азным странам...
   К Лене подбегают несколько девушек  и  сразу  начинают  говорить  очень
громко, торопливо и все вместе. Громче всех,  конечно,  Люся  Воронкова  -
голос у нее  крикливый,  пронзительный,  тонкие  руки  так  и  мелькают  в
воздухе.
   - Лена, ты записываешь Кречетова?
   - Да, немного.
   - Вот видишь! Это просто ужасно. Я его очень люблю, но подумай  сама  -
нам же его сдавать! Этот фейерверк, сравнения, импрессионизм какой-то...
   - Да, да, Люся, правда! У меня пальцы отнялись...
   - Лекции слушают  мозгами,  а  не  пальцами,  -  говорит  Нина  Фокина,
плотная, широколицая девушка в роговых очках.
   - Ах, как умно! Не все же такие гении, как ты.
   - Вот Козельский читает, - говорит Воронкова, - и не спецкурс, а  общий
курс, и - пожалуйста! Все ясно, определенно...
   - Разжевано, да? - перебивает Фокина. -  Ивана  Антоныча  с  Козельским
даже сравнивать нельзя!
   - А сдавать? А сдавать как?
   - Девочки, вы не правы, - говорит Лена. - Мы  же  не  в  школе,  верно?
Пушкин родился в тысяча семьсот девяносто  девятом  году,  умер  в  тысяча
восемьсот тридцать седьмом. И него была няня, он  учился  в  лицее  и  так
далее... Иван Антоныч предполагает, что мы достаточно  знаем  и  биографию
Пушкина и его творчество. Он разговаривает с нами как со своими коллегами.
   В разговор ввязывается Сергей:
   - Что вы галдите? Если для вас Кречетов  не  понятен,  это  факт  вашей
биографии. Зачем же весь курс тянуть назад?
   - Конечно, - говорит Вадим.
   Раздается звонок, и в аудиторию входит Кречетов  с  группой  студентов,
продолжая с ними начатый еще в коридоре разговор.
   - А ты, Вадим, молчи! - кричит Воронкова, отбегая  к  своему  месту.  -
Ты-то, ясно, будешь Леночке подпевать.
   Вадим хмурится, краснеет,  бормочет  что-то  невнятное  о  "бестолковых
кликушах" и садится.


   Зимнее утро сумеречно, как  вечер.  В  аудитории  жидкий  электрический
свет, его потушат после второго перерыва, когда посветлеет.

   "Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
   ...Я гибну - кончено - о Дона Анна!
   (Проваливаются.)"

   Вадим много раз, и в детстве  и  недавно,  перечитывал  эту  пушкинскую
трагедию, и всегда ее последнее слово - "проваливаются" - звучало для него
неожиданно иронически. Теперь он ощущает вдруг глубокий смысл этого конца.
Дон Гуан "проваливается" оттого, что впервые  в  жизни  полюбил!  А  он  -
неизменный счастливец и герой бесчисленных легких побед - не имел права на
счастье. Он должен умереть. Вадим представляет себя на месте Дон Гуана.  В
то мгновение, когда руку его сжимает  каменная  рука  Командора,  он  даже
видит свое лицо: бледное, искаженное смертельной  тоской  и  страхом.  Да,
бесстрашный и всегда улыбавшийся перед лицом смерти  Дон  Гуан  дрожит  от
страха за свою жизнь... А как несчастна эта жизнь и как одинока! Никто  не
видит ее конца. Даже Дона Анна: она, кажется, упала в обморок...
   Лена  изредка  что-то  записывает.  Лица  ее  не  видно.   Белый   бант
отсвечивает холодной  синевой  окна.  Он  так  аккуратно  разглажен,  этот
единственный на курсе бант. "Дон Гуан Пушкина - это человек  страсти,  это
не мольеровский волокита..." О чем она думает сейчас? Локти ее, круглые  и
полные, так спокойно лежат на столе. Вот она обмакнула перо, сняла с  него
волосок, вытерла пальцы о промокашку. Ведь о чем-то она думает?


   Вадим держал портфель Лены, пока она надевала боты и шапочку. Потом  он
помог ей надеть пальто. Лицо ее покраснело оттого, что  она  долго  стояла
нагнувшись и кровь прилила к щекам.
   - Ну вот, спасибо, - сказала она, натягивая перчатки и  внимательно  их
разглядывая. - Здрасте, уже рваться начали.
   - Перчатки? - спросил Вадим.
   - Ну да! Папка купил какую-то дрянь... Вы, мужчины,  ничего  не  можете
толком купить!..  -  Лена  шутливо  ударила  Вадима  перчаткой  и  сказала
назидательно: - Учти, когда женишься, сам ничего жене не  покупай!  Только
конфеты и билеты в театр.
   - Так точно-с, учту-с! - сказал Вадим, выпучив глаза  и  козыряя.  -  А
кого же она в таком случае пилить будет за плохой товар?  Это  ж  для  нее
полное неудобство...
   Шутливый тон разговора был Вадиму в тягость. Он отдалял его от Лены,  а
ему надо было заговорить серьезно. Этим пустым фатовским языком  почему-то
было принято болтать с девушками,  но  Вадиму  никогда  не  удавалось  это
искусство. А с Леной и вовсе выходило фальшиво, грубо. Когда они вышли  из
ворот, он сказал:
   - Можно посмотреть сегодня новую картину. В газетах  хвалят.  Сценарий,
между прочим...
   - Да, я знаю, - сказала Лена. - Я ее видела на просмотре, в Доме кино.
   Они прошли несколько шагов молча.  Потом  он  сказал,  уже  без  всякой
надежды:
   - Я так давно не был в Пушкинском музее...
   - И я, - сказала Лена.
   - Нам велели сходить туда по курсу Возрождения.
   - Я бы с удовольствием, Вадим, но я сегодня занята. Я не смогу.
   - Занята, - повторил он машинально, не зная, о чем ему теперь говорить.
   - У меня что-то голова разболелась, - сказала Лена, томно вздохнув. - В
аудитории ужасно топят...
   Вадим усмехнулся.
   - Ты  видела  ее  на  просмотре.  Ты  сегодня  занята.  У  тебя  что-то
разболелась голова, и, наконец, - в аудитории ужасно топят.
   - Ну и что? Зачем ты меня цитируешь?
   - Просто так, из любви к анализу.
   - Глупо! - Лена пожала плечами. - Если ты вздумал обижаться, это  очень
глупо... Сегодня я занята, пойдем в субботу. Ну, в субботу - хорошо?
   Ее  правдивые,  ясно-карие  глаза  стали  вдруг  очень  серьезными,  на
мгновение почти испуганными. И  он  глядел  в  них  уже  примиренный,  все
простивший за это одно мгновение. Вот чего не  могли  бы  сделать  никакие
слова.
   - Ну? Хорошо? - настойчиво повторила Лена и тронула его за руку.
   - Хорошо, - сказал он и улыбнулся. - Кстати... Если б мы пошли в  кино,
у меня бы на обед не хватило.
   Между первой и второй сменой в  столовой  обычно  часы  "пик".  Веселая
теснота,  пахнущая  паром  и  котлетами.  Бодрый  обеденный  шум,  беготня
официанток. С разных сторон разговоры: о зимней сессии, которая вот-вот, о
соревнованиях по боксу, о последнем романе Федина, о том, что  Трумэн  все
же лучше Дьюи, о Новом годе, о Курильских островах,  о  мухе-дрозофиле,  о
любви и о мясных тефтелях.
   В громкую русскую речь вплетаются мягкий  украинский  говор,  гортанный
смех и голоса  кавказцев.  За  одним  из  столиков  сидит  группа  молодых
албанцев, поступивших в этом году на первый курс.  Они  говорят  о  чем-то
весело, очень быстро и все сразу - кажется странным, что они понимают друг
друга. Потом к ним подсаживается русская девушка, и голоса албанцев  сразу
стихают - они старательно и медленно выговаривают русские слова,  помогают
один другому и больше смеются, чем говорят.
   Вадим и Сергей пришли в столовую, как обычно,  вместе.  Они  подсели  к
столику Кречетова. Рядом с профессором сидел Се Ли Бон -  юноша-кореец  со
второго курса, худенький, большеголовый, со смуглым  серьезным  лицом.  Он
уже кончил обедать и разговаривал с Кречетовым, держа на  коленях  толстую
пачку книг. Увидев Вадима и Сергея, Ли Бон поспешно поднялся.
   - Садитесь, товарищ, я кончился,  -  сказал  он,  вежливо  улыбаясь,  -
пожалуйста, до свиданья!
   - Чудесный малый этот Ли Бон! - сказал Кречетов, глядя ему вслед. -  Вы
помните, в прошлом году он не  знал  по-русски  ни  слова.  А  теперь  уже
Пушкина читает, Горького. Удивительно упорный человек. Он  прочел  недавно
"Полтаву" - сейчас расспрашивал меня о Петре, о Мазепе.  У  нас,  говорит,
тоже есть Мазепа - Ли Сын Ман, но мы его все  равно  бросим  в  море,  как
собаку. Он - "предатель народа". И так он, знаете, грозно и с  гневом  это
сказал, что я даже не поправил его. А что  ж  -  слово  выразительное,  не
правда ли? - Иван Антонович обратился к Сергею: - Ну-с, а как поживает ваш
реферат о Гейне?
   Сергей сказал, что реферат "поживает прекрасно" и будет готов через две
недели. Работать ему трудно, времени не хватает, но реферат будет готов  в
срок. Он сказал это серьезно и с таким убеждением, что Вадим удивился  про
себя: "Ведь он говорил недавно, что еще не брался  за  работу  и  никакого
желания нет".
   - Поспешайте, Палавин, поспешайте, чтобы кончить до сессии,  -  говорил
Кречетов. - "Гейне и фашизм"  -  очень  серьезная  тема,  я  бы  сказал  -
философская. Вы у Нины Аркадьевны консультируетесь? Обратите  внимание  на
высказывание Гейне об Америке в "Людвиге Берне" - он говорит о  расизме  в
этой "богом проклятой стране". Обязательно найдите это место!  А  главное,
будьте смелее, делайте  обобщения,  не  копайтесь  в  пустяках.  Это  беда
начинающих - вы пьянеете от бытовых мелочей, мемуарного хлама,  анекдотов.
Это всегда уводит. А вы держитесь магистрали. У вас  получится,  я  в  вас
верю! - Он ободряюще похлопал Сергея по плечу.  -  Ну-с,  я  покидаю  вас,
юноши. Заседание кафедры в  три  часа,  опаздываю.  Да,  а  у  вас  как  с
рефератом, Белов?
   - Я, вероятно, не успею до Нового года, - сказал Вадим.
   - Что так?
   - Не успею, Иван Антоныч.
   - Не успеете? А жаль. Я на вас надеялся. Ну, мы еще поговорим!  -  Иван
Антонович сурово погрозил  пальцем  и,  взяв  портфель,  пошел  к  выходу.
Портфель его всегда был  так  набит,  что  замок  не  закрывался,  и  Иван
Антонович носил портфель под мышкой.
   - А почему, собственно, ты не успеешь? - спросил Сергей.
   - Я всегда работаю медленно, ты же знаешь.
   Да, он работал медленно и кропотливо, с трудом подчиняя себе  материал,
- и не умел иначе. Сам себя он называл тугодумом, и ему казалось, что  его
метод и стиль слишком тяжеловесны, скучны, обыкновенны, что он никогда  не
сумеет в своих работах блистать  легкостью  языка,  полемическим  задором,
неожиданной и остроумной мыслью, - всем тем, чем отличался Сергей.
   И, однако, Вадим сказал не полную правду. В последнюю неделю он работал
более чем медленно, дело совсем застопорилось. Он слишком  много  думал  о
Лене. Как только он оставался один и садился  дома  за  стол,  он  начинал
думать о Лене. Если бы каждый день он не встречался с нею в институте, ему
было бы легче. Вот и сейчас Сергей  что-то  оживленно  рассказывал,  шумно
прихлебывая суп, а он уже не слышал его, потому что думал о Лене...
   К столику подошел Андрей Сырых - громоздкий, плечистый юноша в очках, с
застенчивым лицом. В руке он держал стакан компота.
   - Ну, жара... - сказал он, садясь и снимая запотевшие  очки.  Лицо  его
без очков стало совсем отроческим и кротким. - Невозможная жарища!..
   - Не надо так много кушать, - сказал Сергей. -  Тебе  надо  худеть.  Ты
безобразно жирный.
   - Я жирный? Чудак! - Андрей беззлобно рассмеялся  и,  наклонив  лицо  к
стакану, вытянул правую руку: - На, потрогай, какой это жир.
   - Все равно ты какой-то слишком мясной.  И  поэтому  тебе  в  любви  не
везет, - верно, Вадим? Мужчина должен быть сухопарым.
   - Это справедливо. Мне не везет.
   - Сгоняй вес! Когда боксерам не везет, они сгоняют вес  и  выступают  в
другой категории. А почему тебе не везет?
   - Не знаю даже... времени не хватает. - Андрей  допил  компот  и  вытер
губы бумажной салфеткой. - Вот мне и не везет, -  повторил  он,  глядя  на
Сергея и улыбаясь. - И живу я за городом, на дорогу  три  часа  уходит.  И
потом: кружки, научное общество... теперь еще в агитколлектив  ввели.  Так
вот и не везет.
   - Да... хороший ты парень, - сказал Сергей задумчиво. - Знаешь,  ты  на
чеховского Дымова  похож.  Такой  же  наивный  и  положительный.  И  очень
здоровый - как рыбий жир. А? Ха-ха...
   - И такой же противный, как рыбий жир?
   - Ну что-о ты, что ты, брат! Я бы хотел такого  мужа  своей  двоюродной
сестре. Родной, к сожалению, нет...
   - Что-то ты расшалился сегодня, - сказал Андрей, добродушно  усмехаясь.
- С чего бы это веселье?
   У столика появился вдруг Алеша Ремешков, которого все называли Лесик, -
долговязый кудрявый парень, весельчак и острослов с третьего курса.  Он  с
живостью обратился к Андрею:
   - А ты разве не знаешь? Он же повесть пишет! Повесть!
   - Какую повесть?
   - Ну да! Говорят, нечто гениально-эпохальное. А другие  говорят,  нечто
эпохально-гениальное. Идут страшные споры. А он между тем пишет  и  пишет.
Повесть! - И Лесик продолжал громко, на  всю  столовую:  -  Палавин  пишет
повесть! Повесть Палавина! В печать!
   С соседних столиков начали оглядываться с любопытством. Кто-то  крикнул
издали:
   - Алло, кто там повесть пишет?
   - Палавин! По буквам: Пушкин - Алигер - Лермонтов...
   - Ну хватит,  черт!  -  хохотал  Сергей,  хватая  Лесика  за  рукав.  -
Перестань, черт же...
   Андрей встал и попрощался.  Его  тоже  зачем-то  вызвали  на  заседание
кафедры. Грузный, широкоплечий, он осторожно двигался между тесно стоящими
столиками, боясь кого-нибудь случайно задеть и, по привычке сильных людей,
широко растопыривая локти. Сергей, прищурясь, смотрел ему вслед.
   - Он похож на комод моей тетушки, - сказал Сергей неожиданно. -  Всегда
молчалив, замкнут, и неизвестно, что там, под очками. И комод моей тетушки
всегда заперт на все замки и такой же широкий, тяжеловесный...  Я  никогда
не видел его открытым, и мне почему-то казалось в детстве, что там  должны
быть какие-то чудеса, удивительные вещи. А там, может, и не было-то ничего
- пустые полки, какое-нибудь старое тряпье... А?
   Они уже кончили есть, и Вадим поднялся.
   - Идем?
   - Да, идем. Подожди минутку! По-моему, это  неплохо,  с  комодом.  Надо
его...  -  Сергей  вынул  записную  книжку  и  что-то  быстро  записал.  -
Пригодится. Я теперь все записываю. Если не записывать, многое забывается,
- сказал он озабоченно. - Ты знаешь, я в последнее время  научился  как-то
по-новому все видеть. Ты заметил, как у нашего официанта блестит лысина? А
мне сразу пришло в голову: "Лысина была единственным светлым пятном в  его
жизни". А? Ха-ха-ха... Это уже образ. А? Вадим?
   - Ничего, - сказал Вадим.
   Столовая находилась в доме напротив института, через  улицу.  Пока  они
одевались в вестибюле, потом вышли на улицу и шли через голый,  с  пустыми
скамейками  институтский  сквер,  Сергей  все  рассказывал   о   различных
сравнениях и образах, которые приходят ему в голову, о том, как он  трудно
пишет и какая это увлекательная работа. О теме своей повести он так  и  не
сказал. "Вот буду читать, тогда узнаешь". Уже второй день Сергей курил  не
папиросы, а красивую прямую трубку с янтарным мундштуком. И пахло от  него
хорошим табаком.
   Вадим слушал его рассеянно. Он думал - в том, что Лена сегодня  занята,
нет ничего удивительного.  Она  всегда  много  занимается,  зубрит  иногда
целыми днями, и, кроме того, у нее - "вокал".  Хм,  "вокал"...  Ему  долго
казался смешным, чересчур  торжественным  и  пышным  этот  консерваторский
термин, и он подтрунивал над Леной, а она обижалась: "Что за глупые шутки?
Так все говорят, это принято в нашей среде". Как бы там ни  было,  а  этот
"вокал"  требует  времени.  Не  каждый  может  и  учиться   и   заниматься
общественной  работой  и  "вокалом".  Нет,  она  молодец!  Но  какое   это
отвратительное слово - "занята"... И как еще далеко до субботы! Три дня!
   И, однако, несмотря на то что Вадим  тщательно  объяснил  себе,  почему
Лена была сегодня занята, осталось в нем  чувство  досады  за  испорченный
день. Да, день был испорчен. И все оттого, что он  раньше  времени  строил
разные планы относительно сегодняшнего дня  и  теперь  все  порушилось.  И
никто в этом не виноват. А что  порушилось,  в  сущности?  Просто  он  уже
настроился, а теперь надо расстраиваться. Лучше всего прийти домой и сесть
за "Капитал". Самое трудное в этой сессии - политэкономия. Надо сегодня же
сесть и законспектировать одну-две  главы.  Сразу  же,  не  откладывая  на
вечер... Но ведь у Лены "вокал" по средам и  понедельникам,  а  сегодня  -
вторник?
   Когда Вадим и Сергей, миновав сквер, вышли к бульвару, их кто-то  сзади
окликнул. Нина Фокина быстрым шагом догоняла их и махала рукой:
   - Подождите! Сергей!
   Вадим и Сергей остановились.
   - Сережа, моя работа у тебя с собой? - спросила Нина,  запыхавшись.  Ее
широкое веснушчатое лицо раскраснелось от быстрой ходьбы, и  очки  сползли
на середину носа.
   - А что такое? - спросил Сергей. - Протри окуляры, потные же...
   - Дело в том,  что  я  хочу  отложить  завтрашнее  обсуждение.  Я  дала
прочитать Андрею, и он мне сделал несколько замечаний, очень серьезных. Он
даже вызвался  помочь  мне  развить  одну  тему  -  о  судьбе  личности  в
социалистическом  обществе,  у  меня  это  только  намечено.  А  тема  эта
настолько важна, тем более в работе о Пановой, что ее нельзя  мимоходом  -
понимаешь?  Он  совершенно  прав!  И  он   обещал   дать   мне   некоторые
теоретические материалы, журнальные статьи, о которых я не знала. Так  что
ты мне верни реферат, я переработаю...
   - У меня его нет с собой, - сказал Сергей. - И вообще...  Мне  кажется,
это не метод.
   - Что не метод?
   - Да вот - брать назад, перерабатывать не вовремя,  срывать  заседание.
Ты что - боишься, что тебя будут критиковать?
   - Нисколько. Я как раз хочу, чтобы меня дельно  критиковали.  Но  зачем
выносить на обсуждение то, что меня уже  не  удовлетворяет?  Если  я  вижу
ошибки и вижу, как  их  можно  исправить,  -  почему  не  сделать  это  до
обсуждения?
   - Да потому, что ты срываешь заседание! - сказал Сергей раздраженно.  -
Я читал, думал над твоей работой, составил конспект выступления,  потратил
время, и все попусту? Придут люди, понимаешь...  Все  знают,  готовятся...
Почему   нельзя   провести   заседание,   выслушать   критику   и    потом
перерабатывать?
   - Нет, я этого не хочу. В четверг я встречаюсь  с  Андреем,  мы  с  ним
вечер просидим, и на той неделе я  все  закончу.  А  завтра  можно  другую
какую-нибудь работу...
   - Да где ее взять?
   Нина молчала, растерявшись от резкого тона, каким заговорил Сергей.
   - Отчего ты кипятишься? - спросил Вадим, удивленно глядя на приятеля. -
Нина права, если она хочет взять  работу,  чтобы  доделать  ее,  и  ничего
страшного тут нет.
   - Да пожалуйста! Делайте что хотите!.. Только второй раз я оппонировать
не буду.
   - Это, по-моему, неумно.
   - Позволь уж мне знать, Вадик!
   - Ну хорошо, - сказала Нина, помолчав. - Я тебя предупредила.  Если  ты
считаешь, что зря потратил на меня время, - извини, конечно... А завтра не
забудь принести. До свиданья!
   Сергей шел, нахмуренно глядя под ноги,  и  носком  ботинка  подталкивал
перед собой обледенелый камешек.  Вдруг  он  ударил  ногой  с  размаху,  и
камешек отлетел далеко вперед.
   - Вот бестолочь! Все мне расстроила...
   - Да что она тебе расстроила? - спросил Вадим, все еще недоумевая.
   - Как что? Ты пойми: я же собирался говорить не только об ее  реферате,
но и о всей нашей работе. А ее реферат был как  раз  иллюстрацией  к  моей
мысли - об  отсутствии  мысли.  Ясно  тебе?..  Да  я  уверен,  что  ничего
существенного она там не изменит, разведет воды еще на десять страниц -  и
все! Просто перетрусила. И Андрей еще тут,  благодетель...  Ох!  -  Сергей
сокрушенно вздохнул и сделал рукой жест полной  безнадежности.  -  Научное
общество, н-да... Один другому что-то подписывает, подделывает.
   - Да что подделывает? Если Андрей взялся помочь...
   - Ну, ясно! Иначе мы не можем! - перебил Сергей насмешливо. -  Привыкли
друг у друга все списывать - и английские экзерсисы и конспекты, теперь  и
научные работы будем скопом писать!
   - Да подожди! Не скопом, а, так сказать...  Не  понимаю,  неужели  тебе
надо простые вещи объяснять? - сказал  Вадим,  уже  начиная  сердиться.  -
Чепуху ты городишь.
   - Я не против помощи, но это надо делать вовремя! Вовремя! - проговорил
Сергей тем особым, резким и довольно гнусавым голосом, который появлялся у
него внезапно в минуты раздражения.
   - Еще бы ты был против!
   - Я против школярства - понял? Школярства!
   - Да