главным образом, но было его  жалко,
и я думал о Лере недобро.
   Он спросил меня насчет своих очерков. Я сказал, что слышал, как  кто-то
хвалил их, это была правда. Кто-то хвалил, но я забыл  кто.  Он  напечатал
два  очерка  -  о  вскрытии  перемычки  и  о  Головном  -  и  недавно  еще
производственную статью, очень толковую,  о  землеройных  механизмах.  Эта
статья оказалась  особенно  удачной.  В  редакцию  звонил  Нияздурдыев  из
Управления водными ресурсами, благодарил и сказал,  что  там  есть  ценные
мысли. Сашка вообще умеет работать. У  него  есть  хватка,  чутье,  легкий
слог. Но все, что он пишет, немного холодно, скучно и как-то со стороны.
   Я улыбнулся горько, секундно. Мне вспомнились наши студенческие  споры,
наши мечты и то, что Сашка писал тогда в большой разлинованной тетради для
конторских счетов, - был кризис бумаги, и Сашка любил  писать  на  больших
листах - острые,  полные  юмора,  наблюдательности  воспоминания  о  своей
военной юности, эвакуации, жизни на Урале, в каком-то захудалом городишке.
Все мы считали, что из Сашки вырастет блестящий очеркист,  фельетонист,  а
может быть, и писатель. И вот теперь статья о землеройных  машинах.  И  он
доволен, считает эту статью большой удачей, и мы тоже так считаем.
   Я подумал обо всем этом в течение двух мгновений. Он  не  заметил  моей
улыбки. Он что-то говорил насчет своей статьи  и  насчет  этого  парня,  с
которым спуталась Лера. За последнее время мы отдалились  друг  от  друга,
это началось после той летучки, когда он  струсил.  Виктор,  Боря  и  даже
Денис Кузнецов стали мне как-то ближе, чем он. Но ему было теперь  здорово
плохо.
   Я сказал, что могу хоть сегодня пойти  к  Николаю  Евстафьевичу.  Сашка
растрогался: "Спасибо, старик!" Мы вышли вместе.  Он  стал  жаловаться  на
приятелей: пока немногие знали о его разрыве с Лерой (через  неделю  будет
знать весь  Ашхабад),  но  те,  кто  знал,  не  проявляли  сочувствия,  не
выказывали даже удивления. Это его почему-то особенно  заедало:  никто  не
удивился, все  считали  эту  историю,  поразившую  его  в  сердце,  вполне
обыкновенной, в порядке вещей.
   Я сказал, чтобы он ждал меня в шесть вечера в "Дарвазе".
   По  случаю  воскресенья  я  застал  всех  в  сборе:   старика   Николая
Евстафьевича, обеих теток и мальчика, который в будни ходит  в  сад.  Меня
встретили настороженно, но без враждебности. Пригласили к столу, дали  чаю
с оладьями. Я сказал Николаю Евстафьевичу все так, как просил Саша. Старик
слушал, тяжело дыша и отдуваясь, каждый его вздох  сопровождался  сложным,
многоголосым сипением и клокотанием легких. Он заметно сдал за два месяца,
что я его не видел.
   Слушая меня, он кивал, кивал, потом сказал:
   - Дорогой товарищ, я в их дела не  вмешиваюсь.  Лерочка  как  в  Москву
поехала двенадцать лет назад, так от нас отломилась. Еще мамка была живая,
а она все  равно  никак,  нипочем  не  советовалась...  -  Он  передохнул,
поскрипел легкими, потом, глубоко вобрав воздух, продолжал: - Мое  мнение?
Александр - муж не особенно плохой. И затем - ребенку нужен отец.
   - Значит, если Саша простит Валерию...
   - А я не знаю. Не понимаю я, кто чего простит...
   Мне показалось, что он немного придуривается.
   - Но вы же понимаете, что ребенку нужен  отец.  Значит,  нужно  сделать
все, чтобы восстановить семью...
   Он положил на мою руку свою легкую, старческую ладонь.
   - Дорогой товарищ, это вы не мне внушайте, а им. Вот про Васеньку я все
знаю, все могу объяснить, про себя тоже знаю,  а  про  них  -  нет.  Темна
вода... Третьева дни звонила из Маров: не приедем ли мы с Васенькой к  ней
на Новый год? Тоскует, мол, хочет видеть и так далее. А как туда, в пески,
малыша тащить? Я сам-то  еле  можахом,  но  я  б  еще  кое-как  и  даже  с
удовольствием - мне в песках легче дышится. И у меня к тому же  бесплатный
проезд по железной дороге раз в году,  так  что  есть  расчет.  Но  как  с
малышом?
   - Рискованно, - сказал я.
   - Вот и я думаю. Потому что легкомыслие  кругом.  Я,  конечно,  сказал:
посмотрим, будет видать...
   Отворилась дверь, в комнату на миг зашла одна из теток, остро взглянула
на нас и исчезла бесшумно.
   - Еще вот что: очень по телефону  Александра  ругала.  Какую-то  статью
подлую написал. Не знаете?
   - Была недавно его статья о землеройной технике,  но  я  не  читал.  Не
знаю, что там подлого.
   - Очень, говорит, подлая. Не статья, а донос. Я,  говорит,  Сашке  этой
статьи никогда не прощу.
   - Надо будет прочитать.
   - Я тоже отложил в стол  газетку,  да  не  соберусь  никак,  ведь,  как
свободное время, кисть в руки - и малюю...
   - А я, наоборот, слышал, что статья дельная, - сказал я.
   Николая Евстафьевича разговор о статье больше не интересовал, он  встал
и  направился  к  стене,  увешанной  самодельными  картинками  в  багетах,
выкрашенных  серебристой  краской:  такой   краской   красят   ограды   на
железнодорожных вокзалах. Но прежде чем старик успел раскрыть рот, я встал
и попрощался. В коридорчике ко мне подошла одна из теток - не та,  что  не
узнала меня на базаре, а другая, менее сердитая.
   Она сказала, что Николай Евстафьевич очень болен, астма его измучила, и
они стараются не беспокоить его, оберегать от волнений, но  дочка  и  зять
совершенно не думают о старике. Им кажется, что их дела гораздо важнее его
здоровья, которое ужасно. Сегодня ему немного лучше, потому что  на  улице
тепло, а в холода он просто погибал. И, конечно,  ни  о  какой  поездке  в
пески не может быть и речи. Кто с ними поедет, со старым и малым?  Вообще,
Николая Евстафьевича надо оставить в покое...
   Все это она проговорила шепотом, стоя на лестничной площадке и глядя на
меня просительно. Мне сделалось неловко: я, что ли, не оставляю старика  в
покое?
   Вечером я сказал Саше, что Николай Евстафьевич плох и надеяться на него
нечего. О телефонном звонке Леры и разговоре насчет  статьи  я  промолчал,
но, придя после "Дарвазы" домой, отыскал номер со статьей и прочел. Ничего
подлого я там не увидел. Обычная производственная статья с резкой критикой
главного инженера Пионерного отряда Гохберга  за  варварское  отношение  к
землеройной  технике.   Приводились   факты.   Местами   была,   наверное,
репортерская натяжка, для красного словца, - что ж особенного? У  нас  это
называется:  "вставить  перо".  Газетчики  -  народ  зубастый,  иногда   и
перекусят там, где надо надкусить. Этому  Гохбергу  "вставлено",  конечно,
крепко.
   И заголовок мне понравился: "Кладбище имени Гохберга" - лихо!



        "20"

   Статья А.Зурабова наделала много шуму, как в Пионерном, так и в  Марах,
и  в  Ашхабаде.  Противники  бульдозерного   метода,   "антиермасовцы"   и
"кетменщики" воспрянули духом. В  обвинениях,  выдвинутых  газетой  против
руководства Пионерной конторы, они прочли  подтверждение  своим  мыслям  о
том, что бульдозерный метод основан на преступной эксплуатации механизмов.
   В статье было три главных обвинения: 1) в  том,  что  руководители  СМК
"Пионерная" вместо  того,  чтобы  ремонтировать  тракторы,  преждевременно
вышедшие из строя, списали 31 трактор, среди которых были  машины  выпуска
1954-1957 годов; 2) в том, что руководители СМК,  чтобы  скрыть  имеющуюся
якобы недостачу тракторов, собрали 7 тракторов и этим  покрыли  недостачу;
3) в том, что перед приездом на трассу представителей  управления  водхоза
те же руководители СМК собрали со всей трассы механизмы и "спрятали" их  в
стороне от трассы, на 185-м километре.
   Последнее обвинение было особенно грозным. В то  время  как  на  трассе
радовались удачному заполнению озер и тому, что  бульдозерный  метод  себя
превосходно оправдывает, газетчик сумел за всем  этим  торжеством  увидеть
незащищенное место и больно ударить. Формально  критика  была  правильной.
Да, на трассе  скопилось  большое  количество  непригодной  техники.  Одни
механизмы нуждались в ремонте, другие (скреперы)  оказались  беспомощны  в
песках, третьи пали жертвой "раскулачивания". Да, было и "раскулачивание".
А  что  делать,  если  стройка  испытывала  волчий,  неизбывный  голод   в
запчастях? Как удалось  бы  осуществить  в  сентябре  Великое  Наступление
Бульдозеров, если бы пришлось отказаться  от  частичного  "раскулачивания"
скреперных тракторов и переоборудования их в бульдозеры?
   Люди,  отвечавшие  за  доставку  техники  на   стройку,   были   против
бульдозерной затеи. Они  не  желали  давать  ни  одной  лишней  машины.  В
Пионерном было всего 8 бульдозеров и 58 скреперов, висевших на шее конторы
мертвым грузом. За короткий срок удалось отремонтировать и переоборудовать
из  скреперных  тракторов  еще  34  бульдозера,   и   это   решило   успех
строительства на самом трудном, барханном участке.
   Памятником этому успеху было скопление травмированной техники на  185-м
километре. Карабаш держался спокойно, но  предвидел  густые  неприятности.
Могло быть что угодно. Статья была пущена с дальним прицелом.
   "Как же отчитываются, - спрашивал автор  статьи,  -  за  преждевременно
угробленные  механизмы  Аркадий  Моисеевич  Гохберг  и  другие?  Ведь  эти
механизмы указаны в балансе как основные средства... До  каких  пор  будут
царить безответственность и бесхозяйственность на великой  стройке,  какой
является Каракумский канал?"
   Ермасов говорил с Карабашем по рации  в  тот  же  день,  как  появилась
статья. Он рычал: "Какого дьявола вы откровенничали с  этими  прохиндеями?
Какой сукин сын возил  его  на  сто  восемьдесят  пятый  километр?"  Слова
"дьявол" и "сукин сын" были наиболее деликатными среди выражений, которыми
Ермасов в  тот  день  потрясал  эфир  Восточных  Каракумов.  Ермасова  уже
штрафовали однажды за излишнюю горячность по радио: специальная  комиссия,
сидевшая где-то в Узбекистане, строго следила за радиоразговорами и карала
беспощадно.
   "Сукин  сын"  вскоре  обнаружился:  Смирнов.  На   открытом   партийном
собрании, созванном через два дня  после  появления  статьи,  Смирнов  сам
признался, что возил корреспондента на рембазу. "Но я ему никаких фактов и
цифр не сообщал. Он был полностью в  курсе,  я  даже  удивлялся".  Ему  не
очень-то верили, но дело, собственно, было  даже  не  в  том,  кто  и  что
наболтал корреспонденту. Надо было защищаться. Теперь  нагрянут  комиссии,
посыплются  акты,  заключения.  Гохберг  был  подавлен  случившимся.   Его
поразило то, что главный удар был нанесен по нему:  как  раз  то,  на  что
другие не обратили внимания. На партийном собрании он нервно оправдывался,
попутно обвиняя автора статьи в демагогии и непартийном тоне.
   - Вот он пишет... - Гохберг читал, держа газету.  Его  обычно  громкий,
резкий голос заметно сел и звучал неотчетливо. - "Перед приездом на трассу
представителей Управления водными ресурсами и технадзора  главный  инженер
СМК  "Пионерная"  Гохберг  и  другие  руководители   конторы   единогласно
"постановили": объявить штурм и  стащить  ранее  оставленные  на  произвол
судьбы механизмы подальше от трассы..." Насколько мне не изменяет  память,
я   ничего   не   "постановлял"   и   не   "объявлял".   Тогда    оттащили
один-единственный трактор С-80, который стоял при въезде в поселок...
   - Правильно! - крикнул кто-то из рабочих. - Я его тащил...
   - Дальше этот чудесный корреспондент пишет так: "Три  дня  и  три  ночи
неустанно трудились штурмовики..." Откуда три дня и три ночи, откуда?  Что
за арабские сказки?  Концентрация  механизмов  на  сто  восемьдесят  пятом
километре производилась в течение  всего  периода  работы,  это  известно,
простите меня, каждому верблюду из нашего туркмен-аула на Инче... "Заметая
следы варварского..." Ах,  боже!..  "Отношение  к  первоклассной  технике,
созданной  заботливыми  руками  советских  людей  на  заводах  Челябинска,
Костромы, Воронежа и других городов нашей Родины  для  строителей  великой
водной  магистрали".  Вы  чувствуете?  Нас   обвиняют   уже   в   каком-то
злоумышлении против советских людей Челябинска, Костромы и Воронежа и чуть
ли не против нашей великой Родины! Родины - с большой буквы!
   На другой день приехал Ермасов, сразу отправился на  185-й  километр  и
сам  все  осмотрел.  Велел  Гохбергу  написать  объяснительную  записку  и
составить  подробный  перечень  выбракованного  оборудования.   К   вечеру
перечень был готов.  Среди  двадцати  трех  тракторов,  двух  грейдеров  и
тридцати восьми скреперов было всего пятнадцать  машин  моложе  1952  года
выпуска. Все они ждали капремонта.
   Объяснительная записка была сочинена в тот же день, чтобы  Ермасов  мог
захватить ее с собой в Мары. Комиссии  начнут  свою  бурную  деятельность,
конечно, с Маров.
   Ермасов не рычал, не гневался, не топал ногами, был неожиданно молчалив
и сосредоточенно,  глубоко  расстроен.  Усталый  старик,  глаза  в  темных
мешках, он сидел за столом Карабаша и, чуть улыбаясь, читал  "объяснение",
написанное Гохбергом. Всегда казалось, что он чуть улыбается, но это  была
не улыбка, а гримаса напряженной мысли.
   Прочитав, вздохнул.
   - Знаете, что я вспомнил? Лет двадцать пять назад  врачи  сказали,  что
мне осталось жить один год. Злокачественная опухоль и всякая такая  штука.
Я  был  тогда  летчиком-наблюдателем  здесь,  в  Средней   Азии.   Ну,   я
демобилизовался, конечно, а что дальше? Как жить? Что делать? Решил я,  не
мудруя особенно, пойти учиться, тем  более  что  парень  я  был  не  шибко
грамотный. Хоть год, думаю, а проучусь, займусь делом.  Пошел  в  Институт
ирригации. Вступительные экзамены сдавал с превеликими  муками,  но  сдал,
попал, стал учиться. И вот - жив, как видите.
   В комнате были Карабаш и Гохберг, они угрюмо слушали.
   - А что с опухолью? - спросил Карабаш.
   - А леший ее знает. То ли врачи  ошиблись,  то  ли  как-то  сама  собой
рассосалась. Я всегда вспоминаю  этот  момент  из  моей  биографии,  когда
случаются разные неприятности. "Ну, думаю, и не то  бывало!  А  все  живой
оставался". Это чтобы вы носы не вешали.
   - Да мы не вешаем, - сказал Гохберг.  -  Но  знаете,  Степан  Иванович,
какой-то  тон  у  этой  статейки  нехороший.  Почему,  например,  он  меня
выделяет? Называет по имени-отчеству? По-моему, тут есть нехороший  душок,
как считаете?
   - Бросьте вы, Аркадий. Нет тут ничего этого, - сказал Карабаш. - Вообще
статья направлена не против вас, а против меня.
   - Зачем же такое издевательское название:  "Кладбище  имени  Гохберга"?
Софья Михайловна очень правильно сегодня сказала: почему бы  не  просто  -
"Еврейское кладбище"?
   - Аркаша, у вас больное воображение. Тут этого нет. Но тут есть другое,
и вы знаете что. Эта статья направлена против меня,  а  вы  -  для  ширмы.
Отвечать все равно буду я, как начальник СМК.
   - Голубчики, братцы мои, - сказал Ермасов, - вы ошибаетесь оба.  Статья
эта написана не против вас или вас, а против меня. Святая правда. Писал-то
ее писака, а вдохновлял и придумывал совсем  другой  человек,  и  даже  не
один, а целая солидная компания. Из известного управления. Ну,  посмотрим,
что у них получится.
   Ермасов встал, накинул кожаное пальто на плечи, взял со  стола  кожаный
старенький картуз.
   - У туркмен,  между  прочим,  есть  хорошая  пословица:  "Собаки  лают,
караван идет вперед". Вот и пойдем вперед. Подавай-ка,  Михалыч,  коляску,
поехали на двести сороковой!
   Двести сороковой - это был самый крайний, Западный пикет,  до  которого
дошла Пионерная траншея. Вернулись оттуда глубокой ночью. В гостинице, где
Ермасов остался ночевать, посидели немного, выпили по рюмке коньяку, чтобы
согреться и развеять  усталость.  Все  устали  ужасно,  и  не  столько  от
поездки, сколько от суеты, разговоров, волнений. Коньяк ничему  не  помог,
только спать захотелось.
   Карабаш подходил к своей будке, еле держась на ногах. Его  шатало,  как
бульдозериста после смены. Приезды Ермасова всегда выматывали  смертельно,
он как-то умел вытягивать  из  людей  последние  силы.  Карабаш  настолько
устал, что даже не удивился тому, что в его комнате горит свет в два  часа
ночи. Он обрадовался, увидев Леру.
   - Ты здесь! Что ты делаешь?
   Она сидела за столом и при свете  керосиновой  лампы,  поставленной  на
стопку  книг,  и  электрического  фонаря  что-то  шила,  делая  энергичные
движения правой рукой. Два раза Лера гладила Карабашу белые рубашки и  оба
раза палила утюгом ворот, а когда  брала  в  руки  иголку,  то  непременно
колола пальцы. В общем, эти дела давались  ей  с  трудом,  но  она  упорно
практиковалась на вещах Карабаша.
   - Лер, милая, что это ты взялась среди ночи? - сказал Карабаш, стараясь
говорить как можно более нежно. - Ну  зачем?  Ведь  глупость:  третий  час
ночи. - Он обнял ее, садясь на койку.
   - Алешенька, мы уезжаем завтра в Мары. На три недели.  А  может,  и  на
дольше. Я давно хотела  переменить  воротник  на  этой  рубашке,  тот  был
совершенно неприличный, ветхий, сыпался по сгибу. Четыре пары носков  тебе
заштопала...
   - Ну зачем эти подвиги? Ведь я могу отдать тете Насте.
   - Я тебе обещала и должна сделать. Почему подвиги? Мне  это  совсем  не
трудно. Ой! - Она уколола палец. -  Не  смотри  на  меня!  Как  только  ты
приходишь, я начинаю колоться. Сейчас я кончу...
   - А зачем вы едете в Мары?
   - Будем там камеральничать. Наш дорогой начальник  сообщил  нам  только
сегодня,  а  завтра  днем  уже  придут  машины.  Я  тебя  жду  с  половины
двенадцатого. Еще было электричество, я успела погладить тебе брюки и  две
рубашки.
   - О боже! Громадное спасибо...
   - Завтра ведь будет некогда. Вот! Получайте! - Она  протянула  Карабашу
рубашку, воткнула иголку  в  лист  ватмана  на  столе.  -  Алешка,  я  так
расстроилась сегодня - просто ужасно. Все  радуются,  все  счастливы,  что
едут в город, а я одна не рада. Конечно, знаешь  как  все  устали  жить  в
песках? Я сама устала. Хочется и то и это, и в магазин, и в баню,  но  без
тебя-то  как  же?  -  Последние  слова  она  сказала  шепотом  и  жалобно,
искательно заглянула ему в глаза.
   - Буду приезжать к тебе, - сказал Карабаш.  -  Могу  каждую  неделю.  В
сущности, это близко, наши машины ходят каждый день.
   Он рассматривал рубашку. Воротник был пришит криво.
   - Я буду приезжать. - Он поднял руку, чтобы обнять Леру,  и  она  сразу
вся потянулась к нему и пересела на койку. Он поцеловал ее. Лера  спросила
шепотом:
   - А ты совсем не огорчен моим отъездом?
   - Ни капельки.
   - Я вижу. Готов приезжать раз в неделю,  и  тебя  это  устраивает.  Ой,
Алешка! - Она захныкала. - А я буду так скучать без тебя! Мне  стыдно,  но
знаешь что? Я даже могу совсем бросить работу, чтобы остаться  с  тобой...
честное слово... Хочешь? Ты меня не будешь  презирать?  Алеша!  О  чем  ты
думаешь?
   Он думал о том, как стремительно  все  вдруг  стало  плохо:  разлука  с
Лерой, эта сволочная статья, неизбежные комиссии, трепка нервов,  старания
доказать, что  ты  не  верблюд.  Ермасов  молчалив  и  угрюм  потому,  что
понимает, что дело плохо и может стать еще хуже.


   Это была чистая случайность: мы  встретились  с  Диомидовым  в  книжном
магазине днем в воскресенье и потом долго шли вместе. Он шел  домой,  а  я
его провожал. Впервые за все время я разговаривал с редактором дольше пяти
минут.
   Диомидов взял  в  отделе  подписных  изданий  новые  тома  Ключевского,
Герцена, "Всемирной истории", еще что-то, нес в  обеих  руках  по  тяжелой
пачке аккуратно упакованных книг, а я купил какой-то новый немецкий  роман
в бумажной обложке. Автобусы в сторону центра  ехали  переполненные,  люди
висели на подножках, поэтому мы шли пешком. Диомидову было довольно тяжело
и неудобно, он  часто  останавливался,  чтобы  переменить  руки,  а  я  не
предлагал ему помощи, чтобы он, не дай бог, не подумал, что  я  угодничаю.
Это была глупость, но я не мог себя пересилить.
   Впрочем, редактор не замечал жалких мук моего самолюбия и был  весел  и
доброжелателен. Сначала говорили о книгах. Он