Будем  лечить,  достанем  лекарства.   Устроим
хорошую больницу, если нужно. Но болезнь, к сожалению, не может
зачеркнуть  того,  что  ты  натворил, тех страданий, которые ты
причинил. За все надо  платить,  мой  дорогой.  И  пока  ты  не
поймешь... Линия, по-моему, должна быть только одна".-- "Ты так
считаешь?"--  спрашивает  Рита.  "А  как  же  иначе!"-- говорит
Лариса, изумляясь и возмущаясь одновременно тем, что могут быть
какие-либо сомнения.
     За стеною, в  комнате,  гудит  электрический  полотер.  По
случаю  воскресенья  Цебриков,  муж  Ларисы,  натирает  паркет.
Делает  это  так  рьяно,  с  таким  увлечением,  что  можно  не
опасаться  визита на кухню. Вообще Цебриков превосходный хозяин
и замечательный муж: чуть  выдастся  свободная  минутка  --  он
тотчас  за  совок, за веник, начинает мести ковер, а то полощет
чашки, пылесосит диван  или  же  затеет  маленькую  постирушку.
Лариса  достает  из  холодильника  бутылку  армянского,  слегка
початую, две рюмки из шкафчика. "Витасик! -- стучит в  стену.--
Хочешь  рюмку  коньяку?"  --  "Не-ет! -- Бодрый крик сквозь шум
мотора.--  Возьмите  лимон,  я  купил  утром!  Только  ошпарьте
кипятком!"
     Девятнадцатого  марта,  когда  я  вышел на улицу в снег, в
полночь, я думал: если уж дома, в своем скворечнике, в том,  до
чего  никому  нет дела, кроме меня, я не могу быть независимым,
не  имею  права  совершать  поступки,  тогда   я   ничтожество,
насекомое.
     Ну,  что такое Тохир? Это шестьдесят километров от города,
на юг,  где  кончается  пустыня  и  начинаются  горы.  Когда-то
местечко  принадлежало персам. У некоего хана, как рассказывает
Атабалы, была очень красивая дочь Тохира,  и  в  ее  честь  хан
назвал местечко Тохир,
     Радио сообщает, что в городе тридцать два. А здесь, верно,
как в  другой  стране;  воздух  прохладен,  дуют  ветры,  шумят
деревья. Когда выйдешь на улицу -- она одна в поселке, длинная,
полого спускающаяся в тени вековых тополей и чинар, --  слышно,
как, не умолкая, с чеканным клекотом бежит вода в арыке. Первое
время,  слыша этот клекот, я невольно оглядывался, ища глазами:
казалось, где-то шумит водопад.
     От персов в Тохире не осталось ничего, кроме  двух  жалких
глинобитных  домиков.  Один  полуразрушен,  другой  превращен в
сарай: Атабалы держит в нем  свои  мотыги  и  грабли.  Из  окна
комнаты  я  вижу это бывшее шахское владение из кизяка и думаю:
"Also, sprach Zarathusta". У меня есть пристрастие  к  цитатам,
словечкам.  Из  книг  я  выковыриваю цитаты. "Also,-- думаю я с
удовольствием,-- sprach Zarathusta". Изумительно точная цитата.
Одна из тех, что  сопровождает  меня  всю  жизнь.  В  ней  есть
философское  отношение к жизни, начитанность, интеллигентность,
знание языков, а также  --  ерунда  и  обман.  Ибо  знания  мои
приблизительны, интеллигентность показная, я никогда всерьез не
читал  Ницше  и  ничего по-настоящему не знаю ни о Персии, ни о
Заратустре, а немецким и французским языками владею лишь в  той
степени,   чтобы   в  туристской  поездке  сказать  кельнеру  в
ресторане: "Пожалуйста, еще хлеба!"
     Когда-то я дурил голову одной девочке, ей было тринадцать,
а мне четырнадцать. Дело происходило в центре Москвы, на улице,
которой сейчас не существует. Дома, естественно, тоже. Дом  был
крепкий,  пятиэтажный  молодец  в стиле дешевого модерна начала
века. Я помню лестницу,  пахнущую  кошками  и  нечистотами,  но
чугунные  тонкие  решетки  на полукруглых окнах были изысканны,
как рисунки Бердслея. Помню квартиру, запутанную, как аквариум,
полный  водорослей.  Было  несколько  коридоров,   заставленных
шкафами  до  потолка,  где  можно было проплывать только боком.
Девочка сидела на диване, от ее  рук  шел  запах  йода,  и  она
читала  собственные  стихи,  на  мой  взгляд,  прекрасные. Я же
спросил ее: "А ты читала "Also, sprach  Zarathusta"?"  И  после
этого  были  какие-то  полудетские  достижения,  основанные  на
мелком обмане.
     Also, я  живу  в  деревянном  домике  на  территории  дачи
работников  культуры.  Таких домиков на территории пять, сейчас
они все пустуют. Сезон начинается в июне. Устав от  работы,  от
сидения  на  одном  месте,  я  выхожу  в  сад  и  веду беседы с
директором дачи -- он же садовник,  он  же  сторож  --  Атабалы
Кульмамедовым.  Милейший  человек.  Ему  лет пятьдесят пять. Он
худощав и высок, какими бывают туркмены из племени теке, в  его
сухом,  черновато-смуглом,  небритом  и  вытянутом,  со впалыми
щеками лице видна постоянная озабоченность, что не  удивительно
для  человека,  у  которого  орава  детей;  он  очень работящ и
одновременно добродушен и, если видит, что мне  хочется  с  ним
поболтать,  отложит  любую работу и будет разговаривать со мной
час и два. Он угощает меня чаем и вареньем из  алычи,  покупает
сигареты,  если я попрошу, и оказывает другие небольшие услуги.
Жена  Атабалы  тоже  текинка,  она  полная,  статная,  медленно
двигается,  ходит  в  длинном  темно-вишневом платье куйнак. Ее
зовут Язгуль. Лицо  Язгуль  усталое,  пыльно-коричневого  тона,
несколько   квадратное,   отчего   напоминает  львиное,  все  в
морщинках непрестанного  материнства,  а  руки,  обнаженные  до
локтей,--  молодые,  сильные.  Наверно, и тело Язгуль с большим
животом,  низкой  тяжелой  грудью,  едва   очерчивающееся   под
складками  куйнака,--  еще  сильно,  полно  жизни. Ей лет сорок
шесть, сорок семь. Старшие дети давно женились, живут отдельно.
Сейчас здесь, в Тохире, осталось пятеро: три дочери и два сына.
Самого  младшего  зовут  Дурдкули.  Это   важный   медлительный
пятилетний  человек,  от  которого  не добьешься лишнего слова.
Как-то я спросил у него: "Дурдкули, сколько тебе  лет?"  Он  не
ответил  и,  важно  повернувшись,  побежал  прочь, но ладошку с
растопыренными пальцами  держал  сзади  на  штанах,  показывая:
пять.  Вечно  он  куда-то  пропадает,  мать его ищет, и по саду
разносится ее крик: "Дурдкули-и!"
     Язгуль неграмотна, по-русски говорит  очень  плохо,  но  в
отличие  от  многих  деревенских  туркменок лишена утомительной
восточной  стеснительности.  Разговаривая  со  мной,  с  трудом
подбирая слова, она спокойно и прямо, не мигая, смотрит на меня
своими желтыми неподвижными глазами.
     -- Язгуль,-- спрашиваю я,-- у вас есть ножницы?
     -- Сейчас.-- Язгуль величаво кивает и, обращаясь к кому-то
в глубь дома, кричит по-туркменски.
     Выходит   одна  из  дочерей  и,  глядя  вбок,  мимо  меня,
протягивает ножницы. Иногда я прошу кусок мыла, лампочку, нитку
с иголкой, чистую тетрадку, клей, и все это  находится  в  доме
Язгуль.  Разумеется,  я  стараюсь вручить Язгуль деньги, но она
никогда не берет.
      -- Ай, -- говорит она  и  делает  плавный,  презрительный
жест рукой.
     Однажды  долго  не  мог  заснуть, думая о Язгуль. Меня это
даже слегка напугало. Хотя что может теперь меня напугать? Была
какая-то секундная горечь.  Человек  осознает  свой  возраст  с
опозданием.  Вроде того, как с изменой жены: все уже все знают,
а ты не  догадываешься.  Но  есть  нечто,  существующее  помимо
сознания,  какой-то  тайный  часовой  механизм,  который  вдруг
подает сигналы. Помню, как ехал подростком в трамвае  и  увидел
молодую  женщину,  сидевшую  напротив, ничем не примечательную,
загорелую, грудастую, с сумкой на  коленях,  с  голыми  ногами,
которые  она  скрестила  небрежно: то, как я увидел эту сидящую
женщину, было для меня внезапно и  ново  и  тоже,  как  теперь,
слегка  напугало.  Сразу  после того, как думал ночью о Язгуль,
перекинулся на мысли о себе. Это связано неумолимо: как  только
задумываюсь  о  времени,  тут  же  перескакиваю на свою дорогую
персону. Кто я, что я и так далее, Иногда думаешь: все  ничего,
я  в  порядке. А иногда -- тоска. Нет, думаешь, толку не вышло.
Всю жизнь делал не то, что хотелось, а то,  что  делалось,  что
позволяло  жить.  А  мог  бы, наверное. Вот если 6 тогда, сразу
после института, в сорок каком-то... Ну, и так  далее,  и  тому
подобное.
     Мне  уже  сорок восемь, а выгляжу лет на десять старше. От
сидячей  жизни  и  неумеренного  курения  мое  лицо   приобрело
желтоватый  оттенок, одрябло, под глазами у меня мешки, которые
темнеют и увеличиваются,  когда  накануне  "расширишь  сосуды".
Раньше  я пил порядочно, называл это "расширить сосуды", теперь
же врачи запретили, да и сам чувствую: после трех, а то и  двух
рюмок  сердце  колотится  неимоверно  и  задыхаюсь. Курить тоже
заставили бросить. Но дело не в том. Совершенно не в том! Можно
болеть, можно всю жизнь делать работу  не  по  душе,  но  нужно
ощущать  себя  человеком.  Для этого необходимо единственное --
атмосфера простой человечности. Простой, как арифметика.  Никто
не  может выработать это ощущение сам, автономно, оно возникает
от других, от близких. Мы не замечаем, как иногда  утрачивается
это  вековечное, истинное: быть близким для близких. Ну, что за
ветошь:  возлюби  ближнего  своего?  Библейская  болтология   и
идеализм.  Но  если  человек не чувствует близости близких, то,
как бы ни был он интеллектуально  высок,  идейно  подкован,  он
начинает   душевно   корчиться   и  задыхаться  --  не  хватает
кислорода.
     Когда он сказал мне: "А ты чем лучше? Производишь какую-то
муру, а твоя совесть молчит?" -- я  почувствовал,  как  у  меня
что-то  остановилось в груди, в аорте. Я двигал ртом, ничего не
мог произнести, а он смотрел на меня уже не так, как раньше,  а
с  испугом. Наконец я сказал: "Негодяй! На эту муру я тебя поил
и кормил семнадцать лет, довел до десятого класса! На эту  муру
ты  покупаешь  себе  джинсы, пластинки и всякую дрянь! И сам ты
дрянь!" И тут я его  ударил.  Он  согнулся  и  побежал  в  свою
комнату.  Я  знал,  что  ему  было  больно.  Но я не чувствовал
никакой жалости к нему -- хотя я бил его редко, может быть, два
или три раза за всю жизнь,--  я  только  чувствовал  пустоту  и
отчаянье, которое эту пустоту заполняло. Фраза, брошенная мне в
лицо, была давно придумана, и в ней были ненависть и презрение,
накопленные  месяцами  и,  может  быть,  даже  годами. Там был,
конечно, не один Кирилл, но и Рита. Так они  разговаривают  обо
мне  между  собой.  И, главное, в этой фразе был я! Я, я! Узнал
свои  словечки:   "производишь   муру".   Презрение   --   вещь
заразительная.  Я  никогда  не  вскипел бы так бурно, если 6 не
почуял в этой фразе себя, свое тайное, как  дурная,  скрываемая
болезнь,  презренье к "муре" и к своей собственной тоже.Но ведь
парень ничего этого не знал.  Он  получил  затрещину  и  убежал
ошеломленный, давясь слезами.
     Тот день начался с того, что я нашел у Кирилла в комнате в
ящике  стола  --  очень  хотелось  курить,  я искал сигареты --
маленькую   книжечку   в   кожаном   переплете    с    запором.
Заинтересовался,  открыл:  ключик  лежал  рядом.  Это  оказался
дневник, начатый Кириллом несколько месяцев назад.  Я  пробежал
по  диагонали  страниц  двадцать,  исписанных крупным и жидким,
полудетским почерком,-- было неловко, но я сказал себе,  что  с
позиций  воспитателя  имею абсолютное право. Много было ерунды,
описание футбольной встречи  с  другой  школой,  рассуждения  о
какой-то   научно-фантастической   книге  современного  автора,
по-видимому, порядочной гадости, взаимоотношения с неким  А.  и
некоей  О.,  описанные многословно и туманно, с многоточиями, и
затем запись о праздновании собственного дня рождения. Накануне
-- подробнейшие прогнозы насчет  того,  кто  что  подарит.  Эта
страсть  к  получению подарков, которую Кирилл демонстрировал с
такой  замечательной  искренностью  и  прямотой,--  началась  в
младенчестве и продолжается до сих пор -- всегда меня коробила,
но  все же я к ней привык. Не новость. То же самое было у Риты.
"Посмотрим, на что расшибется папа. Еще летом обещал  мне  маг,
ну  не  "Грундиг"  конечно,  на  это  его не хватит, но хотя бы
"Комету". У Серого "Комета" работает  клево,  так  что  я  буду
вполне  satisfied". Развязный тон слегка задел, но я проглотил,
читал дальше. Действительно, я подарил парню "Комету".  Причем,
помню,  предвкушал  впечатление, какое произведет подарок. Я-то
был  уверен,  что  для  него  это  сюрприз,   летнее   обещание
совершенно из меня выветрилось, но он все помнил железно. То-то
я   удивился:  хоть  и  благодарил,  но  как-то  спокойно,  без
восторга.
     Допекла меня другая запись: "Приходила кикимора и принесла
какой-то жалкий альбомчик для открыток и набор красок. Рубля на
три все  вместе.  Недаром  мама  говорит,   что   старые   девы
отличаются подозрительностью и жадностью..." Это было сказано о
моей сестре и его тетке Наташе. Если 6 Наташка прочла -- брр! Я
содрогнулся.   Мне  захотелось  вырвать  страницу,  чтоб  этого
страшного никогда не случилось. Но остановился: страница  могла
понадобиться.  В  бедной  Наташкиной  памяти  остались наши дни
рождения,  когда  альбом  для  открыток  и   краски   считались
ценностью.  Нет, возмутило не то, не торгашеская -- в рублях --
оценка, а  хладнокровное  лицемерие.  Ведь  он,  подлец,  тетку
благодарил, даже чмокнул в щеку, улыбался приветливо и задавал,
как нежный племянник, вопросы: "А что у тебя на работе? А когда
ты будешь отдыхать?" И в тот же вечер: кикимора...
     Я  тупо рассматривал книжечку, кожаный переплет, запорчик,
ключик  (не  Наташка  ли  подарила  год  назад?)  и  размышлял:
говорить подлецу или промолчать? Решил -- молчать. Иметь в виду
на крайний случай. Но предчувствовал, что не сдержусь. И верно,
в  тот  же день вечером он канючил билеты на американский джаз.
Приставал сначала к матери, потом ко мне. Рита сказала, что она
против категорически: во-первых, на другой день  была  какая-то
ответственная  контрольная,  во-вторых,  дорого,  два билета по
пять рублей, он собирался идти со своей девочкой, и, в-третьих,
Рите не нравилась девочка. По мнению Риты, она плохо  воспитана
и, когда приходит к нам в дом, ведет себя недостаточно скромно.
Ну,  бог  с  ней,  я  этого  не  замечал  и  возражал по другим
причинам.  Тот  продолжал  ныть  со  своим  обычным  упорством.
"Па-а..." -- нудил он плачущим голосом, как обиженный маленький
мальчик.  "Билетов  нет и достать их невозможно. Все! Конец! --
сказал я.-- Иди в свою комнату  и  занимайся".--  "А  попросить
тетю  Наташу?"  Я поглядел на него с большим интересом. Голубые
глаза смотрели ясно и преданно. Наташа работает в министерстве,
иногда достает дефицитные билеты. "Тетю  Наташу?"  --  "Ну  да,
помнишь,  она  доставала  на Дина Рида?" -- "А тебе не будет ли
неприятно,-- сказал я, чеканя каждое слово,--  получать  билеты
из рук кикиморы?"
     Он уставился на меня обалдело. "Какой кикиморы?" -- "Но ты
ведь называешь тетю Наташу кикиморой?" И тут я увидел, как лицо
моего  сына  мгновенно  и  на глазах -- как светочувствительная
бумага -- покрывается темной краской, начиная с ушей. "Ты читал
дневник?  --  вскрикнул  он.--  Как  же  ты  мог..."  Его  лицо
исказилось,  глаза  сузились, я увидел бешеное презрение, и это
был его истинный взгляд. Разумеется, я  объяснил  ему,  что  не
"как  же я мог", а "как же он мог" -- писать так гнусно о своей
тетке, родном человеке, который его искренне любит.  Я  говорил
очень  взволнованно.  Рита  пришла  из  своей  комнаты и стояла
молча. Хотя отношения у нас были  натянутые,  она  не  пыталась
взять  сторону  сына, который не слушал меня и только повторял,
качая  головой:  "Эх,  ты...  Эх,  ты..."  Наверное,  ей   было
неприятно.  Но  тот  не понимал ничего. По-видимому, был сражен
тем, что я мог прочесть его глупости по поводу А. и О.  Наконец
Рита   раскрыла   рот   и   произнесла   укоризненно:   "Кирка,
действительно, как ты мог написать такую вещь?"
     Я сказал: "А ты  не  удивляйся.  Он  написал  то,  что  ты
говоришь  вслух".  Конечно,  был возглас протеста, оскорбленное
лицо и мудрый, педагогический вывод: "Кирилла я не  оправдываю,
но  тон твоего разговора меня возмущает!" После этого она ушла.
А Кириллу только того и нужно. Он сказал, что я всех оскорбляю,
и его и мать, что у меня  самого  нет  совести,  если  я  читаю
дневники.  Но  я закричал, что у меня есть право отца. Что пока
ему нет восемнадцати, сопляку, я обязан знать,  чем  он  живет,
его   личную  жизнь,  всю  его  подноготную,  потому  что  несу
ответственность за него, а после восемнадцати -- может катиться
на все четыре стороны, пожалуйста,  не  возражаю.  "Я  тоже  не
возражаю",--  пробурчал  этот  наглец. "Но сейчас, когда я вижу
подлость,-- гремел я,-- я не намерен давать тебе  потачку!"  --
"Я  тоже,  если  увижу  подлость..."  Вот  так  мы  пререкались
скандально, базарно -- с каждой минутой я все более ощущал свое
бессилие,-- и потом он сказал фразу "производишь  муру",  после
чего  я  его  ударил,  ладонью по губам, и он убежал. Сначала в
свою комнату, потом -- из дому.
     Он исчез на сутки. Это  были,  наверное,  самые  кошмарные
сутки  в  моей  жизни.  Потому  что я казнил себя и терзался. И
Рита, конечно, не умолкала, но ее беснования меня не трогали. Я
просто отупел от ужаса, от того, что я себе представлял и в чем
видел  виновником  себя,  одного  себя,   несчастного   идиота,
неврастеника,--   подумаешь,  распустил  руки,  назвали  сестру
кикиморой! Ну и что? Устраивать из-за этого допрос, мордобитие,
так унижать и оскорблять парня? В третьем часу ночи дежурный по
городу сообщил  нам,  что  в  Коптеве  найден  труп  юноши  лет
семнадцати, зарезан ножом. Не было ли на нашем мальчике меховой
шапки  и  кожаной  безрукавной кацавейки на меху? Меховая шапка
была! Была! Но кожаной безрукавной кацавейки не  было.  Он  мог
взять  кацавейку  у  товарища.  Мог зачем-то поехать в Коптево.
Вызвали такси, помчались в Коптево, на другой конец  города.  В
машине  Рите  сделалось  плохо,  остановились,  я массировал ей
сердце, шофер побежал за лекарством -- в медпункт  Белорусского
вокзала. В морг Коптевской больницы я пошел один, Рита осталась
в  машине.  Хотя я был совершенно уверен в том, что наш мальчик
не мог очутиться здесь, ноги мои подгибались, когда я спускался
по лестнице в узком каменном коридоре.  Юноша  был  черноволос,
один  глаз  открыт,  другой  заляпан черной кровяной коркой. Мы
приехали домой в пятом часу.
     В семь он позвонил и сказал, чтоб мы не  волновались,  что
он у девочки на даче, здесь нет телефона, поэтому он не сообщил
вовремя, виноват, excuse me. А сейчас звонит со станции. "Ты не
пойдешь   на  контрольную?"  --  с  внезапной  и,  как  обычно,
изумившей меня  трезвостью  спросила  Рита.  "Нет,  пока!"  Это
"пока" было сказано залихватски, этакое веселенькое, забубенное
-- однова  живем! -- затем щелк, трубка повешена. Рита тихонько
плакала, а я сидел в кресле, закрыв глаза, и  видел  рассветную
тьму  на станции, будку автомата, промерзшую, как погреб, запах
гари и низкую, над лесом, луну. Двое бегут на лыжах: сначала по
лыжне вдоль путей, потом сворачивают  в  лес.  За  калиткой  их
встречает  собака, на даче тепло, в печке горят березовые дрова
-- впрочем, это из моей юности, на даче у "девочки",  наверное,
батареи  водяного  отопления,  топят  углем или газом. Все было
когда-то и у меня.  Какие  там  контрольные!  Он  про  отца-то,
раскровенившего губу, и думать забыл...
     Моя  необходимость  отпала.  Это  было ясно. Ну -- деньги,
кормежка, билеты на джаз, полезные знакомства, это само  собой.
Некоторое  волнение,  когда  мне бывает плохо. "Папа, тебе дать
что-нибудь? Нет?.. Ну, я побежал! У меня деловая  свиданка.  Ты
лежи, не вставай". А что еще нужно? Один приятель, папаша моего
возраста, сказал: "Скажи спасибо, что он тебе не ответил крюком
слева  в  печень. Мой однажды меня нокаутировал". Наверное, все
нормально, но я просто не знаю этого: когда я  был  в  возрасте
Кирилла,  у  меня  не  было  ни  матери,  ни отца. Мать подолгу
болела, месяцами в санаториях, отец погиб в тридцать девятом на
Карельском перешейке,  он  был  военный  инженер.  Воспитывала,
тянула