о? Кто составители?
   - Я не знаю. Нет, он, кажется, не очень старый.
   Валя вздохнула и, взяв Вадима за руку, сказала мягко, спокойно:
   - Вот что, Дима, ты не волнуйся, ты должен  надеяться,  что  все  будет
хорошо.  А  я  тебе  обещаю,  что  буду  навещать  маму.  Она  все  еще  в
диагностическом? Ну вот, познакомлю тебя с врачами. И сделаю так,  что  ты
будешь видеть маму чаще. Это я устрою. А ты, пожалуйста, не  падай  духом,
не надо, крепись. Хорошо?
   - Хорошо, Валюша, да, да... - пробормотал Вадим, и голос у него дрогнул
от неожиданно сильного, горячего чувства благодарности и  доверия  к  этой
девушке, которую, ему казалось, он совершенно  не  знал  прежде  и  только
сейчас вот познакомился с ней. Они простились как близкие друзья.


   Начались  каникулы,  не  сулившие  Вадиму   особых   радостей.   Ребята
действительно разъезжались кто куда: большая группа комсомольцев во  главе
со Спартаком отправлялась в лыжный агитпоход  по  Московской  области.  Со
студентами решил поехать и профессор Крылов - страстный лыжник, слаломист.
Сергей, Галя Мамонова, Маринка и Лена уехали в дом отдыха.
   Несколько раз в гости к Вадиму заходил Андрей. Звал к  себе:  "Подышишь
снегом, лесом. Тебе это просто необходимо - на кого похож  стал,  кикимора
зеленая! Ну хоть на два денька, а?" Нет, он не мог и на два денька  уехать
из Москвы. Каждое утро бывал Вадим в больнице, и каждый вечер ему  звонила
оттуда Валя.
   Однажды Андрей сказал Вадиму:
   - Слушай, тебе, может, надо что  по  хозяйству?  Может,  постирать  или
что?.. Я свою сестренку налажу, она в два счета сделает.
   - Что, что? - нахмурился Вадим. - Ну, не  выдумывай!  Я  сам  справлюсь
прекрасно... Тоже сообразил!
   - А что особенного? - спросил Андрей удивленно. - Я же вижу, как ты тут
один ковыряешься.
   - Во-первых, я не ковыряюсь. И  стираю,  и  все  делаю  не  хуже  твоей
сестренки. А во-вторых, девушка, понимаешь, видела  меня  пять  минут,  по
существу незнакома, и тебе приходит в  голову  предлагать  такие  вещи!  -
Вадим рассерженно пожал плечами. - Ей-богу, Андрей, ты меня просто  иногда
поражаешь!
   - Та-ак... - Андрей вздохнул и сказал спокойно: - Нет,  милый,  вот  ты
меня поражаешь. Ты все-таки не простой человек, Димка. Есть в тебе  что-то
такое... фальшивая какая-то, интеллигентская щепетильность.
   - Ну и пусть! И ладно!
   - Нет, это не ладно. Елка, кстати, хорошо тебя знает по моим  рассказам
и о болезни Веры Фаддеевны знает. И бранит меня, когда я забываю навестить
тебя или позвонить. Я вот тоже не шибко простой человек - и то мне трудно,
и другое, а Елка - она очень простая, душевная девчонка. С простыми людьми
нужно быть простым. Вообще надо быть проще, ясней.
   - Правильно, Андрюша. Все правильно, - кивнул Вадим и усмехнулся.  -  А
рубашки я все-таки буду сам стирать.
   Перед отъездом в лыжный поход к Вадиму как-то вечером зашел  Лагоденко,
а немного позже - Андрей. Все трое  только  вчера  получили  стипендию,  и
Лагоденко предложил спуститься в "Гастроном", купить пару бутылок  вина  и
какой-нибудь немудрой "студенческой"  закуски  -  посидеть,  поговорить  в
"тесном мужском кругу". Так и  решили,  и  через  десять  минут  на  столе
появились две бутылки портвейна (Лагоденко  категорически  восстал  против
водки - ему надо было завтра подняться  чуть  свет,  идти  на  вокзал),  в
комнате остро запахло сыром, кислой магазинной капустой, и Вадим уже стоял
на кухне возле газовой плиты  и,  пользуясь  рационализаторскими  советами
Аркадия Львовича, жарил яичницу.
   Вадим сегодня был особенно рад тому, что  пришли  ребята.  Он  вернулся
днем из  больницы  тревожный,  взволнованный:  главный  врач  сказал,  что
сомнений почти не осталось - у Веры Фаддеевны рак легких, и  через  неделю
ее будут оперировать.
   - Жалко, в Москве меня не будет через неделю! Вот неудача, понимаешь! -
говорил Лагоденко с таким искренним сокрушением, точно его  присутствие  в
Москве могло каким-то образом повлиять на исход операции. - Надо добиться,
чтобы ее оперировал самый лучший врач. Да ты ведь, Димка, растяпа,  ничего
не добьешься. Мне, черт возьми, надо бы сходить...
   - Ее, Петя, и так будет лучший врач оперировать, - сказал Вадим. - Есть
такой профессор Андреев.
   - Да? Ну, а тебе, Андрюшка,  надо  будет  в  эти  дни  опекать  Вадима,
проявлять вообще заботу и чуткость. Приказ тебе от лица коллектива.
   Продолжая разговаривать, Лагоденко  ловко  откупорил  вилкой  портвейн,
мгновенно разделил яичницу на три части и нарезал толстенными ломтями сыр.
   - Дам среди нас нет, аристократизм ни к чему, - приговаривал  он.  -  Я
люблю сыр, чтоб в два пальца толщиной. Чувствуешь фактуру. Вообще во  всем
люблю полновесность. Ох, хлопцы, каким сыром нас в Болгарии угощали! Возле
каждого дома: ломоть сыра - стакан вина, ломоть сыра - стакан вина...  Ну,
подняли!
   Андрей от  самого  легкого  хмеля  становился  странно  многоречивым  и
склонным к философствованию. Откинувшись на спинку стула и положив на стол
свои тяжелые руки, он задумчиво чему-то улыбался и говорил:
   - Вот трудно сейчас Димке, тяжело - да? И нам  вместе  с  ним.  Но  это
кончится, все поправится, будет радость... Так должно быть, так будет. А у
нас впереди очень сложная жизнь. Очень  большая,  сложная...  разная...  и
тоже в ней будут всякие трудности, и беды, и радости, все своим чередом. А
что все-таки будет главное? Есть вот  у  одного  современного  и  хорошего
поэта такие стихи. - Он помолчал мгновение и неожиданно громко,  протяжно,
с нарочито тоскливой интонацией продекламировал:

   Вне сильных чувств и важных категорий,
   Без бурных сцен в сиянье тысяч свеч
   Неприбранное будничное горе -
   Единственная стоящая вещь...

   - Что, что? - переспросил Лагоденко, нахмурясь. - Единственная  стоящая
вещь?
   - Там дальше доказывается, что, мол,  "на  собственной  золе  ты  песню
сваришь, чтобы другим дышалось горячо". Дескать, горе и  страдания  делают
человека лучше, рождают в нем  вдохновение,  подвиг.  А  народ  эту  самую
философию высказал гораздо проще и умней: "Нет худа без добра". Вот и все!
Однако на этом основании незачем восхвалять "худо" и  любоваться  им...  А
единственная стоящая вещь как раз не горе, я считаю, а радость. Верно же?
   - Факт! - подтвердил Лагоденко, наливая по второй.
   - Но не всякая,  друзья,  не  всякая!  А  та  радость,  которая  маячит
впереди, зовет, светится путеводной звездой. Которая трудно  достижима,  а
все-таки, черт возьми, достижима!
   - Макаренко, кажется,  называл  это  "завтрашней  радостью",  -  сказал
Вадим.
   - Я вот и хочу сказать о Макаренко! - подхватил Андрей  обрадованно.  -
Ребята, какой все-таки замечательный это был человек! Как много верного он
угадал, как глубоко понял самую суть  нашего  общего  дела  -  воспитания!
Помните, он говорил, что надо воспитывать в человеке  перспективные  пути,
по  которым  располагается  его  завтрашняя  радость?  Эх,   как   здорово
сказано... Конечно, в этом ключ коммунистического воспитания - воспитать в
человеке веру в его  завтрашнюю  живую,  никакую  не  загробную,  а  самую
земную, полновесную радость. И человек, вооруженный этой верой, непобедим,
всесилен. Между прочим, я решил написать о Макаренко работу для НСО. И для
себя. Полезная штука его статьи, их надо читать и перечитывать.
   -  А  вы  знаете,  ребята,  что  меня  беспокоит?   -   сказал   Вадим,
усмехнувшись. - У Макаренко  где-то  сказано,  что  настоящий  воспитатель
должен хорошо  владеть  мимикой,  управлять  своим  настроением,  быть  то
сердитым, то веселым - смотря по надобности. В общем, должен быть  немного
актером. Я вот, кажется, таким талантом не обладаю...
   Андрей кивнул сочувственно:
   - Да, я по этой части  тоже  слаб.  Надо  нам  в  драмкружок,  что  ли,
записаться... Вот Сережка Палавин, тот - артист!
   - Какой он артист? Лицедей, притворщик, - сказал Лагоденко  сердито.  -
Нет, из павлина никогда педагога  не  выйдет.  Да  он,  кажется,  прямо  в
академики метит или в писатели...  Ладно,  ну  его  к  бесу!  Я  вот,  что
касается мимики и всего прочего, за себя спокоен. У  меня  это  получится,
ей-богу.
   Он сказал это с такой твердой убежденностью, что  Вадим,  не  выдержав,
рассмеялся:
   - Ух, какая самоуверенность! Даже завидно.
   - А ты думал! - Лагоденко встал и решительно зашагал по  комнате.  -  Я
вам, милые мои, скажу: я, наверно, убежденней всех  вас  пришел  на  стезю
сию. Да, да! А почему? Да просто: меня же воспитывали, ломали,  учили  как
никого из вас. До двенадцати лет я ведь по улицам  гонял,  без  отца,  без
матери рос. А потом в детдом попал,  под  Ростовом.  Вот  у  нас  там  был
директор, Артем Ильич... Ох, человек! - Лагоденко,  вздохнув,  мечтательно
покрутил головой и повторил тихо и проникновенно, почти с нежностью: - Вот
человек, ребята!.. Это действительно, можно сказать, учитель. Я за него  и
сейчас готов не знаю на что... Вот услышь я вдруг, что кто-то его  обидел,
- сорвусь сейчас, все брошу, помчусь на защиту. Жизни не пожалею, ей-богу!
Он в Красноводске теперь, директором школы. Да и всем нам, пацанам, так же
он дорог был и будет на всю жизнь. Я с  ним  всю  войну  переписывался.  -
Лагоденко остановился, умолк на минуту  и,  сурово  сдвинув  свои  черные,
выпуклые брови, неожиданно проговорил: - Я... тоже хочу  стать  директором
школы.
   Вадим слушал Лагоденко и, представляя себе незнакомого  Артема  Ильича,
сравнивал его невольно с отцом, и ему казалось, что в  чем-то  они  должны
быть похожи. И отца ведь  так  же  любили  ученики,  хотя  он  никогда  не
добивался этой любви и даже, помнится, с насмешкой  рассказывал  матери  о
каких-то педагогах  из  своей  школы,  которые  "организуют"  эту  детскую
любовь, из кожи вон лезут, чтобы стать "любимым учителем". Нет,  отец  был
суровый человек, требовательный до придирчивости, не умевший подлаживаться
ни к кому и ни к чему. А в чем же была его сила?  В  чем  сила  и  обаяние
таких людей, как лагоденковский Артем Ильич, как Макаренко?
   И задумавшись над этим, Вадим неожиданно ответил на свои мысли вслух:
   - А главное - это вера в человека. Горьковский принцип:  самое  высокое
уважение к человеку и самые высокие требования к нему. Вот что главное.
   -  Правильно,  -  подтвердил  Лагоденко.  -  Подходить  к  человеку   с
оптимистической гипотезой - это здорово сказано у Макаренко. Но  надо  еще
самому быть настоящим человеком. Вот я, например...
   - За себя спокоен, - подсказал Андрей, подмигивая.
   - Да нет, постой! - отмахнулся  Лагоденко.  -  Серьезный  же  разговор,
понимаешь... Вот я,  например,  убежден,  что  наша  почтенная  аспирантка
Камкова - педагог просто никудышный.  Потому  что  она  и  в  жизни  сухая
педантша, Козельский в юбке, и по жизни ходит с  красным  карандашиком.  Я
как-то  присутствовал  на  одном  семинаре,  который   она   проводила   у
первокурсников. Ой, хлопцы, какая  это  была  сухомятина,  какая  смертная
тощища! Эти ледяные взгляды, классно-дамский тон! Чуть ли не: положите обе
руки на стол, и не сметь смотреть по сторонам... А вообще-то, хлопчики,  -
Лагоденко вздохнул глубоко и энергично потер руку об руку, - трудное  наше
дело! И кто его знает, как мы сами-то  с  ним  справимся.  Время  покажет.
Верно? А сейчас ничего угадать нельзя...
   И, однако, они долго еще пытались "угадать"  хоть  приблизительно  свою
будущую жизнь, будущую работу. Лагоденко  утверждал,  что  он  обязательно
будет работать в каком-нибудь приморском городе, чтоб из окна директорской
открывался вид на море. Андрей мечтал о далекой сельской школе в сибирской
тайге или на Алтае. А Вадиму представлялся  небольшой  городок  на  берегу
реки, весь в садах, и чтоб в школьном дворе тоже был сад, высокие  яблони,
акации, а неподалеку, километра за два, - сосновые перелески, озера, и  он
будет ходить туда с ребятами на рыбалку, будет запускать с ними  змеев,  а
зимой - на лыжах... Страшно далекой, невообразимой казалась им эта  жизнь,
хотя на самом деле была она близка, они стояли почти  на  ее  пороге.  Все
представления о ней были еще зыбки, расплывчаты и неясны,  и  только  одно
они знали твердо: они уже любили эту неизвестную будущую жизнь и ждали  ее
с волнением.
   Поздно вечером позвонила Рая Волкова и велела Лагоденко немедленно идти
домой, если он не хочет опоздать завтра на поезд. Андрей остался  ночевать
у Вадима.
   Это был первый за весь  месяц  день,  когда  Вадим  заснул  с  чувством
странного спокойствия: у него вдруг появилась  уверенность,  что  операция
пройдет хорошо и мать выздоровеет. Все обойдется.  Так  должно  быть,  так
будет.


   Через  неделю  была  операция.  И  действительно,  исход  ее   оказался
неожиданно счастливым. Профессор Андреев вышел из операционной с  бледным,
чуть растерянным, но улыбающимся лицом. К нему сейчас же бросилась Валя.
   - Сергей Константинович!.. Ну что?
   Вадим почему-то не мог встать с дивана и молча, сжав на коленях кулаки,
смотрел в усталое, с блестящими от пота висками, лицо профессора.
   - Благополучно, товарищи, да, да, - сказал Андреев,  глядя  на  Вадима.
Профессора окружили какие-то люди в белых халатах, среди  них  старичок  с
сухоньким, розовым лицом, и Андреев продолжал, уже обращаясь к  ним:  -  К
счастью, наши предположения не оправдались.  Узел  в  легких  оказался  не
опухолью, а эхинококком...
   - А что я говорил?! - воскликнул один из врачей.
   - Позвольте, Борис  Львович!  -  с  жаром  перебил  его  другой.  -  Вы
ссылались на случай Лалаянца, тогда как наш случай...
   Врачи  заговорили  на  непонятном  медицинском  языке,  часто  повторяя
неприятно покоробившее Вадима выражение: "наш случай",  но  Вадим  уже  не
слушал их.
   К нему подошла Валя.
   - Дима, милый! - сказала она, схватив его  за  руку.  -  Видишь  -  все
хорошо! Как я рада за тебя! Недели через две-три мама совсем оправится, ее
пошлют в санаторий. А месяца через два она и работать будет...
   Вадим не мог вымолвить ни слова. Он только  молча  кивал,  глядя  в  ее
сияющие, посветлевшие глаза.



        "19"

   Институтские лыжники вернулись в Москву к  середине  февраля.  Приехали
поздоровевшие, обветренные, с мужественным загаром на лицах и гордые своим
превосходством  перед  остальными  студентами,  проводившими  каникулы   в
Москве.
   Некоторое время в общежитии и в коридорах института только и  слышались
разговоры о лыжном походе.
   Со всеми подробностями рассказывалось о том, как торжественно передавал
Спартак  Галустян  подшефному  колхозу  привезенную  библиотеку;  как  Мак
Вилькин проводил в колхозном клубе сеанс одновременной игры  в  шахматы  и
проиграл одному пятикласснику; как студенты участвовали в районном  лыжном
кроссе и Лагоденко пришел первым, но сломал на финише лыжи; как  профессор
Крылов научил Нину Фокину прыгать с трамплина;  как  Мак  Вилькин  потерял
очки и стал  после  этого  таким  красивым,  что  в  него  влюблялись  все
встречные девушки, и как он решил  совсем  не  носить  очков  и  отпустить
бороду, чтобы стать окончательно неотразимым, и так далее, без конца.


   Для  Вадима  первые  дни  второго  семестра   были   днями   радостного
возвращения к работе, к друзьям, по которым он  соскучился.  Он  испытывал
такое чувство, точно сам перенес только что  тяжелую  болезнь,  угрожавшую
его жизни, и теперь все  вернулось  к  нему  -  отдых,  любимые  книги,  и
февральское синее небо, и снег, которых он не замечал прежде...
   В один из первых же дней к  Вадиму  подошел  в  коридоре  Козельский  и
спросил, как подвигается его реферат. Вадим сказал, что он  много  работал
последнее время, но кончит, однако, не скоро.
   Козельский подчеркнуто серьезно  и  внимательно  расспрашивал  о  плане
реферата, о материалах, которыми Вадим  пользовался,  и  назвал  несколько
полезных книг, о которых Вадим не знал.  Они  беседовали  в  течение  всей
перемены, прогуливаясь рядом по коридору.
   Когда прозвенел звонок, Козельский,  точно  вспомнив  вдруг,  оживленно
сказал:
   - Да, кстати! Я  недавно  перебирал  свою  библиотеку  и  наткнулся  на
прекрасную монографию о Лермонтове. Издание начала века. Мне кажется,  она
может вам пригодиться. Хотите?
   - Что ж, я с удовольствием... - сказал Вадим, все  больше  дивясь  этой
внезапной благожелательности.
   - Тогда таким образом: запишите мой  адрес  и  в  воскресенье,  часа  в
два-три, загляните ко мне, я вам приготовлю  книгу.  Сможете?  Ну,  чудно.
Итак - Печатников переулок, это у Сретенских ворот, дом  тридцать  восемь,
квартира два.
   Вадим записал.
   - Так я вас жду!
   - Да, я приду. Спасибо, Борис Матвеевич...
   "Книга действительно может мне пригодиться, - подумал Вадим.  -  Ничего
страшного не будет, если я возьму ее у Козельского.  Странно  только,  что
Козельский стал вдруг таким любезным. Тут не так что-то... А  может  быть,
он прослышал, что я на ученом  совете  собираюсь  против  него  выступать?
Решил пойти на мировую?.. Ну ладно, там посмотрим".
   В  воскресенье  Вадим  отправился  в  Печатников  переулок.  В  центре,
пересаживаясь с одного троллейбуса на другой, он вдруг увидел Сергея.  Тот
медленно, вразвалку, засунув руки в глубокие карманы  своего  просторного,
мохнатого пальто, подходил к троллейбусной остановке.
   - Привет! - окликнул его Вадим. - Куда собрался?
   - А, Дима! - обрадовался Сергей. - Да мне на троллейбус надо, на второй
номер...
   - И мне на второй.
   - Блеск! Поедем вместе. А  я,  знаешь...  -  Сергей  вынул  из  кармана
небольшую, в кожаном переплете книжку и, прикрыв ею рот, протяжно  зевнул.
- Хожу, знаешь, с утра по букинистам. Воскресный  обход...  Нашел  вот  на
Арбате интересную  штучку:  о  французском  балете  семнадцатого  века.  В
антиквариате раскопал.
   - Зачем это тебе? - удивился Вадим.
   - Да это не мне. Просили достать.
   Они сели в один троллейбус. По дороге Сергей рассказывал о своих связях
с московскими букинистами, о том, что они могут в два дня найти ему  любую
книгу,  да  и  он,  Сергей,  случалось,  оказывал  им  немалые  услуги.  У
Сретенских ворот он поднялся:
   - Ну, будь здрав! Мне тут сходить.
   - Мне тоже, - сказал Вадим.
   - И тебе здесь? Блеск...
   Они дошли до Печатникова переулка, и Вадиму пришло в  голову,  что  они
идут, наверное, в один дом.
   - Сережка, да ты куда? Уж не в дом ли тридцать восемь?  -  спросил  он,
усмехнувшись.
   -  Тридцать  восемь?  -  спросил  Сергей  удивленно   и   с   некоторым
замешательством и, стараясь скрыть это замешательство, вдруг расхохотался:
- Да, конечно!.. И ты туда же? К Борису Матвеичу, да? Вот так  совпадение!
- И сразу настороженно: - А ты что, в гости или как?
   - За книжкой. Он мне книжку обещал для реферата.
   - А! - Сергей вздохнул и проговорил с натянутой развязностью и словно в
чем-то оправдываясь перед Вадимом: - А Борис, кстати, вовсе  не  такой  уж
плохой старикан, между нами... Вовсе нет...
   Он вошел в парадное и решительно шагнул  к  высокой  квартирной  двери.
Небрежно, костяшкой среднего пальца прижал кнопку звонка и за одну минуту,
пока открыли дверь, успел сообщить Вадиму следующее:
   - Квартира-то не его, а сестры его замужней. У него тут только комната.
Он же холостяк, живет в свое удовольствие. Ни  в  чем,  понятно,  себе  не
отказывает. Вот посмотришь колорит...
   Им  открыл  долговязый  белокурый  юноша  со  скучающим  лицом,  одетый
по-спортивному: в ковбойке с засученными рукавами и  легких  тренировочных
брюках.
   - Здорово, Костя! - бодро приветствовал его Сергей.
   - Салют! - отозвался юноша и,  обернувшись  назад,  громко  крикнул:  -
Боря, к тебе!
   И, насвистывая, скрылся за какой-то дверью.
   - Это племянник, их тут двое, - шепнул Вадиму Сергей. - В  автодорожном
учатся. Заядлые мотоциклисты. А  к  Боре  нашему  относятся,  знаешь,  так
это...
   Он не успел договорить, потому что в коридор вышел сам Козельский  -