итуту,  в  котором  учится,  к  своей  будущей
профессии? Быть педагогом? О нет! Это же удел посредственностей, бездарен,
неудачников. И  потому  у  него  нет  по  существу  друзей.  Все  "друзья"
распределяются по его личным потребностям. Ну -  Ремешков,  например,  это
"фотографический" друг. Федя Каплин - друг по  части  науки,  литературных
разговоров.  На  четвертом  курсе  у  него  есть  друзья   "библиотечные",
"театральные", "волейбольные" и так далее.  И  я  -  на  особой  должности
"друга детства". В отношении подруг у  него,  очевидно,  такое  же  строго
ведомственное распределение.
   Но почему все-таки, зная Палавина давно, я впервые начал этот  разговор
только сейчас, на исходе третьего курса? Надо сказать,  что  мне  как  раз
мешала эта моя должность "друга детства". Я спорил с ним часто, но  всегда
по мелочам. Вот в чем дело. Я считаю своей главной виной тот факт,  что  я
долго мирился с его недостатками. То есть... Одним словом,  не  говорил  с
ним принципиально и только  сейчас...  А  сейчас  меня  толкнула  на  этот
разговор одна история, которую рассказала мне давнишняя подруга Палавина -
не знаю уж, по какому там ведомству. Короче, вот что...
   И Вадим быстро, в том сухом, протокольном  тоне,  который  казался  ему
наиболее подходящим для этого необычного случая,  передал  слово  в  слово
Валин рассказ.  Еще  в  начале  его  выступления  в  комнату  вошли  Федор
Андреевич Крылов и Левчук и сели позади стола бюро. В комнате  было  очень
тихо. Все слушали  Вадима  внимательно  и  каждый  по-своему.  Спартак  то
взволнованно хмурился, то начинал быстро, одобрительно кивать  головой,  а
потом настороженно смотрел на Вадима,  подняв  свои  густо-черные  круглые
брови и шевеля губами, словно стараясь что-то  подсказать  Вадиму.  Марина
Гравец, удобно расставив локти, положила один кулак на другой,  в  верхний
уперлась подбородком и смотрела на Вадима не отрываясь, с таким интересом,
словно он рассказывал что-то очень увлекательное.
   Вадим видел одного Палавина. Нагнув  голову,  упорно,  из-подо  лба  он
ловил нестойкий, ускользающий взгляд голубых глаз  Сергея.  А  тот  каждую
минуту становился другим. Сначала он выглядел равнодушным. Зевал.  Спичкой
ковырялся в своей трубке. Потом, как рассеянный студент во  время  лекций,
решивший  вдруг  проявить  усердие  и  послушать  профессора,  он  глубоко
вздохнул и, подперев голову рукой, с  любопытством  уставился  на  Вадима.
Потом  он  выпрямился,  опустил  руки  под  стол.  Слушал   удивленно,   с
полуоткрытым ртом. Вдруг хмурился  и  воинственно  поднимал  плечи,  хотел
что-то сказать, но сдерживал себя, молчал, горбился. И вновь выпрямлялся и
быстро оглядывал  всех  в  комнате.  Потом  он  начал  краснеть,  лоб  его
заблестел, и он вынул носовой платок, но вытер почему-то подбородок.
   Когда Вадим кончил рассказ о Вале, Палавин сразу спросил:
   - Ну и что?
   - Я знаю, -  сказал  Вадим,  глядя  на  Палавина,  -  что  Палавин  все
рассказанное мною может отрицать. Свидетелей нет. Самой Вали здесь нет. Но
дело не в этом. У нас тут не судебное следствие. Все, что  рассказала  мне
Валя, - а я верю ей до последнего слова, - только добавление к остальному.
Портрет готов. Мы обсуждаем сегодня поведение  человека,  его  характер  и
жизнь. Я знаю, не только мне - другим тоже есть что сказать. И вот давайте
поговорим,  потому  что...  -   и,   мрачно   насупясь,   Вадим   закончил
скороговоркой: - ...Потому что пока еще есть время. Еще можно  что-то  ему
объяснить. Человек он все же не потерянный, я думаю... Так мне кажется, во
всяком случае...
   - Спасибо, - сказал Палавин. - Прошу слова!
   - Белов, кончил? - спросил Спартак.
   - Кончил пока.
   Вадим сел, и сейчас же, не  дожидаясь  приглашения  Спартака,  поднялся
Палавин.
   -  Я  обвиняю  Белова!  -  выговорил  он  поспешно,  -  Обвиняю  его  в
злонамеренной клевете! Да, не он обвиняет сегодня, а я его обвиняю...
   - Ты говори,  говори,  -  сказал  Спартак,  хмурясь,  -  а  мы  уж  тут
разберемся, кто кого обвиняет.
   - Я и говорю, товарищ Галустян. Прошу не понукать. Так вот, Белов узнал
окольным путем кое-что из  моей,  о  моей...  ну,  неудачной  любви,  если
хотите, и постарался из этого "кое-что" состряпать дело. Аморальное  дело,
грязное, постарался облить меня грязью. Я-то знаю, зачем это  нужно.  И  я
возмущен тем, что бюро комсомола находит возможным  под  видом  обсуждения
моего, так сказать, общественного лица выслушивать эту нелепую сплетню.  Я
возмущен беспринципностью бюро - прошу записать в протокол! Что, у нас нет
больше дел на бюро? Все у нас блестяще, все вопросы решены?
   Спартак постучал смуглым остроугольным пальцем по столу.
   - Палавин, ты должен говорить сейчас не  о  бюро,  а  о  себе.  Отвечай
Белову по существу.
   Палавин посмотрел на Спартака, потом на Вадима, на членов бюро и  вдруг
опустился на стул.
   - Я отказываюсь вам отвечать.
   - Что? Отказываешься отвечать комсомольскому бюро?  -  спросил  Спартак
после паузы.
   - Я отказываюсь, да. Потому что  вы  неоправданно  вмешиваетесь  в  мою
личную жизнь... Это низкое любопытство...
   - Нет, подожди, Палавин! - сказал Спартак, вставая, и его черные  брови
жестко сомкнулись. - Ты не своди весь разговор к этой истории с Валей.  Не
хитри, Сергей! Белов говорил обо всем твоем поведении в институте, о твоем
отношении к преподавателям, к товарищам, подругам  -  вот  о  чем.  Будешь
отвечать?
   Палавин отрицательно покачал головой.
   - Так. Ну что ж,  -  сказал  Спартак,  помолчав,  -  не  хочешь  сейчас
говорить, заговоришь потом. Кто будет выступать?
   Попросил слово Горцев, член бюро по сектору быта. Говорил он  медленно,
с утомительными паузами и все время, пока говорил,  трогал  лицо:  потирал
пальцами бледный лоб, нежно ощупывал шею, накручивал  на  палец  белокурую
прядь... Да, он тоже  замечал,  что  Палавин  выбрал  в  жизни  нехороший,
нетоварищеский стиль. Но ему  не  казалось  возможным  обсуждать  на  бюро
мелкие факты, характеризующие этот стиль.  Теперь  ему  кажется,  что  это
будет полезно  для  Палавина.  Ведь  было  же  полезно  для  Лагоденко  то
комсомольское собрание, на  котором  критиковали  Лагоденко  за  грубость,
бахвальство,  недисциплинированность.  Лагоденко   сильно   изменился   за
последнее время, и в лучшую сторону.
   - Женился - остепенился, - сказал кто-то шутливо.
   - Нет, потому  что  многое  понял  и  воспринял  критику  правильно.  С
Палавиным  дело  сложнее  и  ошибки  его  серьезней.  В  истории  с   этой
девушкой... Тут, конечно, трудно разобраться,  если  Палавин  отказывается
говорить. Вероятно, он вел себя небезукоризненно. Вероятно,  так.  Но  то,
что он отказывается говорить...
   - Я буду говорить в райкоме! - отрывисто кинул Палавин. -  О  вас  буду
говорить и о Белове...
   Затем выступили Нина Фокина и Марина. Обе говорили очень пространно,  с
жаром,  и,  хотя  они  целиком  поддерживали  Вадима,  ему  казалось,  что
выступления их так же неубедительны и нечетки, как и выступление  Горцева.
Да, они возмущались поведением Палавина, говорили гневные слова, требовали
строгого выговора с предупреждением, но Вадим чувствовал, что возмущает их
главным образом поступок Сергея с Валей. А это очень принижало обсуждение,
а Сергею давало возможность спорить, оправдываться.
   Как только Марина умолкла, Палавин попросил слова.
   - Нет, я все же  буду  говорить,  -  сказал  он,  решительно  встряхнув
головой. - Я не доставлю вам удовольствия своим молчанием. Выясняется, что
здесь обсуждают мой характер. Обижаются даже, что я  не  принимаю  в  этом
участия... Да, это мило! - Он нервно усмехнулся. - Не надейтесь, пикантных
подробностей вы не услышите. Скажу только, что  обвинение  насчет  Вали  я
полностью отметаю. У вас нет никаких оснований обвинять меня в  аморальном
поведении по отношению к ней. Никаких! У вас нет фактов.  Слова  Белова  -
только слова. Громкие, пустые слова. Ах, нехорошо, безнравственно!  А  что
безнравственно? Что нехорошо?.. Ведь он так и не смог  ясно  сказать:  что
худого я сделал Вале? И не сможет, конечно. Потому что то,  что  произошло
между нами двумя - мной и Валей, - это дело нас двоих. И больше  я  ничего
не скажу по этому делу. Да, личная жизнь у нас сливается  с  общественной.
Но это  не  значит,  что  личная  жизнь  целиком  поглощена  общественной,
растворяется в ней. Нет! Существует грань, и остерегайтесь переступать эту
грань без достаточных  оснований.  Я  не  позволю  производить  над  собой
эксперименты! - Он говорил теперь очень громко  и  уверенно  и  размахивал
кулаком, точно нацеливаясь самого себя ударить в подбородок.
   - Ты отрицаешь все, что говорил Белов? - спросил Спартак.
   - Что? - Палавин молчал секунду, глядя на  Спартака  пристально,  потом
заговорил  еще  громче:  -  Отрицаю?  Да,  я   отрицаю   этот   тон,   эту
оскорбительную манеру... эту, понимаете...  это  высокомерие  и  ханжество
одновременно! Вы слышали, что считает Белов  своей  главной  виной?  Своей
главной виной он считает, видите ли... - Палавин возбужденно рассмеялся, -
то, что он долго мирился с моими  недостатками!  А,  каково?  Нет,  просто
блеск!..
   Вадим заметил, что Спартак чуть  заметно  усмехнулся  и,  чтобы  скрыть
улыбку, нахмурился и сказал сурово:
   - Ты брось к словам придираться! Человек оговорился, слушай...
   - Оговорился? Нет, нисколько! Скорее - выговорился, да,  да!  У  самого
Белова, видите ли, недостатков, конечно, быть не может. Что  вы?!  Откуда?
Это  же  ходячая  добродетель.  У  него  осталась  единственная  забота  -
искоренять недостатки в других. И  вот  на  этом  благородном  поприще  он
что-то недосмотрел,  провинился...  Ай-яй-яй!  -  Палавин  сцепил  руки  в
пальцах и горестно покачал головой. - И это, по-вашему, не высокомерие, не
зазнайство? Это ли, черт возьми, не дьявольская, отпетая самовлюбленность?
И вот этот человек, так называемый  "друг  детства",  который  всю  жизнь,
оказывается, меня обманывал, лицемерил, - я думал, что он относится ко мне
честно, по-дружески, а он, значит, только "мирился с моими  недостатками"!
- этот человек смеет обвинять меня в бесчестии, в аморальном поведении! Да
разве он может понять всю сложность, всю глубину моих отношений  с  Валей?
Разве может понять он, этот добродетельный  уникум,  этот  достойный  член
"армии спасения", что разрыв с Валей мне  тоже  стоил...  И  мне  пришлось
кое-что пережить?.. Хотя, впрочем, говорить об этом я тут не буду.  Я  дал
себе слово. Короче говоря, я считаю: все выступление Белова - это  наивное
ханжество, над которым в другое время я бы весело посмеялся  и  только.  А
сейчас вот приходится с  серьезным  видом  что-то  объяснять,  доказывать.
Хотя, пожалуй, достаточно.
   И Палавин сел на свое место, глубоко и  с  удовлетворением  вздохнул  и
принялся набивать трубку. Вадим  сразу  почувствовал,  что  речь  Палавина
произвела впечатление. Наступила пауза: все как будто немного растерялись,
не знали, о чем говорить дальше. И сам Вадим вдруг растерялся,  пораженный
той  адвокатской  ловкостью,  с  какой  Палавин  сумел  защитить  себя   и
одновременно  выставить  его,  Вадима,  в  смешном   свете.   Насупившись,
покраснев так, что все лицо его горело, Вадим  сидел  с  угрюмо  опущенной
головой и упрямо, отчаянно старался понять: какую  ошибку  совершил  он  в
своем выступлении? О чем  забыл  сказать?  Почему  эти  слова,  еще  вчера
казавшиеся ему убийственными для Палавина, прозвучали сегодня так  бледно,
неубедительно?..
   Групорг Пичугина между тем распространялась  о  том,  что  "практически
невозможно доказать, что поведение Палавина с этой женщиной  аморально.  В
интимной  жизни  каждого  из  нас  существует  много  сторон,  недоступных
постороннему глазу, трудноуловимых оттенков - будто бы  незаметных,  а  на
самом деле очень значительных... Ее  ли  он  обманул?  А  может  быть,  он
обманулся сам - любил,  идеализировал  свой  предмет,  а  затем  наступило
жестокое разочарование... Ничего не известно. Можно только гадать".
   -  Вы,  стало  быть,   придерживаетесь   точки   зрения   агностицизма,
непознаваемости палавинских поступков? - мрачно перебил ее Спартак. - Нет,
товарищ Пичугина. Давайте говорить не о  частностях,  а  по  существу.  Об
эгоизме  Палавина,  его  верхоглядстве,  высокомерии,  в  чем  эти   черты
характера выражались.
   Вадим видел, что и Спартак, несмотря на его деловой и решительный  тон,
несколько  растерян  и  раздражен  тем,  что  обсуждение  скатывается   на
неправильный   путь,   в    мелководье    пустых    догадок,    никчемного
психологизирования. И сам Палавин уже начал принимать  в  этом  обсуждении
"самокритическое" участие.
   - Ну, какие недостатки в  моем  характере?  -  говорил  он,  совершенно
успокоившись. - Я, например... ну, ревнивый к чужой удаче,  самолюбивый  в
какой-то степени, гордый. Я привык быть  первым,  считать  себя,  что  ли,
способней других. Конечно, у меня есть недостатки! Было б странно, если  б
у меня их не было. Я ведь живой человек, не ангел, не  Белов.  Но  дело  в
том, как об этих недостатках говорить, в какой форме.  По-товарищески,  по
справедливости, или же со злорадством, стремясь оскорбить, унизить...
   - Я так говорил, по-твоему? - не сдержавшись, крикнул Вадим.
   Глядя мимо него, Палавин кивнул.
   - Примерно так. Да, ты добивался одного - облить меня грязью, запятнать
мою репутацию...
   - Ты сам себя запятнал! И продолжаешь это делать! -  Забыв  о  порядке,
Вадим заговорил вдруг с неожиданной силой, торопливо и горячо:  -  Ну  да,
ты, конечно, уверен, что мне  выгодно  опорочить  тебя,  спихнуть  тебя  с
дороги и самому пробраться  вперед!  А  ты  помнишь,  как  ты  мне  сказал
однажды: "Ты не знаешь людей, не умеешь  разбираться  в  людях!"  Сам  ты,
конечно, убежден, что прекрасно знаешь людей. Но ты их не знаешь. Ты  всех
людей меришь на свой аршин, в каждом человеке ты  видишь  только  то,  что
есть в тебе самом, -  своекорыстие,  жадность,  стремление  всеми  путями,
любыми средствами  благоустроить  свою  судьбу.  Тебе  даже  в  голову  не
приходит, что люди могут действовать из каких-то других побуждений! А если
кто-нибудь так и  поступает,  честно,  открыто,  -  так  ведь  это  ханжи,
лицемеры или наивные дураки, над которыми стоило весело посмеяться... Нет,
вот ты как раз не знаешь людей!
   - Все слова, слова, слова... - пробормотал Палавин.
   - Слова? Да, тебя трудно убедить словами,  трудно  припереть  к  стене.
Потому что никаких беззаконных, злодейских дел ты не совершил.  Ты  всегда
умел держаться на грани. Ты был негодяем на четверть  и  подлецом  на  две
трети. "Попробуйте доказать! А что худого я сделал Вале?"  Да,  это  очень
трудно сказать коротко, в двух словах. А все-таки, если подумать, - можно.
Можно найти слова и объяснить тебе попросту, какое горе ты  причинил  этой
девушке. Ты подорвал, разрушил в ней дорогое человеческое чувство - веру в
себя, уважение к себе самой. Что она может подумать о  себе,  если  видит,
как относятся к ней другие? Если видит, что  ее  можно  обманывать,  можно
беззастенчиво внушать ей: ты, дескать, мне не пара, будь довольна  и  тем,
что есть, и, наконец, можно этак небрежно, оскорбительно уходить от нее  и
так же небрежно возвращаться когда вздумается... Ты подорвал в ней веру  в
себя и веру в людей. Это преступление, Палавин, за которое ты будешь здесь
отвечать. И точно так же, если подумать, можно установить, "что худого  ты
сделал" в истории с  Козельским,  "что  худого  ты  сделал"  мне,  кому-то
другому, третьему. Но  я  не  собираюсь  этим  заниматься.  Разговор  идет
крупнее - об отношении  к  жизни.  Надо  ли  дорожить  настоящей  работой,
настоящим трудом, чувствами, дружбой, любовью и бороться за  них,  драться
за них на каждом шагу, не боясь трудностей, не боясь показаться  иной  раз
наивным или смешным? Или достаточно - как считаешь ты - только  на  словах
поддакивать всем этим правильным идеям, а в глубине души посмеиваться  над
ними   и   жить   по-своему?   Жить   легко,   благоустроенно,    выгодно.
Удовлетворяться во всем эрзацами - потому что  с  ними  меньше  хлопот,  -
полуискренними чувствами, удобной любовью, маргариновой дружбой. И  только
одно любить  страстно,  об  одном  заботиться  по-настоящему,  талантливо,
беззаветно, не жалея ни времени, ни труда, -  любить  себя,  заботиться  о
своем собственном будущем. Так ты собираешься жить, Сергей?  Так  жить  мы
тебе не позволим!
   Вадим резко умолк и сел  на  свое  место,  разгоряченный,  взволнованно
покрасневший, но с чувством внезапного облегчения: теперь  он  сказал  то,
что нужно. Он видел, как Палавин слушал его, все больше мрачнея,  стараясь
смотреть в сторону, а потом совсем опустил голову и уставился в пол.  Зато
остальные оживились, ободряюще и радостно улыбались Вадиму, а Спартак  все
время смотрел на Вадима точно с удивлением и кивал головой.
   Когда Вадим кончил, Спартак возбужденно повернулся к Палавину:
   - Ты будешь еще говорить?
   Тот поднял лицо и, глядя куда-то вверх, в потолок, криво усмехнулся:
   - Да нет уж, знаете...
   И тогда пожелал выступить профессор Крылов. Он встал с дивана и пересел
за стол Спартака.
   - Да. Интересно у вас сегодня, - сказал  он,  помолчав,  и  внимательно
оглядел сидевших перед ним молодых людей и девушек, взволнованных  спором,
притихших. - Вы подняли очень важный вопрос - о нравственности.  И  многие
из вас говорили правильно и горячо, по-комсомольски. Приятно было слушать.
А некоторые ошибались, нагородили чепухи и других еще запутали.  Так  вот,
прежде чем сказать свое мнение по существу -  о  моральном  облике  Сергея
Палавина,  я  думаю  поговорить  немного  об  общих  вещах.  Кое-что   вам
напомнить...
   Крылов положил на стол пачку папирос, вытряхнул одну и помолчал минуту,
разминая папиросу короткими, сильными пальцами. После того  шума,  который
был на  бюро,  негромкий  голос  Крылова  звучал  удивительно  спокойно  и
убеждающе.
   - Владимир Ильич говорил, что "в основе коммунистической нравственности
лежит борьба за укрепление и  завершение  коммунизма".  Это  говорилось  в
двадцатом году. Прошло почти три десятка лет, и мы создали новое  общество
и новых людей. Но следы старого не исчезли полностью,  они  еще  таятся  в
сознании некоторых людей, в их психологии. Да, бродят еще среди нас мелкие
себялюбцы, этакие одинокие бонвиваны,  любители  хорошо  пожить  за  чужой
счет, карьеристики и пошляки. Так вот, борьба с ними и  борьба  с  чертами
эгоизма, корыстолюбия, зависти, мещанских предрассудков в нас самих -  это
и есть борьба за нравственность, за укрепление и завершение коммунизма.  И
чем строже вы будете к себе и друг к другу теперь, учась в институте,  тем
полнее и прекраснее будет ваша трудовая жизнь в будущем. Надо  помнить  об
этом. Ну, что ж сказать  о  Палавине?  Человек  он  способный  безусловно,
отличник, стихотворец, активный такой, деятельный... Как будто все хорошо.
А на поверку выясняется, что хорошо-то по краям, а в  середке  неважно.  В
середке, оказывается, прячется другой Палавин -  самовлюбленный,  морально
нечистоплотный и, правильно указал Белов  -  меленький  такой,  невзрачный
эгоист. И поздно мы с вами середку эту разглядели. Общая наша вина. А  вот
Белов, кстати... - Крылов повернул к Вадиму строгое,  неулыбающееся  лицо,
но Вадиму показалось, что светлые глаза профессора, глубоко спрятанные под
скатом выпуклого, тяжелого лба, чуть заметно  и  ободряюще  сощурились,  -
Белов  интересно  сегодня  говорил.  И  я  бы  сказал,  мужественно.   Мне
понравилось  его  выступление,  да  и  все  ваше   заседание   сегодняшнее
понравилось в общем. Случай с Палавиным научит нас  больше  интересоваться
личной  жизнью  друг  друга,  заставит  серьезно  подумать  и  над   своим
поведением, отношением к жизни. Сегодня мы  осудили  его  антиобщественное
поведение в институте, е