рство  пьете,  что  давеча  выписывал?..  Да,  любил,
знаете, пустить гомо сапиенс нагишом, со всеми слабостями. Это от медика у
него - медики, известно, народ  грубый,  беззастенчивый...  Завтра,  стало
быть, сестру пришлю с баночками. Что же это я вам выписывать-то хотел?
   Выписывая рецепт, он продолжал говорить, изредка поглядывая на  покорно
и молчаливо слушавшую его Веру Фаддеевну:
   - Однако, драгоценная, чтением не увлекайтесь.  Часа  два,  не  больше.
Лучше радио слушайте, утром, знаете, чудесные  детские  передачи!  Вечером
концерт возьмите, оперу, а днем какую-нибудь лекцию, из цикла  "Что  такое
дождь?", например, или что-нибудь из жизни пчел. Порошочки  непременно.  А
через месяц думаю пригласить вас на каток: Петровка, двадцать шесть...
   В ванной комнате, тщательно моя свои крупные жилистые руки, похожие  на
руки мастерового,  Горн  оживленно  расспрашивал  Вадима  об  институте  и
особенно охотно говорил о спорте. Он был болельщиком футбола и хоккея.
   - Парадокс! Всех лечу, а сам болен неизлечимо. В воскресенье опять  был
на матче. Изумительно! Что там театры! Я убежден, голубчик, что  хоккей  и
футбол - это балет двадцатого века.
   - Федор Иванович, - настойчиво  перебивал  Вадим,  -  значит,  все  еще
ничего определенного?
   - Да видите, голубчик, я  полагаю  -  плеврит.  То  есть  плеврит  есть
несомненно. Но... Я думаю  пригласить  профессора  Андреева.  Великолепный
диагност! Если вы помните - хотя откуда вы можете помнить! -  был  в  свое
время такой профессор...
   Трудно в эти дни приходилось Вадиму. Утро - это было самое  мучительное
время для него. Нужно было уходить  в  институт,  и  уходить  надолго,  до
вечера, оставляя Веру Фаддеевну одну. Вадим  вставал  теперь  очень  рано,
готовил себе завтрак и Вере Фаддеевне еду на весь день - он умел  довольно
прилично готовить, научился в армии. Вера Фаддеевна  еще  спала,  пока  он
возился на кухне и на цыпочках курсировал из кухни в комнату и обратно, то
и дело забывая что-то в буфете. Потом  она  просыпалась,  как  раз  тогда,
когда он ставил кастрюльки с киселями и кашами на столик возле ее кровати.
   Вера Фаддеевна всегда боялась, что он опоздает из-за  нее  в  институт.
Чуть проснувшись, она спрашивала испуганно:
   - Дима, который час?
   Потом он записывал утреннюю температуру,  мыл  чашки,  проглядывал,  не
садясь, газету... Надо было уходить. Вера Фаддеевна делала вид, что  спит.
Но Вадим каждый раз разбивал  эту  маленькую  хитрость,  говорил  громким,
неестественно бодрым голосом:
   - Ну, мам, мне кажется, надо идти.
   - Ты еще здесь?.. Иди немедленно, сын, ты же опаздываешь!  -  Она  даже
слабо сердилась: - Это безобразие!
   Вадим говорил, что у него "куча  времени",  и  одевался  не  спеша.  Но
только он выходил за дверь - скатывался,  как  десятилетний  мальчишка,  с
лестницы, мчался к троллейбусу, прыгал на ходу и, взмыленный,  прибегал  в
институт за полминуты до звонка...
   Доктор Горн написал Вадиму справку, позволявшую ему пропускать  лекции.
И Вадим иногда пользовался ею - в те дни, когда Вера Фаддеевна чувствовала
себя особенно плохо по утрам.
   Жизнь  Вадима  усложнилась  и  грозила  еще  большими  осложнениями   и
тревогами, оттого что состояние Веры Фаддеевны нисколько не улучшалось,  а
болезнь ее до сих пор не имела окончательного названия и  потому  казалась
страшной. И, кроме того, надвигалась сессия.
   Да, надвигалась сессия! До нее оставались считанные недели - три,  две,
одна. В  середине  декабря  Спартак  Галустян  созвал  курсовое  бюро  для
обсуждения  подготовки  к  сессии  и  еще  одного  вопроса,  поднятого  по
инициативе Андрея Сырых.
   После лекций Вадим зашел  в  библиотеку,  чтобы  скоротать  полчаса  до
заседания бюро. У него была и другая цель - встретить  там  Лену.  С  того
комсомольского собрания, когда Вадим отказался проводить Лену домой, в  их
отношениях произошла странная перемена. Неизвестно почему,  они  перестали
разговаривать  друг  с  другом.  В  первый  день  это   было   как   будто
случайностью, они сами еще не были уверены, следует ли им  обижаться  друг
на друга; во второй день  эта  уверенность  появилась,  и  оба  продолжали
выдерживать характер, а на третий - уже  принципиально  не  замечали  друг
друга. Так и вышло, что они, не ссорясь, поссорились, и причина была не  в
том, что он отказался провожать Лену. Вовсе не в том.
   Однажды - это было еще до собрания - к Вадиму подошел Спартак и сказал:
   - С тобой, брат, что-то неладное. После лекций исчезаешь  сразу,  и  не
найдешь тебя, газету запустил, реферат для журнала,  говорят,  не  сделал.
Что происходит?
   - Не знаю. Ничего, кажется... - сказал Вадим, хмурясь и предчувствуя, к
чему клонится разговор. - Распустил себя, возьмусь.
   - Ты смотри! - Спартак, сощурясь, погрозил пальцем: - Сессия на носу, а
у тебя какие-то, эдакие... - он  произвел  рукой  неопределенные  округлые
жесты в воздухе. - А реферат почему не пишешь?
   - Пишу, Спартак, но медленно.
   Последние десять дней он вовсе не работал над рефератом.  Сам  себе  он
объяснял это просто: конечно, ему тяжело сейчас работать - Вера  Фаддеевна
больна. Да. Конечно. И все же главное было в другом... Лена! Она  отнимала
у него время, мучила его раздумьями и тревогой, она  не  оставляла  его  в
покое, даже когда он был один, дома, в библиотеке. С ней  было  нелегко  и
делалось все труднее. А разве так должно было быть?  Разве  его  любовь  -
если она была настоящей любовью, мужественной и простой, той единственной,
о которой столько написано и передумано на земле, - разве она должна  быть
помехой, мучительством? Где-то у старого писателя:  "Любовь  -  это  когда
хочется того, чего нет  и  не  бывает".  Так  было  всегда  -  Монтекки  и
Капулетти, мадам Бовари, Анна Каренина. Для  них  любовь  была  жизнью,  а
жизнь - мучительством. И трагизм их страданий в том, что, борясь  за  свою
любовь, они боролись за жизнь. Так было прежде, в глухие времена.
   "Любовь - это когда хочется того, чего нет, но что обязательно  будет".
Это чище и справедливее. Трудность в том, что так много людей вокруг  и  у
каждого должна быть своя любовь. Трудность  в  их  множестве,  в  странном
сплетении  встреч,  обстоятельств,  сказанных  кем-то   слов,   в   вечном
непобедимом стремлении к лучшему и к  новизне.  Почему  Лена?  Что  в  ней
такого особенного? Почему не Рая, не  Марина,  не  та  девушка  в  меховой
мантильке,  с  которой  он  каждое  утро  встречается   на   троллейбусной
остановке, - они так привыкли видеть друг друга в  определенный  час,  что
даже стали кланяться при встрече как знакомые.
   Лагоденко как-то спросил у него:
   - Ты что, собрался жениться?
   - Почему ты решил?
   - Да ты не красней, как бурак! Я уж вижу, не ошибусь.
   Эту страсть грубо  и  назойливо  вмешиваться  в  чужие  дела  по  праву
человека, всегда говорящего "правду в  глаза",  Вадим  терпеть  не  мог  в
Лагоденко. Разговор ему сразу стал неприятен.
   - Ну, что? - спросил он, мрачнея.
   -  Я  тебя  очень  люблю,  Дима,  -  сказал  Лагоденко,  делаясь  вдруг
серьезным. - Ты только не обижайся.  Я  все-таки  старше  тебя  и  немного
опытней, просто так жизнь сложилась. Ты не обижайся. Я хочу  сказать,  что
когда женщина может быть для тебя только женщиной, - это очень мало. Нужно
быть гением, чтобы не замечать, как это мало.
   - А ты знаешь ее?
   - Знаю. У меня собачий нюх на это дело. Она  хорошая  девка,  а  выйдет
замуж - будет красавицей. Но она, как бы это... -  он  замолчал,  подбирая
точное определение. - Она кукушка, Дима.
   - Кукушка? - машинально переспросил Вадим.
   - Ну да, у нее же ничего своего нет, одни кудряшки. Она всю жизнь будет
только брать у тебя и ничего взамен. А тебе другое нужно. А впрочем... бес
его знает, сам смотри.
   - Конечно. Я уж сам посмотрю, - сказал Вадим высокомерно.
   Ко всем таким и подобным разговорам с друзьями Вадим относился  ревниво
и недоверчиво. Но они западали в  память  и,  долго  не  забываясь,  тайно
волновали потом. Сосед Вадима по дому, студент МАИ, видел Вадима и Лену на
улице, - в тот же вечер он сказал Вадиму,  что  встретил  его  с  какой-то
"авантажной девочкой", и долго, с пристрастием допытывался, кто такая.  Он
был обижен тем, что Вадим только кивнул ему при встрече, а не  остановился
и не познакомил его с Леной.  Мак  Вилькин  уже  давно  и  безнадежно  был
влюблен в нее - она сама рассказывала Вадиму, какие длиннейшие  письма  он
писал ей на первом курсе, а она отвечала фразами из английского  учебника.
Девушки считали Лену легкомысленной и недалекой,  но  к  их  мнению  Вадим
относился критически. Иван Антонович называл ее шутливо "нимфой"...
   Да мало ли что говорилось о ней! Никто не  знал  ее  по-настоящему.  Он
сам, он один мог понять ее, один должен был разобраться во всем  и  верить
только себе. Да, она не была на фронте, не прошла такой  жизненной  школы,
как Рая Волкова. Она не такая страшно способная  и  всезнающая,  как  Нина
Фокина, и даже не такая красивая,  как  Изабелла  Усаченко  (портрет  этой
знаменитой второкурсницы поместили недавно на обложке "Огонька", и теперь,
говорят, к ней приходят сотни писем от потерявших покой  читателей),  нет,
она просто - Лена, и ни у кого  больше  нет  таких  правдивых,  ясно-карих
глаз, такого голоса, смеха...
   Он первый решил нарушить молчание. Как ни презирал он сочинение писулек
на лекциях, эту "привычку пансионерок", однажды скрепя  сердце  он  послал
Лене записку: "Ты все еще дуешься на  меня?"  Он  видел,  как  Лена  взяла
бумажку и, положив ее,  не  читая,  рядом  с  собой,  продолжала  спокойно
записывать лекцию. Она записывала долго. Когда  профессор  сделал  наконец
паузу, Лена, даже не придвинув записку, а  пренебрежительно  развернув  ее
там, где она лежала, на  середине  стола,  прочла  ее  издалека.  Так  что
соседка Лены, хитрая и болтливая Воронкова,  тоже  могла  прочесть.  Пожав
плечами и не взглянув на Вадима,  Лена  смяла  записку  тремя  пальцами  и
бросила ее в стол. Ответа она не написала.
   На перемене Вадим не сказал ей ни слова, даже не смотрел в ее  сторону.
Он слышал, как она смеялась  с  подругами,  болтала  с  Сергеем,  сидя  на
подоконнике в конце коридора. Она стала часто разговаривать с Сергеем, они
вместе гуляли по коридору во время перерыва,  вместе  ходили  в  буфет,  в
библиотеку. Все это делалось, чтобы уколоть Вадима, - Сергей тут, конечно,
был ни при чем. Иногда Вадиму даже становилось вдруг жалко ее.  Она  сама,
наверно,  мучается  этой  игрой,  старается  из  последних  сил  выглядеть
спокойной и беззаботной, а по ночам, может быть, плачет.  Глупая  девочка!
Что ж, не надо комедиантствовать!
   ...Как всегда сразу после лекций, в читальном зале было много  людей  и
шумно, в той мере, в какой может быть шумно в  библиотеке.  Возле  барьера
выстроилась  очередь  студентов,  обменивавших  книги;  какой-то  аспирант
пытался получить без очереди, какой-то первокурсник робко  пропускал  всех
вперед себя. Библиотечные девушки белками носились по лабиринту стеллажей,
вспархивали на приставные  лестницы,  то  и  дело  восклицали  привычными,
однотонными голосами:
   - "Коварство" из библиотеки не выносить! Последний экземпляр.
   - Вам "Собор" с предисловием?
   - Нет, Шекспира я не дам! Исаковского не принесли? Так  вот,  принесете
Исаковского - и получите Шекспира. Нет, нет!..
   Лена сидела за столиком возле окна и листала "Крокодил". Вадим взял  по
своему абонементу какую-то книгу и подошел к ее столу.
   - Смешно? - спросил он, заглядывая через ее плечо.
   Лена кивнула, не поднимая головы. Вадим  сел  с  ней  рядом  и  раскрыл
книгу. Некоторое время он молчал, глядя на нее сбоку.  Пепельный  завиток,
сквозной и  золотистый  от  солнечного  луча,  падал  на  ее  лоб  и  чуть
колыхался, когда она переворачивала страницу. И весь ее  профиль  светился
на солнце до нежного пушка щек, до кончиков ресниц. Вадим смотрел на нее и
чувствовал, как неудержимо тают все его обиды, как, словно  эта  ничтожная
легкая пыль, пляшущая в солнечном луче, исчезают они от одного ее  дыхания
и остается лишь властное, снова мучительное влечение к ней,  которому  нет
сил противиться да которому и не надо противиться. Он тронул Лену за  руку
и спросил с внезапным радостным облегчением:
   - Ну что ты дуешься, старуха?
   - Говори со  мной  по-человечески,  -  сказала  Лена,  подняв  на  него
спокойные, янтарно засветившиеся глаза,  и  зажмурилась  от  солнца.  -  Я
ненавижу этих ваших стариков и старух. Это было остроумно на первом курсе.
   - Вот как? А все-таки, почему ты дуешься?
   - Я ни капли не дуюсь. И потом ты знаешь почему.
   Он  даже  не  заметил  нелепости  этого  ответа   и   некоторое   время
затруднительно молчал.
   - Ну ладно, прости меня, - вдруг пробормотал он угрюмо.
   - Простить? - Лена улыбнулась, посмотрев на Вадима, и  лукаво  блеснули
ее белые зубы и среди них один  маленький  серый  впереди.  -  Хорошо.  Из
уважения к вашим прежним заслугам я вас прощаю! Так и быть!
   - Ну вот... хоть я и не знаю, в чем я провинился.
   - Ах, не знаете? Прощение отменяется!
   Однако прощение состоялось, и Лена тут же  предложила  Вадиму  пойти  в
кино, посмотреть новый фильм. Но Вадим сказал упавшим голосом, что пойти с
ней не может - он ведь должен присутствовать на бюро.
   - Вот видишь,  -  сказала  Лена.  -  У  тебя  всегда  находится  что-то
интересней. Ведь тебе необязательно присутствовать на бюро, правда же?
   - Нет, но я...
   - Подожди, ответь: тебе обязательно присутствовать  или  необязательно?
Ты член бюро?
   Вадим вздохнул и проговорил мягко:
   - Нет, я не член бюро, ты знаешь. Но я  обещал  Спартаку  быть,  я  дал
слово, понимаешь? Я же не знал...
   - Ах, ты дал слово! - Лена кивнула с серьезным видом.  -  Тогда  другое
дело. Конечно, надо идти.
   В читальню вошел Палавин с пачкой книг под мышкой.
   - Дима, ты здесь? Там внизу тебя ищут, на бюро...
   - Я знаю. Сейчас, - сказал Вадим. - Так, Лена, может, пойдем завтра?
   - Завтра? Н-не знаю... -  Лена  с  сомнением  пожала  плечами,  сказала
протяжно: - Завтра у меня вока-ал, разные дела-а...
   - Ну, делай как тебе удобно, - сказал Вадим. - До свидания.
   Он вышел за дверь и уже  на  лестнице  услышал  -  а  может  быть,  ему
показалось? - голос Лены: "Сергей, ну, а ты свободен или  тоже  на  бюро?"
Тот что-то ответил, и оба засмеялись. У  Вадима  больно  кольнуло  сердце.
Раньше Лена кокетничала с Сергеем на глазах у него и чтобы подразнить его,
Вадима, но теперь ведь Вадим ушел.  Он  уже  не  мог  ее  видеть,  не  мог
слышать. А если она нарочно сказала это так громко, чтобы он услышал ее за
дверью?  Ну  да,  конечно!..  Впрочем,  нет,  она  сказала  это  негромко,
обыкновенным голосом. И он услышал случайно.
   Вдруг помрачнев, Вадим медленно спускался по лестнице, и ему уже ничего
не хотелось: ни идти в кино с Леной, ни сидеть на бюро, которого  он  ждал
сегодня с таким нетерпением...
   Заседание  бюро  происходило  в   помещении   факультетского   комитета
комсомола, на втором этаже. Кроме Галустяна и членов  бюро,  Вадим  увидел
здесь  Сашу  Левчука,  комсоргов  и   несколько   ребят   и   девушек   из
комсомольского актива, приглашенных, так же как и Вадим, по случаю  особой
важности заседания.
   Сначала обсуждали подготовку к зимней сессии. Говорили  все  понемногу,
горячо. Спартак Галустян свирепо наседал на комсоргов, требовал, чтобы  те
назвали студентов, в которых они "слабо уверены", и чтоб  организовали  им
помощь... Вадим слушал вполуха. Он смотрел в окно, надеясь увидеть Лену: с
кем она уйдет из института, одна или с Сергеем? По  двору  к  воротам  шло
много людей, непрерывно хлопали входные двери. Постепенно этот поток начал
редеть - медленно шли пары, торопливо пробегали одиночки... Лены среди них
не было. Должно быть, он пропустил ее.
   Спартак Галустян выступал уже по второму вопросу.
   -  Начало,   товарищи,   положено!   -   говорил   он   с   необычайной
торжественностью. - Мы должны сегодня  подумать:  как  пустить  дело,  что
называется, в серийное производство. Сейчас нам Андрюша расскажет о  своем
первом опыте.
   Вадим,  не  слышавший  начала  выступления  Спартака,  ничего  пока  не
понимал. Андрей стал говорить о каком-то литературном кружке,  потом  -  о
заводе, где он работал во время войны, о молодых рабочих... Ах,  вот  что!
Бюро предлагает связаться с комсомольцами крупного завода,  взять  шефство
над ними: организовать чтение  лекций,  вести  кружки.  Андрей  уже  ведет
литературный кружок на  большом  машиностроительном  заводе.  Это  и  есть
первый опыт.
   Когда снова заговорил Спартак, Вадим уже слушал  его  с  интересом.  На
первом и втором курсах Вадим и Спартак были большими друзьями.  Одно  лето
они ездили вдвоем на Кавказ, прошли пешком  по  Военно-Грузинской  дороге,
побывали в Колхиде, в Тбилиси и Ереване, добрались даже до озера  Севан  -
это был конечный пункт их путешествия. На озере Севан они  прожили  десять
незабываемых дней, осматривали стройку Севангэса,  бродили  по  прибрежным
горам, знойным и ярким, как все в Армении.  От  сожженных  солнцем  вершин
головокружительно  веяло  древностью:  сгинувшими  со   света   мидийцами,
легендарной Парфией, ревом боевых  слонов  и  синим  сюртучком  профессора
древней истории Викентия Львовича.  Когда  ехали  обратно,  денег  хватило
только на билеты. Всю дорогу от Баку до Москвы они лежали на голых  полках
и питались огромными кавказскими огурцами и папиросами  "Восток".  Веселое
было лето!..
   В прошлом году Спартак женился, жена его была студентка энергетического
института, жила в  общежитии.  Она  нравилась  Вадиму  -  тихая,  стройная
девушка с тяжелой смоляной косой, но она уводила от него  Спартака,  может
быть, и не она, а та жизнь, которая пришла с ней,  новая,  сложная  и  еще
далекая от Вадима. Они несколько  остыли  друг  к  другу.  В  начале  года
Спартака избрали секретарем  курсового  бюро.  С  горячностью  занялся  он
комсомольской работой. У них просто не было времени встречаться, кроме как
на лекциях и собраниях. Каждый день у Спартака  были  какие-то  неотложные
дела: то комитет, то партбюро, то конференция в райкоме, то ученый  совет,
на котором обязательно надо быть. Он всегда теперь торопился, разговаривал
на бегу, отрывисто и озабоченно, у него  появились  новые  слова  и  новые
жесты в разговоре.
   Вот и сейчас он подсекает что-то в воздухе решительными косыми взмахами
ладони.  Его  безусое,  по-мальчишески  смугло-румяное  лицо  сурово,  лоб
напряженно собран. У Спартака было редкое качество: не думать о  том,  как
он выглядит со стороны, как принимают его, Спартака Галустяна,  худощавого
юношу в черном, неуклюже просторном костюме, с тонкой шеей и  очень  юным,
чистым лицом. Как принимают его решение, его мысль,  вот  что  заботило  и
волновало его.
   Сейчас  он  спорил  с  комсоргом  третьей  группы  Пичугиной.  Пичугина
опасалась,  что  слишком  активная  работа  на  заводе   помешает   многим
комсомольцам учиться. Студенты и так загружены...
   - Товарищ Пичугина, не надо нас  пугать!  -  говорил  Спартак,  свирепо
выкатив свои черные круглые глаза. - Не надо этого  делать!  Мы  вовсе  не
собираемся переезжать на завод. Но общественная работа никогда  никому  не
мешала.
   - Она вам мешает, - сказала Пичугина. - Логику вы до сих пор...
   Спартак отмахнулся:
   -  Ерунда,  слушай!  Мне  мешает  другое!  И  с  логикой,   кстати,   я
расквитался. Но дело не в этом! Понимаете,  товарищ,  когда  человек  год,
два,  три  сидит  в  стенах  вот  такого  заведения,  как  наше,  в  кругу
конспектов, расписаний, библиотечного полушепота и потрясающих - зачетных!
- радостей и катастроф, он  теряет  постепенно  ощущение  жизни  за  этими
стенами. Да, он читает газеты, слушает радио, он  прекрасно  выступает  на
семинарах международного положения и политэкономи