ные напали на надзирателей, схватывая их  сзади  за  горло
особым приемом - в уличных драках этот прием назывался "взять на грант", -
перевязали, выбежали во двор.  Пока  поднялась  тревога,  часть  товарищей
успела перелезть через высокую стену. Евгения взяли на стене.
   Через несколько лет, в 1912  году,  уже  из  туруханской  ссылки,  отец
написал заявление на имя енисейского губернатора с  просьбой  вернуть  ему
его настоящее имя, и такое же  заявление  сделал  брат,  отбывавший  тогда
каторгу  в  Тобольском  централе.   Заявление   отца   послужило   началом
запутаннейшей казенной  переписки,  длившейся  несколько  лет.  Работая  в
Архиве Октябрьской революции, я наткнулся на этот памятник  кропотливой  и
довольно тупой полицейской мысли, запечатленной на пятидесяти листах "Дела
о казаке Евгении  Трифонове".  В  переписку  кроме  департамента  полиции,
министерства юстиции, енисейского и тобольского губернаторов,  ростовского
градоначальника  были  втянуты  еще  жандармские   управления   нескольких
городов, наказной атаман  Войска  Донского,  частные  лица,  родственники,
бывшие  каторжане,  учителя  Майкопского  технического  и  Новочеркасского
атаманского училищ, и все это для того,  чтобы  определить,  был  ли  злой
умысел в перемене имен или же была чистая случайность. Многолетние  потуги
не привели ни к чему: злой умысел  так  и  не  обнаружился.  В  1916  году
братьям было разрешено именоваться их собственными именами.
   Я разбирал эту груду документов, аккуратно подшитых, с датами, гербами,
номерами  входящих   и   исходящих,   с   подписями,   имевшими   когда-то
могущественную  силу,  а   сейчас   превратившимися   в   едва   заметный,
полустершийся чирк карандаша, и думал: какое количество  бумажек  окружает
каждого из нас! Мы не догадываемся, что находимся в плену у бумажек.  Они,
невидимые, идут по нашим следам, им нет числа, нет сроков, нет смерти. Они
- как загробные тени нашего земного существования, ведь мы умираем, а  они
остаются.  Нет   ни   Евгения,   ни   Валентина,   ни   губернаторов,   ни
делопроизводителей, ни писцов, ни тюремщиков, никого, есть только бумажки.
Они зачем-то нужны. Чего-то ждут. Вот я взял  эту  старую  папку,  которую
никто не  трогал  лет  пятьдесят,  кроме  архивариуса,  оставившего  метку
инвентаризации в 1933 году, полистал ее, почитал и отдал обратно; и  снова
никто не притронется к ней лет  пятьдесят,  сто,  триста.  Господи,  через
триста лет бумажки расплодятся так, что вытеснят человека с  земли!  Будут
созданы,  вероятно,  огромные  архивные  территории,  вроде   национальных
парков, а потом и целые архивные города, потом такие же города для бумажек
будут устроены под землей, а  когда  человечество  переселится  на  другие
миры,  все  помещение  нашей  старой  планеты  будет  превращено  в   один
гигантский архив!
   Между прочим, более всего в папке "Дело  о  казаке  Евгении  Трифонове"
меня интересовали фотографии отца и дяди. Они должны  были  там  быть.  Об
этом говорится почти  в  каждой  бумажке.  Но  их  не  было.  Кому-то  они
понадобились,  и,  может  быть,  именно  в  том   году,   каким   помечена
инвентаризация. А может быть, чуть раньше или чуть позже.  Это  никому  не
известно. Никто не мог сказать мне  ничего  определенного.  Бумажки  живут
своей скрытной медленной жизнью, рассчитанной на тысячелетия,  как  камни,
как ледники.


   В ссылках отец провел лучшие  годы:  с  семнадцатилетнего  возраста  до
двадцати шести лет. Об этих годах он рассказывал мало. Иногда в  разговоре
с матерью скажет полушутливо: "Кто из нас был в ссылке: ты или я?", и  это
имело иронический смысл и было как бы требованием неких домашних  поблажек
за счет тяжелого прошлого. Для нас,  детей,  шутливость  таких  разговоров
была очевидна, и  потому  представление  об  отцовских  ссылках  создалось
несколько несерьезное. Ну, ссылался четыре раза, ну, бежал - это, наверно,
очень интересно, романтично.  Снова  прошли  долгие  годы,  прежде  чем  я
кое-что узнал об отцовских ссылках тех лет, более полувека назад.
   Романтичного  в  них  было  немного.  Зато  много  было  стужи,  снега,
бездомности, голодания, избиений солдатами (у отца  была  выбита  кость  в
груди от удара прикладом),  были  разговоры  изверившихся,  были  болезни,
предательства, была смерть друзей в охолодавших станках под полярным небом
- и была молодость, отчаянно боровшаяся со всем этим.
   После того как в "Знамени" напечатали в  первоначальном  варианте  этот
очерк,  стали  откликаться  люди,  знавшие  В.Трифонова  в  разные   годы.
Откликнулись двое, которые знали его  по  ссылке.  Большинство-то  умерло:
прошло все-таки пятьдесят с лишком  лет.  Но  двое  выжили,  два  глубоких
старика:  Николай  Никандрович  Накоряков,  человек   известный,   делегат
Лондонского съезда, бывший директор Госиздата, и Борис Евгеньевич  Шалаев,
по профессии инженер-теплотехник, живущий сейчас  в  Свердловске,  человек
тоже с революционным прошлым. Как-то дома зазвонил телефон,  и  я  услышал
высокий старческий голос: "А я вашего батюшку  знал  по  тюменской  ссылке
1907 года. Мы его звали Тришкой. Он немного прихрамывал".
   Я не слышал, чтобы отец когда-нибудь прихрамывал. Но, наверно, это  так
и было.
   Н.Н.Накоряков познакомился с ним сразу же после того, как отец бежал из
Тобольска, из административной ссылки, в  Тюмень.  Отец  отпустил  бороду,
чтобы изменить лицо. Возможно, он и прихрамывал тогда  для  маскировки.  Я
приехал к Николаю Никандровичу  домой,  в  Мансуровский  переулок,  однако
старичок - с гаснущим зрением, но с необыкновенно  ясным,  четким  умом  -
немногое смог добавить к тому, что сказал по телефону. С тех пор,  с  1907
года, он не видел отца ни разу. В его памяти отец  остался  двадцатилетним
юношей,  Тришкой,  вдвое  более  молодым,  чем  я.   Поэтому   он   сказал
разочарованно: "Вы на своего отца не походите". Он вспомнил еще, что  отец
работал в Тюмени слесарем на заводе Машарова.
   От Бориса Евгеньевича  Шалаева  я  получил  много  писем  и  его  очень
интересные  воспоминания  "Из  прошлого  рядового  человека":  о  пермском
подполье,  о  тобольской  ссылке  и  о  Тюмени,  где  он  познакомился   с
В.Трифоновым. Судьба Б.Шалаева  была  и  в  самом  деле  судьбой  рядового
русского человека начала столетия: уральская  глухомань,  какая-то  Нижняя
Салда, семья горнозаводского крестьянина, выбившегося в лесники, учение  в
реальном,  жадность  к  книгам,  ко  всем  вперемешку,  но  непременно   к
"серьезным", юношеское философствование зимними вечерами у печки, и  вдруг
сразу - бомбы, тайная возня со  взрывателями,  знакомство  со  Свердловым,
боевая дружина, выдача провокатором Папочкиным, арест и  "башня"  Пермской
тюрьмы. Осенью 1907 года Б.Шалаев был выслан в административную  ссылку  в
Тобольскую губернию. Он был старше отца на два года.
   Путь из Тюмени в Тобольск - 250 верст этапом, -  описанный  Шалаевым  в
его воспоминаниях, проделал дважды и отец. "Скорость этапа в среднем 25-30
верст в сутки.  Дневки  через  трое  суток.  Наконец  выходим  из  Тюмени.
Конвойные кричат, замахиваются прикладами. Строгость отменная! Выходим  за
город. Отойдя  версты  три  -  команда:  "Стой!  Старосту  политических  к
начальнику конвоя!" Разговор короткий: "Говори, за каких людей  ручаешься,
что не убегут, и каким доверять нельзя. За кого поручишься - ходи как тебе
надо. Только в деревне, чуть подыму тревогу, мигом являйся,  не  подводи".
Шли почти как на воле. Почему же такая неправдоподобная, кажется, свобода?
Очень просто! Не зная, куда девать невероятно  умножившиеся  после  пятого
года неблагонадежные элементы в войсках, правительство вынуждено  было,  в
целях изоляции, массами засылать неблагонадежных в самые медвежьи углы".
   О том же вспоминал В.Трифонов: однажды гнали их по этапу - возможно, по
тому же самому, на Тобольск, - и конвойные попались  на  редкость  хорошие
ребята, чем могли, старались облегчить путь. Ссыльные решили между  собой:
не бежать с дороги, не подводить конвой. Так и дошли до места, а уж оттуда
бежали.
   Тюменский конвой шел до полпути, до села Иевлево, где долина реки  Туры
выходила на  Тобол.  Здесь  этапников  принимал  тобольский  конвой.  А  в
Тобольске еще приходилось ждать днями, неделями парохода "на низ", то есть
на север по Оби: кому куда было назначено поселение.
   Тем  же  пароходом  при  некоторой   отваге   и   счастливом   стечении
обстоятельств можно было вернуться  "с  низу"  в  Тобольск:  так  вернулся
Б.Шалаев, раздобывший подложный паспорт. Таким же  способом  годом  раньше
вернулся в Тобольск В.Трифонов, откуда проехал на  Урал  (работал  там  по
обучению боевых дружин, используя свой ростовский  опыт),  а  после  Урала
перебрался в родной Ростов, где и был схвачен. Само  по  себе  бегство  из
административной ссылки было  делом  нетрудным.  Главная  трудность  -  не
попасться  потом.  Беглые  поселенцы,  пойманные  за   пределами   Сибири,
наказывались строго: до трех лет каторжных работ.
   В конце 1906  года  В.Трифонова  из  Ростовской  тюрьмы  переправили  в
Саратов, он просидел там несколько месяцев - Саратовская тюрьма  оказалась
тяжелой, режим почти каторжный, с карцерами, избиениями,  отец  там  много
болел - и вновь его выслали в Тобольскую губернию, на этот раз в  Туринск.
Вот как вспоминает Б.Шалаев о своем знакомстве с отцом:
   "В 1907 году В.Трифонов оказался в административной ссылке в г.Туринске
вместе с А.А.Сольцем и Э.А.Сольц (сестрой Арона Александровича). Когда  же
обоим Сольцам удалось перевестись в Тюмень, Валентин Андреевич  нелегально
уехал  в  Екатеринбург  и  стал  работать  там  как  организатор  и   член
Екатеринбургского комитета. Об этом периоде его жизни я только слышал, так
как сам лишь с зимы 1907 года появился в ссылке в г.Тобольске.
   С открытием навигации 1908 года в Тобольск одним  из  первых  пароходов
приехал А.А.Сольц, который встретился там со мной и устроил мой перевод  в
Тюмень.
   Вскоре встретился я в Тюмени и с Валентином  Андреевичем.  Он  как  раз
собирался ехать "на низ" для подбора опытных кадров и  для  Тюмени  и  для
Екатеринбурга из числа заброшенных далеко на север  ссыльных.  Поэтому  он
обратился ко мне с просьбой рекомендовать кого-либо из подходящих людей. Я
назвал ему несколько фамилий, но предупредил, что точно не  знаю,  кто  из
них согласится на его приглашение, а особо крупных работников на севере не
знаю. Помню также, что, возвратившись из поездки, он  с  сердцем  заметил:
"Ну уж эти рекомендованные!"  Оказывается,  немало  из  указанных  ему  не
удалось разыскать, а еще больше просто не пожелало ехать, так  как  успело
уже "осесть" на месте и подыскать кое-какой заработок. Надо упомянуть, что
это было время самой худшей реакции. Отовсюду шли вести о новых  виселицах
и  щедрой  раздаче  каторги.  Провокация   работала   весьма   интенсивно,
предыдущий разгром был еще слишком свеж, и возобновление  партработы  было
очень  нелегко.  Знаю,  что  из  крупных  работников   Трифонову   удалось
обнаружить на севере Мельничанского, который потом нелегально пробрался  в
Тюмень".
   Тюмень тех лет - город своеобразный, живой, купеческий  и  пролетарский
одновременно,  с  заводишками,  мастерскими,  судоверфью,  железнодорожным
депо. Кроме того, это был центр, сквозь который  проходил,  где  сгущался,
оседал, таился в бегах почти весь российский бунт, кочевавший в  Сибирь  и
обратно. Три века Тюмень была  перевалочным  пунктом  для  тысяч  и  тысяч
ссыльных, политических и уголовных: все  они,  миновав  Уральский  хребет,
прежде всего попадали в Тюменскую тюрьму - первую тюрьму Сибири. Рабочих в
городе  было  порядочно,  работали,  как  повсюду  в  России,  тяжко,   до
изнеможения, а по праздникам усердно пьянствовали  и  бились  на  кулачках
"вусмерть". Михаил Мишин, один из  революционных  тюменских  деятелей  тех
лет, описал тюменскую старину в своих записках, напечатанных лет  тридцать
назад в журнале "Каторга и ссылка".
   Описал кулачные битвы с криками "Бою поддайте!", с кровавыми увечьями и
многочисленной публикой, майскую забастовку пятого года, и то,  как  стала
сколачиваться   социал-демократическая   организация,   и   как   возникла
типография, и как пошли споры большевиков с меньшевиками, и  как  началась
борьба с эсерами. В июле 1907 года типография провалилась, Мишин  попал  в
тюрьму. Из тюрьмы пытались наладить работу на гектографе,  но  работников,
способных для этого дела, на  воле  никого  не  осталось.  "Опять  помогли
беглые ссыльные, - вспоминает Мишин. - Для временной работы  в  это  время
остановились бежавшие с севера В.Трифонов и  А.Валек".  (Через  двенадцать
лет Антон Валек был повешен колчаковцами в  Екатеринбурге.)  По-настоящему
революционная  работа  оживилась  через  год,  с   появлением   в   городе
А.А.Сольца.
   Об Ароне Сольце я должен рассказать подробней.  Это  был  замечательный
человек  нашей  революции.  Его  сутью  была  несокрушимая  вера  в   силу
справедливости. В.Трифонов  познакомился  с  Сольцем  в  Туринске,  близко
сошелся с ним в  Тюмени.  А.Сольц  был  старше  отца,  имел  большой  опыт
подпольной работы - участвовал в революционном движении еще с  1895  года,
работал вместе с В.П.Ногиным в группе "Рабочее знамя",  затем  примкнул  к
"Искре", и влияние его на В.Трифонова, как и на других молодых ссыльных из
рабочих, было велико, он воспитывал их духовно,  приучал  к  марксистской,
ленинской литературе, да и просто к культуре, к знаниям,  чего  многим  не
хватало. Дружба с А.Сольцем осталась у В.Трифонова на всю жизнь,  Пожалуй,
у отца и не было друга ближе, чем Арон Сольц.
   Помню его с детства - мы жили в одном  доме  -  маленького  человека  с
большой, шишковатой, седой головой. У  него  были  большие  губы,  большие
выпуклые глаза, смотревшие проницательно и строго. Он  казался  мне  очень
умным, очень сердитым и очень больным, всегда тяжело, хрипло дышал.  Кроме
того, он казался мне замечательным шахматистом. Я всегда ему проигрывал.
   Арон  Сольц  был  уроженцем  Вильно,   вырос   в   семье   сравнительно
интеллигентной и зажиточной, купеческой. В своей автобиографии  для  41-го
тома энциклопедического словаря Гранат А.Сольц написал так: "За время моей
гимназической  жизни  я  мало  или,  вернее,   совсем   не   интересовался
социальными вопросами, но  был  весьма  оппозиционно  настроен  к  властям
предержащим.  Источником  этой  оппозиционности  было,   несомненно,   мое
еврейство. В гимназию я попал с величайшими трудностями, ибо попал  тогда,
когда прием был чрезвычайно ограниченный, и вот неравенство в  гражданских
правах меня, конечно, и толкнуло в оппозицию". Сказано  честно,  как  умел
сказать Сольц.
   Б.Шалаев  вспоминает:  как-то  в  Тюмени,   после   собрания,   рабочие
разговорились о том, как  и  почему  они  стали  большевиками.  Почти  все
говорили о "сознании долга", и только Шалаев признался в том, что сознание
долга его ничуть не тревожило, а к марксизму он пришел  по-интеллигентски,
от философии. Над ним  стали  подтрунивать.  Особенно  зло  вышучивал  его
пожилой рабочий, всеми уважаемый Иван Иванович  Борисов;  он  и  обычно-то
относился к Шалаеву свысока, как "истый"  пролетарий  к  интеллигенту.  Но
Сольц неожиданно поддержал Шалаева, сказав, что и он  пришел  к  марксизму
сходным путем. Интерес к философии  возник  от  ущемленности,  от  поисков
справедливости, и философия повела на поиски истины и идеала.
   Между прочим, "истый" пролетарий Борисов через несколько  лет  сделался
провокатором, это выяснилось после революции. Одной из любимых фраз Сольца
была:  "Где  много  говорится  о  добродетели,  там   наверняка   прячется
какое-нибудь преступление".
   После гимназии Сольц учился в Питере,  в  университете,  попал  в  гущу
споров, в схватки марксистов  с  народниками,  был  изгнан  за  участие  в
беспорядках и впервые оказался в тюрьме в  1901  году.  Потом  было  много
арестов, были ссылки, побеги, голодовки, была в начале  империалистической
войны известная прокламация "Долой войну!", за которую  Сольц  получил  по
приговору военного суда два года  крепости.  После  Февральской  революции
Сольц редактировал газету "Социал-демократ", затем  "Правду".  В  голодные
девятнадцатый и двадцатый  годы  он  работал  в  продовольственном  отделе
Моссовета, в Центросоюзе. Однажды какая-то делегация  рабочих,  доведенная
до  крайности  ничтожными  пайками  и  неуступчивостью  Сольца,   вздумала
проконтролировать его самого: "А ну, проверим,  чего  начальники  лопают!"
Пошли к нему на квартиру, обыскали все углы и не  нашли  ни  черта,  кроме
нескольких мороженых картошек.  Между  тем  хозяин  квартиры  распоряжался
вагонами с продовольствием.
   Этот  пример  характерен,  впрочем,  не  для  А.Сольца,  а  для  нравов
революции.
   Многие старые большевики называли А.Сольца "совестью  партии".  В  1920
году А.Сольц был введен в  созданную  по  предложению  Ленина  Центральную
контрольную комиссию,  он  неизменно  входил  во  все  составы  ЦКК  и  ее
Президиума вплоть до 1934 года.  А.Сольц  написал  книгу  о  партэтике.  В
течение многих лет он работал в Верховном суде и  в  комиссиях  по  чистке
партии. Я встречал людей, которых он  спас  от  исключения  из  партии,  и
людей, которых он исключил: все вспоминали о нем с уважением.  Потому  что
все, что он делал, он делал по совести.
   В книге о партэтике А.Сольц писал: "Человек  отдельными  поступками  не
измеряется. Надо знать всего человека, что он из себя представляет".
   Весной 1923 года  А.Сольц  столкнулся  с  некоторыми  фактами,  которые
побудили его заняться обследованием тюрем. По его инициативе В ЦИК  создал
специальную комиссию, облеченную правом освобождения от имени  ВЦИК  всех,
кого она найдет нужным. Эта комиссия  пересмотрела  несколько  тысяч  дел,
причем  лично  беседовала  с  каждым  заключенным,  обнаружила   множество
вопиющих  случаев  неправильного  применения   законов,   бюрократического
подхода, совершенно бессмысленного осуждения за мелкие дела на  длительные
сроки. Были освобождены  две  трети  из  всех,  дела  которых  рассмотрела
комиссия. Затем такие же комиссии были созданы по всему Союзу и  проведена
широкая амнистия. Через год, в 1924 году, "комиссия Сольца" повторила свое
обследование, на этот раз кроме тюрем проверялись  и  народные  суды,  где
скопились тысячи нерассмотренных дел.
   А.Сольц требовал, чтобы работники юстиции  отвечали  за  привлечение  к
суду, за качество приговора. В  1933  году  в  "Известиях"  появилась  его
статья "Об ответе за привлечение, за свой приговор".
   Когда в 1937 году началась кампания массовых репрессий, такой  человек,
как Сольц, не смог молчать. Может, один из немногих он  пытался  бороться.
Он работал тогда помощником  Генерального  прокурора  по  судебно-бытовому
сектору. А.Сольц стал требовать доказательств вины людей, которых называли
врагами народа, добивался доступа к  следственным  материалам,  вступил  в
резкий конфликт с Ежовым, Вышинским. Однажды  он  пришел  к  Вышинскому  и
потребовал материалы по делу Трифонова, сказав при этом, что  не  верит  в
то, что Трифонов - враг народа.  Вышинский  сказал:  "Если  органы  взяли,
значит, враг".  Сольц  побагровел,  закричал:  "Врешь!  Я  знаю  Трифонова
тридцать лет как настоящего большевика, а тебя  знаю  как  меньшевика!"  -
бросил свой портфель и ушел. Вышинского он и в самом  деле  знал  издавна,
еще по Питеру, по юридическому факультету.
   Сольца начали отстранять от дел. Он не сдавался. В октябре 1937 года, в
разгар  репрессий,  он  внезапно  выступил  на  конференции  свердловского
партактива  с  критикой  Вышинского  как  Генерального   прокурора   и   с
требованием  создать   специальную   комиссию   для   расследования   всей
деятельности Вышинского. Ему еще казалось, что прежние  методы,  введенные
при жизни Ленина, обладают силой.  Н.Н.Накоряков