего дяди.
   Мы приезжаем в аул ночью.
   В доме родителей Атанияза, где все  уже  спали,  -  переполох,  беготня
женщин, куда-то уносят спящих детей, приносят подушки, сворачивают одеяла,
расстеленные на ковре. По обычаю, снимаем обувь у порога и в носках входим
в комнату, где еще густ запах спальни.
   Садимся на ковер. Я разглядываю комнату, в которой живет учитель,  отец
Атанияза: две полки с книгами, большой портрет  Махтумкули  в  самодельной
рамке, радиоприемник "Беларусь", и вместе с тем это  комната  туркменского
дома, где скатерть расстилается не на столе, а на полу,  где  на  почетном
месте возвышается гора одеял, а на ней гора подушек: чем  больше  подушек,
тем богаче дом.
   Женщины  исчезли  в  глубине  дома,  отец  и  младший   брат   Атанияза
расставляют на скатерти  фарфоровые  чайники,  пиалушки,  мелко  наколотый
сахар, лепешки хлеба и мотки сладкой сушеной дыни. Когда Атанияз  говорит,
что нас привез Халдурды, лица его  слушателей  вытягиваются.  Отец  что-то
быстро и возбужденно рассказывает  по-туркменски.  Атанияз  вскакивает  на
ноги. Я вижу, что он необыкновенно взволнован.
   - Что случилось?
   - Потом, потом! Ложись спать, я скоро приду...
   Он одевается и уходит. За ним уходит отец.
   На другой день я узнаю, в чем дело.  Прошлой  ночью  в  ауле  произошло
убийство: убили молодого парня,  комсомольца.  Он  работал  на  стройке  и
приехал в  аул  на  побывку.  В  убийстве  замешаны  сыновья  Халдурды,  а
невольной виновницей стала его дочь Огульджан, которая  была  женой  этого
парня. Между родственниками Огульджан и этим убитым  были  какие-то  счеты
из-за калыма. Кажется, он что-то не доплатил или не хотел платить вовсе, и
они стали его преследовать и старались разрушить  его  брак  с  Огульджан,
чтобы выдать ее замуж вторично. Убитого  звали  Бяшим,  что  в  буквальном
переводе значит "Мой пятый". Он был пятым сыном у отца.
   Бяшим приехал в аул со своим другом,  и  сыновья  Халдурды  побаивались
затевать ссору. Друг, говорят, был очень здоровый. Но как только он уехал,
они устроили драку и крепко побили Бяшима, а Огульджан силой увели в  свой
дом. Это было три дня назад. А прошлой ночью Бяшима убили.  Его  нашли  на
рассвете, с  перерезанным  горлом,  недалеко  от  дома  Халдурды.  Сыновья
Халдурды убежали в пески, и вместе с ними исчез тот человек, которого  они
прочили в женихи Огульджан.
   Вот что рассказывает Атанияз. Надо выспросить все  подробно,  записать,
запомнить смятенные  лица,  рыдающие  голоса  женщин,  всю  эту  атмосферу
пролетевшего  ужаса,  которая  всегда  сопровождает  убийство.   Запомнить
холодную синь неба с рваными облаками и северный ветер, приносящий  озноб.
Он летит издалека. В нем чувствуется дальний разбег и холод русской  зимы.
Запомнить вчерашние глаза Халдурды  в  красноватых  веках,  как  будто  от
мелких царапинок, и его зубы, плоские, как у зайца.
   Следователь, молодой  туркмен  с  красивым,  женственным  лицом,  молча
щелкает фотоаппаратом, измеряет шагами улицу. Возле дома убитого  толпятся
люди. Никто из колхозников не работает. Издали я вижу убитого:  прозрачный
вздернутый нос, шея замотана шарфом.
   Потом мы с Атаниязом и с несколькими колхозниками  забираемся  в  кузов
трехтонки и едем в пески. Мы едем мимо хлопковых полей,  пересекаем  сухие
арыки, вдоль которых с обеих сторон возвышаются земляные валы:  горы  ила,
вынутого  во  время  хошарных  работ.  Колхозники  в   кузове   непрерывно
разговаривают. Кажется, они спорят о том, в какую сторону ехать.  Мы  едем
искать сыновей Халдурды и того, третьего, кого все считают убийцей.
   Тот, третий, называет себя туркменом, но на самом деле он фарси. Только
фарси, говорят мне, убивают людей таким способом: режут горло  от  уха  до
уха.
   Грузовик останавливается у кромки песков. Бесплодно и  долго  мы  месим
стылый песок  барханов.  Под  вечер  возвращаемся  в  аул.  Низкое  солнце
освещает толпу людей, сгрудившуюся вокруг открытого гроба.  Говорят  речи.
Несколько молодых ребят, среди них двое совсем подростков,  что-то  кричат
громкими, взволнованными голосами.  Атанияз  объясняет:  они  дают  клятву
пойти на стройку и выучиться на машинистов.
   Потом выходит маленькая женщина  с  лицом  плоским,  бледным,  размытым
слезами. Ее поддерживают под руки. Сначала я думаю, что это мать  убитого,
но, оказывается, это жена. Она произносит что-то  еле  слышное,  несколько
медленных слов. И тут вдруг толпа задвигалась, все  начинают  шуметь.  Что
она сказала? Почему кричат? Атанияза нет со мной  рядом.  Какой-то  старик
берется объяснять, с усилием подбирая слова. В  общем,  смысл  такой:  она
сказала, что ни за что не вернется в дом отца.
   Читают телеграмму со стройки канала, из поселка Сагамет.
   - Требуем расстрелять злодеев! Точка! - читает один из парней, дававших
клятву стать машинистами.  -  Общее  собрание  Третьего  отряда  Пионерной
конторы решило присвоить отряду имя нашего дорогого, незабвенного товарища
Бяшима Мурадова! Точка!  Тут  много  фамилий:  Байнуров,  Егерс,  Бринько,
Эсенов, Ибадуллаев, еще много...
   Стало совсем темно, я с трудом разбираю буквы, которые пишу в блокноте.
Во всем этом горестном сюжете, раскрывшемся так ослепляюще и  кратко,  как
картина ночи, вырванная на миг блеском  молнии,  есть  какая-то  глубинная
суть, до которой не просто добраться. В  чем  истинные  причины  убийства?
Любовь? Жажда обогащения? А  может  быть,  нечто  иное,  скрытое  от  нас,
понятное лишь Востоку?
   Атанияз считает, что  убийство  носит  политический  характер.  Вон  он
кричит и потрясает рукой, сжатой в кулак, и его  доброе,  совиное  лицо  с
расширенными глазами кажется мне неузнаваемо  жестким.  Его  глухой  голос
неестественно напряжен, он никогда так не кричал. Война этих лавочников  с
Бяшимом Мурадовым - это война пустыни с каналом.  Они  ненавидели  Бяшима.
Они ненавидят канал, который несет в пустыню не только воду, но  и  другую
жизнь.
   Он кричит то по-русски, то по-туркменски.
   - Если расковырять их, - кричит Атанияз, - то среди их родни  наверняка
отыщется какой-нибудь бывший бай, владевший  многими  тысячами  овец,  или
бывший мулла, который спас свою шкуру тем, что клеветал на честных  людей.
Да у них и сейчас есть, можно не сомневаться, порядочная подпольная отара,
которую их дальние родственники в роли наемных чабанов  гоняют  по  глухим
пастбищам где-нибудь на севере. Они станут говорить, что он не  подчинился
"туркменчилику" и за это они убили его. Но это ложь! Он не  подчинился  их
самодурству, и они убили его. Он не подчинился их алчности,  и  они  убили
его. Но нет такого ножа, которым можно перерезать горло реке!
   Никогда я не видел  Атанияза  в  таком  возбуждении.  Несколько  женщин
начинают громко рыдать. Потом встает  какой-то  низкорослый,  в  кителе  и
говорит что-то, прижимая ладонь к груди. То, что он говорит, вызывает  шум
и движение. Его перебивают криками.  Тот  же  старик  объясняет  мне,  что
человек в  кителе  сказал,  что  пока  еще  неизвестно,  кто  убил  Бяшима
Мурадова, и надо подождать окончания следствия. Но люди  кричат  ему,  что
все известно. В это время следователь садится в машину. Он едет в город  и
согласился взять меня в легковую. Завтра утром я должен быть у Ермасова.
   Атанияз проталкивается ко мне, чтобы попрощаться.  Он  протягивает  мне
дрожащую руку.
   - Теперь ты понял, - говорит он, - что канал в пустыне - это не  только
бульдозеры и песок...
   Я крепко жму ему руку.
   - Когда ты приедешь в Мары?
   - Дня через три! Через пять!
   - Меня уже не будет...
   Водитель включает скорость, машина дергается,  лицо  Атанияза  отлетает
назад, и мы уносимся в ночь. И долго едем молча. Следователь не расположен
разговаривать.  Две  черные  головы,  повернутые  ко  мне   затылками,   -
следователя и шофера - покачиваются на фоне ветрового  стекла,  озаренного
светом фар.  "И  по  коням!  И  странным  аллюром,  той  юргой,  что  мила
скакунам..." - вот что меня преследует.
   Следователь вдруг говорит:
   - Ваш друг Дурдыев, как настоящий поэт, немного фантазирует. Боюсь, что
в этом деле нет таких научных  корней,  какие  ему  мерещатся.  Но  насчет
одного он сигнализировал верно... - Тут он поворачивается вполоборота, и я
вижу его круглый, женственный лоб. - Насчет их родственников. Родственники
у них имеются, и довольно сильные в масштабе нашей области, хотя, конечно,
их время прошло. Теперь - законность на первом месте...
   Человек, о котором я так  много  слышал  и  с  которым  только  однажды
говорил по телефону, оказался седым, коротконогим,  лобастым  стариком.  В
течение разговора его лицо легко меняло оттенки: то бледнело, то мгновенно
наливалось краской. Он был плохо выбрит. Его голос был резок и  тверд.  На
его больших, растянутых, как у лягушки, губах все время  бродила  недобрая
усмешка, как будто он каждую минуту собирался сказать нечто ехидное.
   Он был недоволен моим приходом и не скрывал этого. Сначала  он  грубым,
презрительным тоном говорил о газете. Говорил, что наша газета не  "острое
оружие партии", а ружье с  кривым  стволом,  чтобы  стрелять  из-за  угла.
Обрушился на Сашкину статью, сказал, что  она  написана  идиотом,  что  мы
проливаем "корокодиловы  слезы  по  поводу  скреперов,  которые  строители
отбросили к чертовой матери, как негодную рухлядь". Я смиренно слушал.  Он
закричал вдруг:
   - Вы что, проглотили язык?
   - Я? Нет.
   - Почему вы молчите? Почему  не  спорите,  черт  побери?  Для  чего  вы
пришли?
   Я сказал, что пришел для того, чтобы услышать его соображения о канале,
о положении дел на стройке, а не о нашей газете, деятельность которой  мне
в общих чертах знакома. Тут он разъярился и закричал:
   - А, вам неинтересно говорить со  мной  о  газете?  А  мне  неинтересно
говорить с вами о строительстве! Ясно? Идите в  политотдел,  там  получите
сведения. Мне некогда. У меня нет желания тратить на вас время.
   Однако я не ушел. И правильно сделал. Ему самому не хотелось,  чтобы  я
уходил. Он еще не договорил, не доругался, не вылил весь яд.
   - Вы, конечно, посланы  за  матерьяльчиком?  Как  это  называется:  "По
следам наших выступлений", так, что ли?
   - Нет, не угадали. Просто еду на трассу. Хочу, кстати, попросить у  вас
машину...
   - Ну, ясно, ясно. Это вы всегда просите. Так вот,  значит:  "По  следам
наших выступлений". Замначальника управления товарищ  Нияздурдыев  -  тоже
"крупный деятель"  ирригации,  не  знаю,  как  его  Атамурадов  терпит,  -
третьего дня прислал бумагу: срочно сообщите, какие меры приняты по статье
насчет землеройной техники. Знай, мол,  что  находишься  в  подчинении.  А
какие меры? Вот мой приказ  от  шестого  января  сего  года:  "Приказываю!
Параграф первый. Списать с баланса основных средств  Каракумканалстроя  по
их первоначальной стоимости...  столько-то  тракторов  и  два  грейдера...
Параграф второй. Начальнику СМК "Пионерная"  тов.  Карабашу  и  начальнику
Управления  ремпредприятий  тов.  Хидырову   немедленно   организовать   в
мастерских  на  сто  восемьдесят  пятом  километре  разборку   списываемых
тракторов, с одновременной сортировкой деталей и узлов... и  так  далее...
на три категории: а, б, в..."
   В то время как Ермасов читал, в кабинет зашел сначала  один  человек  в
полувоенном костюме,  с  папкой,  потом  еще  двое,  остановившиеся  возле
дверей, и все они терпеливо слушали, как он читал, и посматривали на  меня
без   особого   интереса,   но   с   некоторой,   деликатно    скрываемой,
насмешливостью.
   - "Начальнику Управления ремпредприятий тов. Хидырову, - читал Ермасов,
- предлагаю договориться  с  Главвторчерметом  об  организации  на  трассе
Каракумского канала (желательно в районе сто восемьдесят пятого километра)
приемочного пункта... так, так... Расходы по доставке и сдаче  металлолома
произвести  за  счет  Каракумканалстроя  по  смете..."  и   так   далее...
"Управляющий трестом - Ермасов". Число, дата. Все! Вот какие приняты меры.
   Он швырнул листок приказа на стол и посмотрел на меня победоносно.
   - Вот так-то! - сказал он.
   - По-моему, очень толково, - сказал я.
   - Да нет, ваши комплименты мне не нужны. Меры как меры. То, что  считаю
нужным. Но им-то надо другое,  им  хочется  разнос  учинить.  Кому  в  зад
коленом, кому в зубы, кому под дых...
   Стоявшие возле двери засмеялись. Человек в полувоенном костюме спросил:
   - О ком речь, Степан Иванович?
   - Да вы знаете! - Ермасов отмахнулся. - Но я им - фигу. Понятно? Никому
даже на вид не поставил. Теперь они новое затевают, с  другого  боку.  Вот
прохиндеи! Если  б  они  свою  настойчивость  да  изворотливость  на  дело
обернули, тут такие каналы нарубать можно, такие горы своротить...
   - Точно, Степан Иванович, - сказал один из тех, кто стоял возле двери.
   Ермасов взял меня за пуговицу и, мигнув по-приятельски, спросил:
   - А тот корреспондент, что статейку  с  чужих  слов  писал,  он  небось
гонорар за нее давно уж пропил?
   - Да, возможно, - сказал я. - Точно не знаю.
   - Нет, я точно знаю: давно пропил. И давно забыл про нее. И  газета  та
исчезла, нет ее, сгинула, только где-нибудь  в  библиотеке  завалялась  на
нижней полке, в подшивке. А вот дело, что  ею  затеяно,  -  дрянное  дело,
вранье! - оно существует и живет себе дальше как ни в  чем  не  бывало.  -
Лицо Ермасова вновь бурно залилось краской. Он спросил резко, задыхаясь: -
Вы знаете, что Карабашу и Гохбергу грозит тюрьма?
   Я молчал. Он глядел на меня с ненавистью.
   - Третий день на Пионерном сидит комиссия, чего-то удят, вынюхивают,  в
бумагах роются. Но я предупреждаю! Я предупреждаю, товарищи! - Он  стукнул
костяшками кулака по столу. - Ничего из этого мероприятия не выйдет. Ясно?
Я уже написал в ЦК республики, но, если надо, я в Москву полечу,  но  этих
людей не дам в обиду! Я как лев буду драться, ясно?
   - Вы говорите так, будто я главный злоумышленник... - сказал я, немного
опешив от его крика и ненавидящего взгляда.
   Он не слышал меня.
   - Предупреждаю: я буду драться как лев!
   Тут я подумал, что это выкрикивается, может быть, не только мне,  но  и
кому-то еще, из тех, кто стоял возле двери или был за дверью. Я  посмотрел
на стоявших возле двери. Человек в полувоенном костюме усердно кивал.
   Ермасов вдруг протянул мне руку.
   - Спасибо за беседу. Простите, что задержал. Я говорю к тому,  чтоб  вы
помнили, товарищ молодой человек, какое в ваших руках на самом деле острое
и беспощадное оружие, и относились соответственно.
   - Я понял. Спасибо. А как быть, Степан Иванович, с транспортом, чтоб на
трассу...
   - Вот к нему, к нему! Он сделает.
   - Одну минуту, - сказал человек в  полувоенном  костюме  и,  подойдя  к
столу Ермасова, раскрыл свою папку.
   Полчаса я прождал в приемной, пока человек в полувоенном костюме  -  он
оказался начальником Марыйского  участка  Алимовым  -  вышел  из  кабинета
Ермасова. Мы спустились с ним на первый  этаж,  в  его  кабинет.  Он  стал
кому-то  звонить,  договариваться,  потом   сказал,   что   машина   будет
послезавтра утром.
   - Старик вам дал ходу, а? Я слышал, - сказал он весело. -  Ну,  знаете,
эта зурабовская статейка просто черт знает что!.. Итак, послезавтра утром,
в восемь ноль-ноль, прошу вас к подъезду нашего управления. А  на  старика
не обижайтесь.
   - Да я нисколько, - сказал я. - Наоборот, ваш старик мне понравился.
   Выехать послезавтра мне не удалось. Виною тому  была  Лера,  которую  я
неожиданно встретил на почтамте: она посылала  деньги  отцу.  Лера  как-то
изменилась, то ли похудела, то ли поблекла, сошел загар, она была небрежно
причесана, в грубой мужской фуфайке, в лыжных штанах. Мы вышли из почтамта
вместе и немного прошли по улице. Разговор не  вязался,  я  чувствовал  ее
настороженность, даже некоторую враждебность, - ведь я был человек другого
лагеря, Сашкин приятель!
   О Сашке мы не говорили. Лера сказала, что  у  нее  масса  забот,  болен
отец, она должна ехать в Ашхабад, чтобы организовать лечение,  а  тут  еще
всякие другие неприятности, по работе  и  так.  Одно  за  одним,  как  это
бывает. Я сказал, что, видимо, существует такое  специальное  министерство
неприятностей. Оно планирует выпуск неприятностей, следит  за  тем,  чтобы
неприятности вырабатывались дружно, серийно.
   Лера даже не улыбнулась.
   - Да, да, - сказала она, - у меня сейчас трудная полоса.
   Когда прощались, я дал ей телефон гостиницы, просил позвонить, если что
нужно, хотя знал, что звонить она не будет. Ей было не до меня.
   Следующий