заказал сыр и бутылку пива.
   - Ну-с, так что мы имеем? - спросил  Хмыров  и,  не  дожидаясь  ответа,
сказал: - Послушайте, вы можете дать информацию, хотя бы десять  строк,  о
том, что худсовет киностудии вчера обсудил первый вариант нашего сценария.
Дали поправки, но в общем прошло на "ура".
   - Поздравляю вас.
   - Спасибо. Ну-с, так что мы имеем? Как дела?
   Я видел, что он уже сказал все, что хотел, и  дальнейший  разговор  был
ему малоинтересен. Мне очень хотелось пить. Когда принесли пиво,  я  выпил
сразу всю бутылку.
   Я сказал, что мои дела ничего.
   - Где вы были вчера вечером? - спросил он.
   - На именинах.
   - Веселились?
   - Как-то не понял.
   - Завидую вам. А я работаю как  проклятый,  у  меня  даже  нет  времени
включить радио и десять минут послушать музыку. Привет вам, и  помните  об
информации! - Он улыбнулся, вставая из-за стола, и  сделал  приветственный
ротфронтовский жест, подняв  сжатый  кулак.  -  Помните,  что  на  Востоке
говорят: "Доброе дело равняет  человека  с  шахом".  Так  вы  имеете  шанс
сделаться шахом!
   В его фигуре было нечто  старообразное  и  вместе  с  тем  женственное:
большой зад и узкие плечи. Людям с такой фигурой обычно везет в жизни. Это
я заметил.
   Я попросил еще одну бутылку пива и выпил ее так же быстро. Есть мне  не
хотелось. Прочитав газеты ("Спартак" опять проиграл!), я вернулся к себе в
номер, где была уже настоящая  парильня  и  солнце,  переместившись  выше,
заливало неубранную постель. Я сел за стол,  чтобы  кое-что  записать.  Из
вчерашних  впечатлений  запомнились  две  истории:  про  то,  как  Ермасов
перегонял технику, и про шофера, который всех угощал бесплатно.  Было  еще
что-то,  но  я  забыл.  Про  Ермасова  -  это  интересно.   Надо   с   ним
познакомиться. Надо взять командировку на канал.
   Зазвонил телефон.  Лера  интересовалась,  встал  ли  я  и  как  я  себя
чувствую. Я сказал, что чувствую себя отлично. У нее был грудной, глубокий
голос, и я сразу вспомнил этот голос: давным-давно, когда я жил у тети Оли
на Остоженке, Лера иногда  звонила  мне,  узнавая  про  Сашку.  Он  жил  в
общежитии, и там телефона не было. Как Лера его любила! В те времена в  ее
голосе слышался трепет, которому я завидовал, а сейчас в нем было вежливое
спокойствие  и  ничего  больше.  Лера  сказала,  что  ей  надо   со   мной
посоветоваться, и просила зайти. Саши дома не было.  По  словам  Леры,  он
уехал  к  Критскому  играть  в  преферанс.  Я  сказал,  что  скоро  приду.
Неприятный звонок: неужели ей стало что-нибудь известно про Сашу? Судя  по
вчерашней вспышке, вполне возможно.
   Только я положил трубку, как вошел Саша. Я сказал, что звонила  Лера  и
что он, Саша, играет сейчас в карты у Критского.
   - Ну да, там нет телефона, - сказал Саша. -  И  она  туда  в  жизни  не
позвонила бы.
   - Как дома? Мир наступил?
   - Да. В общем - да. После обеда едем вместе в  Чули,  навестим  Ваську.
Старик, мне все надоело. Я так устал...  -  Он  вздохнул  и  плюхнулся  на
постель так, что зазвенели пружины. Он сел в  брюках  прямо  на  простыню.
Ничего удивительного: ради этой простыни он и приходил ко мне  в  номер  и
поэтому обращался с нею фамильярно.
   Нет, мое раздражение вспыхнуло не  оттого,  что  он  сел  в  брюках  на
простыню, а оттого, что он сказал: "Я так устал".
   Я взял свою соломенную шляпу и вышел.
   В городском саду разгуливали одинокие парочки и солдаты, отпущенные  по
увольнительной. Было рано и жарко. Гулянье начнется часов с  семи  вечера,
вот тогда здесь не протолкнешься.
   Лера сидела во дворе в плетеном кресле и читала книгу. Я  сел  рядом  с
ней на низкую кирпичную ограду и  стал  обмахиваться  шляпой,  потому  что
здорово взмок, хотя шел нарочно очень медленно.
   - Выпить хочешь? - спросила Лера. - Там осталось.
   - Нет.
   - Петя, мне надо с тобой посоветоваться. - Она закрыла книгу и вместе с
креслом повернулась ко мне. Я прочитал  на  корешке:  что-то  научное,  по
ботанике.
   Она стала рассказывать историю Дениса, которая  была  мне  известна.  Я
удивился, откуда она ее знает: оказывается, встреча Дениса и  Зинаиды  уже
состоялась,  две  недели  назад.  Зина  держалась  молодцом,   с   большим
самообладанием. Михаил Иванович ничего не знает пока и лучше бы не  узнал:
он ведь вспыльчив и ревнив, как  все  восточные  люди.  Конечно,  там  все
перегорело, прошло шестнадцать лет, но факт остается фактом: вернулся муж,
отец мальчика. Михаил Иванович безупречный семьянин, уважает Зину,  и  она
ни за что  не  хочет  его  огорчать.  Но  и  Дениса  ей  жалко.  Он  такой
несчастный, неприкаянный,  нигде  не  работает.  Борис  Григорьевич  хочет
устроить его в газету. Он  ведь  фотограф,  привез  из  Германии  какой-то
дорогой аппарат. Но устроиться в газету  трудно.  Надо  хлопотать  сообща.
Надо, чтоб не  один  Борис  Григорьевич,  а  кто-нибудь  еще  поговорил  с
редактором.
   - Я могу, - сказал я. - Но я там человек новый. А Сашка?
   - Вчера говорили с ним все  утро  и  поругались.  Вечером  -  это  было
продолжение. Вообще, вчерашний день лучше не вспоминать...
   - Ну и что Сашка?
   - Он не хочет хлопотать за Дениса. Говорит, что  ему  неудобно,  потому
что Денис наш родственник  и  это  многим  известно,  и  вообще  это  дело
безнадежное: его не примут по анкетным данным. Но ведь Денис амнистирован!
Он вернулся на Родину по амнистии! Сашка говорит, что это не играет  роли.
В газете особые требования. И ссылается на тебя: вот Петю,  мол,  с  каким
трудом удалось устроить, а у него отец не то что амнистирован, а полностью
реабилитирован и посмертно восстановлен в партии. И то какая была волынка.
   - Волынка была. Но я не уверен, что  из-за  отца,  скорее  всего,  была
самая обыкновенная, доброкачественная волынка.
   - Вот я и сказала, что не  верю,  чтоб  из-за  отца.  И  назвала  Сашку
трусом. Он разозлился, разорался, кричал, что я дура, ничего  не  понимаю,
отупела в песках. Может, я действительно чего-то не понимаю?
   - В чем именно?
   - Ведь если людей реабилитировали, амнистировали,  то  это  серьезно  и
навсегда. Обратного пути быть не может.
   - Верно, но не забывай такую  вещь:  не  всем  нравятся  эти  перемены.
Раньше было просто: посмотрел в бумажку - и все ясно. Репрессированные  не
годятся, оккупированные не годятся, амнистированные  не  годятся,  имеющие
родственников не  годятся  и  так  далее.  А  теперь  хлопот  вагон:  надо
научиться в людях понимать и еще в деле разбираться.
   - Значит, Сашка в чем-то прав?
   - Он прав в том, что есть недовольные, есть встревоженные,  есть  люди,
которые тормозят. Но надо действовать, надо бороться с  перестраховщиками.
Тут не в Денисе дело, а в  принципе.  Я,  например,  обязательно  поговорю
насчет него, хотя я там десятая спица...
   Солнце поднялось в зенит, и на дворе не осталось тени. Мы пошли в  дом.
Лера рассказывала о Денисе, какой он был красивый: белокурый, глаза синие,
совершенно нестеровский отрок. Поразительно был красивый. А  сейчас  такой
старый, погасший, лицо жесткое, глаза жесткие. Все мы  изменились,  но  он
как-то  страшно,  непоправимо.  Если  ему  не  помочь,   погибнет.   Потом
расспрашивал о моей жизни, о маме, о Наташе.  Я  рассказывал  скупо.  Чего
рассказывать? Не люблю, незачем.
   Потом пришел  Николай  Евстафьевич,  он  ходил  сдавать  бутылки.  Сели
обедать.
   Саша все еще играл в преферанс. Мне вдруг стало противно,  я  сам  себе
стал противен. "Все-таки я подонок, - подумал я, - сижу у Леры  в  гостях,
обедаю, она  ко  мне  так  добра,  так  сочувственно  расспрашивает,  а  я
устраиваю этому сукиному коту... Хватит! Крышка.  Пусть  только  заикнется
еще раз!"
   Ни Николай Евстафьевич, ни Лера не заговаривали о Сашке.
   Николай Евстафьевич предавался воспоминаниям. Рассказывал, как  впервые
приехал в Среднюю Азию в командировку двадцать лет назад, его тогда мучила
астма, а здесь, в Туркмении, он неожиданно почувствовал облегчение.  Врачи
сказали, что надо переменить климат, и он перевелся на Ашхабадскую дорогу,
переехал сюда вместе с семьей, тем более что здесь с давних времен, еще  с
гражданской войны, жили его родственницы - две двоюродные сестры.  Лерочка
была тогда старшая школьница, Зина уже училась в педагогическом, и был еще
младший, Валюша, - он погиб на  войне.  Вот  так  и  стали  они,  коренные
русаки, жителями солнечной Туркмении. И прижились, вросли корнями.  Уже  и
мамочку тут похоронили. И даже после землетрясения не сбежали отсюда,  как
многие, хотя дом порушился, и все имущество, годами накопленное,  пропало,
и жизнь пришлось начинать заново.
   Лера сказала, что встретила на трассе какого-то Алешу, с  которым  Валя
учился в школе. Старик обрадовался, он помнил этого Алешу  ("Ну-ну,  такой
цыганистый, с челкой ходил!") и стал расспрашивать о нем, и просил,  чтобы
Лера обязательно позвала его в гости.
   Я слушал их разговор, смотрел на отца с дочкой - они были  похожи,  оба
рослые, черноглазые, с большими руками, но,  странно,  те  же  черты,  что
старику сообщали мужественность, ей придавали настоящую женственность -  и
думал о том, что Сашка идиот, лада в этой семье нет  и  Леру  это  мучает,
хотя она, может быть, не знает всего. А какими счастливыми они были восемь
лет назад! Все  им  завидовали.  Даже  я  немного.  Почему-то  вспомнилась
вчерашняя девушка, которая пришла с футболистом.  Она  сидела  вот  тут  и
смотрела с нежностью на своего футболиста. Самое главное - сохранить  этот
взгляд, радостный, излучающий так много всего.
   И глаза Саши и Леры, холодные, из которых все вытекло. Невесело,  когда
видишь начало и конец.
   - Петя, что ты делаешь вечером? - спросила Лера.
   - Пока не знаю.
   - Мы поедем с Сашей в Чули, проведаем сына.  Я  не  видела  его  два  с
половиной месяца! Этот парень, которого привел вчера Туманян, оставил  нам
пропуск на футбол. Хочешь пойти?
   - Ладно. - Я сунул пропуск в карман. - Спасибо.
   Николай Евстафьевич стал объяснять, как  добраться  до  стадиона.  Даже
начертил план на оборотной стороне пропуска.
   Голова все еще болела, я знал, что  не  смогу  ни  читать,  ни  писать,
впереди был пустой вечер. И я поехал на стадион.
   На автобусе доехал до конечной остановки и потом долго петлял по жарким
улицам,  мимо  глинобитных   дувалов,   мимо   одноэтажных   особняков   с
зарешеченными окнами. Стадион был маленький. На заборе висела нарисованная
масляной краской  и  кое-где  облупившаяся  таблица  розыгрыша  первенства
страны по классу "Б", где участвовал ашхабадский "Буревестник".  Я  ничего
не понимал в этом второклассном футболе и остановился, чтобы выяснить, как
идут ашхабадцы. Они шли неважно, третьими от конца. Сегодня им  предстояло
играть с челябинской командой "Энергия", которая, я тоже  посмотрел,  была
где-то в середке.
   У кассы стояла небольшая очередь, на трибунах было пустовато. Я  прошел
по моему пропуску в ложу, над которой был сделан навес. Остальные  зрители
пеклись на солнце. Очень трудно играть в такую жару. Ходить трудно,  а  не
то что бегать. Я сочувствовал футболистам, особенно  белобрысым  уральцам:
они уже к центру поля бежали тяжело, опустив  головы,  и  вид  у  них  был
полусонный. Среди черных ашхабадцев я увидел своего вчерашнего знакомого с
десяткой на спине. Он все время подпрыгивал и  приседал  для  разминки.  Я
представил себе, какая духотища сейчас в  моем  номере  в  гостинице:  там
особенно жарко как раз в эти часы -  в  четыре,  в  пять.  Нет,  я  хорошо
сделал, что пришел сюда, - тут хоть тень и какое-то движение воздуха.
   Лет восемь  назад,  в  Москве,  я  ходил  на  футбол  часто,  болел  за
"Спартак", это было острое  и  даже  страстное  увлечение,  которое  потом
прошло: ездить на матчи из-за города стало трудно и как-то не до того.  За
последние годы я попадал на футбол раз или два в сезон, и то случайно,  за
компанию, и было не то, что прежде. Таблицы я не вел, игроков не знал. Мне
было скучно. Вот и сейчас я никак не мог заставить себя смотреть игру.  То
есть я смотрел, но ничего не понимал. Несколько дней назад Атанияз  принес
нам рецензию на  книгу  Махтума  Максумова,  старого  туркменского  поэта,
который в прошлом году вернулся из дальних  мест,  с  Колымы.  Пробыл  там
девятнадцать лет. После разговора с нашим  замом  Лузгиным  я  понял,  что
пробить рецензию будет непросто. Лузгин сразу спросил: "А почему он  несет
к нам, а не в республиканскую  газету?"  Значит,  есть  причины,  если  не
несет. Разговаривать с ним насчет Дениса будет тяжело. Надо достать  книгу
Максумова и прочитать самому, а то хлопочу, не зная  существа  дела.  Хотя
разве существо дела в книге?
   Я оглянулся и увидел через два ряда надо мной  ту  девушку,  что  вчера
была с футболистом. Ту, темно-рыжую, с  маленьким  личиком.  Наверно,  она
посмотрела на меня, и поэтому я оглянулся. Я издали  поздоровался  с  ней,
она ответила кивком, и на этом наше общение кончилось. Но я  почему-то  не
мог больше ни на чем сосредоточиться и теперь думал о том, что сзади сидит
эта девушка, - забыл, как ее зовут.
   Но что-то в  ее  неулыбающихся,  немного  кукольных,  обведенных  тушью
глазах меня зацепило. Она так грустно и пристально смотрела на  поле.  Там
бегал ее друг.
   Сидевший впереди меня старичок в черно-белой узбекской тюбетейке  вдруг
обернулся и сказал:
   - Давайте с вами заложимся, а?
   - Давайте, - сказал я, разглядывая старичка. Он был  похож  на  старого
одессита. Может быть, он и был старый одессит, из тех, что  эвакуировались
сюда в сорок первом году и тут застряли. - Вы за кого?
   - Я за уральцев. По четвертной, а?
   - Ну давайте, - сказал я.
   Первый тайм закончился ноль - ноль. Во время перерыва зрители встали  и
поспешили в тень, под деревья. Мимо ложи прошла мороженщица  с  ящиком.  Я
купил две плитки пломбира и подошел к темно-рыжей девушке.
   Она посмотрела на меня удивленно.
   - Спасибо. Только я не люблю мороженое.
   - Как? Не любите мороженое? Такое жирное, сытное, полезное для здоровья
и особенно для цвета лица... - Я болтал вздор, сам не помню что, садясь  с
нею рядом и разворачивая плитку пломбира. Другую плитку пришлось  положить
на скамейку.
   Девушка объяснила: она не  выносит  ничего  молочного!  Она  как  будто
обрадовалась тому, что я сел рядом и можно было поболтать. Я узнал, что ее
зовут Катя, ей двадцать лет, она нигде не работает и  живет  одна.  Совсем
одна? Без папы, без мамы? О, это замечательно!
   - Ничего  замечательного,  -  сказала  Катя,  посмотрев  на  меня  чуть
свысока. - Папа не живет с нами одиннадцать лет, а мама болеет. Она сейчас
в санатории, в Байрам-Али.
   - Тяжело болеет? - спросил я.
   - Очень.
   Я вздохнул. Мы стали смотреть, как играют. Измученные, в мокрых майках,
футболисты  бегали  по  выбитому,  пыльному  полю,  на   котором   кое-где
островками росла исчахшая трава. На щите стояло "1:0" в пользу Челябинска.
После некоторого молчания я спросил  о  молодом  человеке  с  десяткой  на
спине: он кто - друг детства или жених?
   - Почему жених? - Она снова посмотрела  на  меня  высокомерно.  -  Если
человек хороший товарищ, помогает другому, когда трудно, и вообще, значит,
обязательно жених?
   - Нет, конечно. Я просто спросил.
   - Ах, просто спросили? - Она усмехнулась и пожала плечами.
   Вновь  наступило  молчание.  Меня  угнетало  мороженое.  Оно  текло  по
пальцам, я не знал, что с ним делать. Съесть его я не мог. Его можно  было
только лакать.
   - Мне кажется, я видел вас раньше. Может  быть,  на  телеграфе  или  на
базаре,  -  сказал  я,  раздвигая  колени  и  глядя  себе  под  ноги,  где
образовалась молочная лужица.
   Катя немного отодвинулась.
   - Вряд ли, - сказала она. - На базар я хожу очень редко, а на телеграфе
вообще не бываю.
   После такого афронта я умолк окончательно. И поделом:  не  приставай  к
подругам футболистов.
   Я положил остатки мороженого под скамейку, ногой затолкал  их  подальше
вглубь и взял другое мороженое, еще не распечатанное, но уже тоже довольно
мягкое. Я приложил его ко лбу. Катя посмотрела на меня и фыркнула.
   - Что вы делаете?
   - У меня болит голова.
   - Ну и как - легче?
   Она впервые смотрела на меня с интересом и улыбалась.  Она  очень  мило
улыбалась. На щеках ее возникли ямочки, и я увидел плотные, мелкие,  белые
зубы.
   - Можно, я так посижу? Вы не возражаете?
   - Нисколько.
   - Я вас не шокирую?
   - Нет, нет. Пожалуйста.
   Она засмеялась. Я тоже засмеялся. У нас  начиналось  как  будто  что-то
налаживаться, и вдруг зрители закричали. Сидевшие впереди нас вскочили  на
ноги. Я тоже встал и увидел, что  один  из  футболистов  лежит  на  земле,
вокруг него собралась толпа и через поле бежит доктор с чемоданчиком.
   - Алик! - вскрикнула Катя и схватила меня за руку. - Что с ним?
   - Готов, - сказал старичок в тюбетейке. - По битому месту.
   Зрители свистели. К боковой линии  выбежал  футболист  в  тренировочном
костюме, стал быстро раздеваться. Алика подняли на руки и унесли  с  поля.
Его положили на землю рядом с беговой дорожкой, и доктор согнулся над  его
коленом, и было видно, как Алик запрокидывает  голову,  корчась  от  боли.
Новый футболист, подняв руку, чтоб видел судья, а другой рукой  подтягивая
белоснежные, чистенькие трусы, выбежал на поле, и игра продолжалась.
   - Я пойду к нему... Можно? Ладно? - Она как  будто  спрашивала  у  меня
разрешения.
   Я не успел ответить, как она побежала вниз.
   - Подождите! Я пойду тоже!
   К Алику уже подходили с носилками.
   - Куда вы, куда вы? - закричал старичок.
   - Я вернусь, не волнуйтесь.
   - Нет, позвольте! - кричал он.  -  Как  это  -  вы  вернетесь?  Это  не
по-игроцки! Я иду с вами!
   Мы спустились вниз и шли вдоль первого  ряда,  чтобы  обогнуть  поле  и
попасть на противоположную сторону, где был вход в подтрибунное помещение.
На поле что-то происходило, стадион гудел, у ворот челябинцев была свалка.
Мы проходили так близко, что слышали, как стучат, сталкиваясь, бутсы и как
футболисты кряхтят и переругиваются.
   Старичок бежал за мной по пятам, бормоча:
   - Он вернется!.. А когда вернется - это вопрос...
   Катя вошла в дверь, куда унесли ее  приятеля  на  носилках,  а  я  стал
ждать. Через две минуты игра окончилась, и  публика  густой  толпой  пошла
мимо нас к выходу. Многие  бросали  на  землю  газетные  колпаки,  которые
надевали на время игры. У всех были красные, в воспаленных обводах,  глаза
и усталые лица. Я дал старичку его выигрыш и поздравил его.
   Катя вышла минут через двадцать. Было  похоже,  что  она  плакала:  под
глазами черно  от  краски,  которая  натекла  с  ресниц.  Катя  аккуратно,
кончиком платка, вытирала нижние веки.
   - Что с ним?
   - Берут в больницу.  Опять  травма  колена.  Бедненький,  он  все  губы
искусал... Морфий впрыснули... Ой!
   Она зажмурила глаза. У нее даже лицо изменилось.
   - Жалко парня, - сказал я. - Вот черт, не повезло.
   Мне действительно было жалко его. Самое отвратительное в футболе -  вот
такие сцены.
   Мы молча дошли до остановки, сели в автобус. Еще больше, чем Алика, мне
было жалко Катю, она выглядела совершенно  подавленной.  Ветер  трепал  ее
темную  пышную  шевелюру,  волосы  кидались  на  лоб,  на  глаза,  она  не
поправляла их, сидела неподвижно, с застывшим лицом,  и  смотрела  в  окно
автобуса. Скверная история! Отца нет, мать в  санатории,  друга  увозят  в
госпиталь. Может, ей некуда идти? Внезапно я почувствовал, что не могу так
просто расстаться, что несу ответственность за нее - по крайней  мере,  на
сегодняшний вечер.
   - Проводить вас домой, Катя?
   Оторвавшись от окна, она посмотрела на меня долго и как-то  с  усилием,
точно вспоминая: откуда взялся этот человек?
   - А что делать дома? Я живу с одной девушкой, моей подругой. Ее  сейчас
нет. Она в экспедиции, на Челекене...
   Молодые ребята в белых рубашках  ехали  в  центр  гулять.  Было  только
половина восьмого. Авт