длагалось
организовать бесперебойную доставку продуктов и  построить  на  территории
мастерских столовую. Вот и все. Ничего похожего на громы и молнии, которые
метала газета.
   Ермасов ерзал на стуле и пытался сдержать улыбку.
   Как только старик в очках с железной оправой  закончил  чтение  и  сел,
немедленно попросил слово Хорев. Он сразу начал кричать, взмахивая руками,
протягивая их то к одному, то к другому из сидящих за столом, обращаясь за
поддержкой ко всем по очереди, и один раз он обратился ко  мне:  я  увидел
выпуклые и как бы остановившиеся, напряженно-остекленевшие глаза.
   Хорев  кричал,  что  заключение  комиссии   -   документ   беззубый   и
непартийный. Замазываются недостатки. Желают спустить дело на тормозах. Но
это не выйдет! Пришло время говорить откровенно, начистоту!
   -  А  вы  говорите,  говорите,  -  сказал  Ермасов.  -  Вы  не  лозунги
выкрикивайте, а говорите по делу.
   - А я скажу, Степан Иванович. Я вас не боюсь...
   - Вот и говорите.
   - Я и собираюсь. Во-первых, почему не указаны причины? Как возникло это
безобразие?
   - Что вы называете безобразием? - оглушительно рявкнул Ермасов.
   - Товарищ Ермасов! Давайте по порядку... - Председательствующий, первый
секретарь обкома Эрсарыев, постучал по столу карандашом.
   - Нет, во-первых,  объяснения  причин,  -  продолжал  Хорев,  -  откуда
взялось такое количество поврежденной техники. Во-вторых,  кто  виноват  в
этом безобразии. Я называю это безобразием, не знаю, как другие.  Устроили
кладбище! Хоронят раньше времени драгоценнейшие государственные механизмы.
   - Верно, безобразие, - сказал Ермасов. - Дальше, дальше! Рожайте мысль!
   - Мысль простая: кто виноват и что делать? Два, как  говорится,  вечных
вопроса...
   Опять встал председатель комиссии, высокий старик в очках,  и  принялся
объяснять. Хорев с ним спорил. Председатель комиссии  объяснял  деликатно,
немного пришибленным тоном.
   - Мы, собственно, не ставили задачей делать  исторический  анализ.  Нам
казалось, объективная картина...
   - От вас ждали другого! - гремел Хорев. - От вас ждали  принципиальной,
партийной оценки явления, а вы ушли в кусты. Кого вы  побоялись?  Товарища
Ермасова?  Не  хотели  гладить  против  шерсти?   А   придется!   Придется
высказаться, товарищ Уманский...
   - Да ты сам выскажись, - сказал Ермасов. - В чем причина, по-твоему?
   Хорев помолчал, жуя губами, лицо его побледнело.
   - Степан Иванович, я бы  попросил  не  говорить  мне  "ты",  -  это  не
украшает вас...
   - Ладно, не буду, извиняйте. В чем причину вы видите?
   - В том, что с самого начала строительства вы пошли  по  неправильному,
порочному пути - нарушения проекта.  Отсюда  все  качества.  Отсюда  армия
ненужных,  раскулаченных  скреперов,  отсюда  эксплуатация  механизмов  на
износ, отсюда это знаменитое кладбище. Вот о чем надо говорить прямо!
   Затем вспыхнул спор между Хоревым и Гохбергом. Я не все понимал в  этом
споре - слишком много было техники, специальных слов, упоминаний  вскользь
о чем-то мне неизвестном, - но по мере того, как в  водоворот  втягивались
новые люди, я все отчетливее видел,  как  размежевывались  силы.  С  одной
стороны были Ермасов и руководители Пионерной конторы, с другой - Хорев  и
приехавшие из Ашхабада работники управления, три человека, один из которых
был мой знакомый Нияздурдыев.
   Эрсарыев  пока  что  молчал  и  внимательно  слушал,   изредка   что-то
записывая. Члены бюро обкома - среди них было несколько почтенных пожилых,
с орденами на пиджаках, вероятно, председатели колхозов, - тоже  держались
молчаливо и непроницаемо, и непонятно было, на чьей  они  стороне.  Скорей
всего они, так же как и я, были не очень-то в  курсе  дела.  Ермасов  тоже
был, кажется, членом обкома. Мне  нравился  Ермасов.  В  его  лобастом,  с
мешковатыми щеками, курносом, старом лице  была  какая-то  непередаваемая,
наивная открытость: все чувства, едва родившись, мгновенно  отпечатывались
на нем. Такая открытость бывает у детей и людей, одержимых страстью. Когда
Ермасов  кричал  на  Хорева,  тыча  в  его   сторону   кулаком:   "А   это
принципиальность, по-твоему: соглашаться со всем, а потом - нож в  спину?"
- я видел, что гнев распирает его настолько, что, не будь тут стола, он бы
схватился  с  начальником  "Восточного  плеча"  врукопашную.  И  когда  он
притрагивался к сердцу ладонью и тут же испуганно  отдергивал  ее,  боясь,
что этот жест заметят, и на его лице мелькало выражение досады и  боли,  я
видел, что все это неподдельное и что у него действительно болит сердце, и
он стыдится своей старости  и  своей  слабости.  Когда,  устав  от  крика,
вытирая ладонью слезящиеся глаза, он сказал тихо,  ослабшим  голосом:  "Да
черт вас возьми, я ведь одного хочу: скорее вернуть народу его деньги, его
миллионы. Понимаете? Скорей пустить воду", -  меня  эти  слова  как  будто
пронзили. Потому что я понял, что это на самом деле  то,  чего  он  больше
всего хочет в жизни.
   У меня тоже слезились глаза от табачного  дыма.  Все  двадцать  человек
курили беспрестанно. За окном был темный, ненастный день, с  утра  сочился
дождь. В синем стекле отражались горящие лампы под матовыми абажурами.
   Иногда меня поражало ощущение  странности  всего  происходящего.  Споры
были почти непонятны, хотя я  слушал  их  с  интересом.  Но  мне  делалось
неуютно от одной мысли о том, что я тоже  должен  вдруг  встать  и  начать
что-то говорить. Кому? Им, опытным инженерам, вождям стройки,  спорящим  о
своем сложном, гигантском деле. Хуже всего было  то,  что  присутствующие,
очевидно, знали, что я корреспондент газеты, и не  какой-нибудь  случайной
газеты, а той самой, что напечатала статью, с которой все началось. И  они
посматривали на меня с интересом и, конечно, ждали моего выступления.
   Эрсарыев перед началом заседания поздоровался со мной  и  крепко  пожал
руку. Видимо, тоже рассчитывал на мое выступление, но в каком духе? Как  я
понимал, спор шел о вещах более крупных, чем  положение  дел  в  ремонтных
мастерских. Ермасова и Карабаша обвиняли в том, что  они,  не  считаясь  с
проектом, не считаясь с  завезенной  техникой,  строили  канал  по-своему.
Хорев   и   представители   управления   требовали   жестокого   наказания
руководителей Пионерной конторы. Но спор шел, наверное,  еще  и  о  чем-то
другом, гораздо более значительном.  И  вот  я  старался  вникнуть  в  это
"гораздо более значительное", уловить  его,  расслышать  в  потоках  слов,
потому что это было самое главное и понятное и то, что меня волновало,  но
было ли это здесь? Был ли  тот  водораздел,  который  разделяет  людей  по
самому великому счету? Может, мне все это чудилось? Меня  переполняла  эта
тема,  я  слышал  ее  повсюду,  даже  там,  где  не  было  ничего,   кроме
простенького мотивчика...
   - Нет, нам не все  равно,  какой  ценой  выполняется  план,  -  говорил
Нияздурдыев.  -  И  не  всякое  новаторство  нас  устраивает.   Если   это
новаторство за счет угробления техники...
   Карабаш и Гохберг читали что-то длинное, изложенное на многих страницах
невероятно тяжелым инженерным  языком:  нечто  вроде  родословной  каждого
скрепера, экскаватора и трактора, которые  находились  в  мастерских.  Они
доказывали, что скреперы  вовсе  не  годятся  для  песков,  а  тракторы  и
экскаваторы сделали свое дело и  списаны  законно.  Хорев  кричал  грозно:
"Значит, вы отметаете выступление партийной  печати?!"  Нацепив  очки,  он
декламировал цитаты из Сашки:
   -  "До  каких  пор  бесхозяйственность   и   безответственность   будут
царить..."
   -  Хотите  уйти  от  ответственности,  дорогие  друзья?   -   спрашивал
Нияздурдыев.
   - Да за одно такое отношение к критике надо влепить им по  строгачу!  -
воскликнул другой представитель управления. -  И  напрашивается  вывод:  а
могут ли подобные руководители оставаться во главе?..
   Карабашу и Гохбергу было худо. Я чувствовал, что настает мое время,  но
с чего начать? Реплика Хорева неожиданно подтолкнула меня:
   - Товарищи, здесь присутствует корреспондент газеты, которого, конечно,
интересует, какие  выводы  сделали  мы,  строители,  из  той  справедливой
критики...
   Я вдруг встал с ненужной поспешностью и, прервав Хорева, заговорил:
   -  Корреспондент  -  это  я!  -  Все  обернулись  ко  мне.   Я   увидел
внимательные, настороженные лица, а Ермасов смотрел откровенно  злобно.  -
Видите ли, я не являюсь автором этой самой кладбищенской статьи,  то  есть
не кладбищенской, естественно, а насчет, так сказать, кладбища  механизмов
имени товарища Гохберга -  такое  острое  название...  Но  должен  сказать
следующее. Эту статью написал наш работник Зурабов.  Он  был  на  стройке,
собрал большой  материал  и  написал  довольно  интересно  и  вообще,  так
сказать, остро. Но! Тут есть одно "но"!  -  Я  всегда  ненавидел  дурацкое
выражение  "есть  одно  "но"  и  издевался  над  ораторами,  которые   его
применяют, и вдруг применил его сам, черт меня знает почему.  -  Это  "но"
заключается в том, что нельзя о большом явлении, большом деле, вот  таком,
например,  как  ваша  стройка,   писать   односторонне,   отмечая   только
недостатки.  Такой  односторонностью  страдала  статья  Зурабова,  и   наш
коллектив  признал   ее   малоудачной   и   не   вполне,   ну,   что   ли,
добросовестной... Передаю мнение и нашего редактора,  товарища  Диомидова,
который был в отъезде, когда статья печаталась,  а  заместитель  редактора
понес полную и, так сказать, довольно тяжелую ответственность... Вот это я
считаю долгом вам сообщить.
   Я сел. Кажется, я всех удивил. На меня глядели озадаченно.  Вдруг  меня
что-то подняло вновь, какой-то порыв, второе дыхание, я встал и заговорил:
   - Товарищи, я не строитель, не ирригатор, но что я хотел  еще  сказать:
давайте поглядим на конфликт, который мы разбираем сегодня,  более  широко
и, так сказать, исторически. Ведь этот конфликт - тоже одно  из  следствий
недавних больших событий  в  стране.  Люди  распрямились,  люди  стараются
работать лучше, изобретательнее, идут на риск ради дела, а не ради  своего
благополучия. Нет ничего опасней догмы - религиозной, философской или даже
догмы в виде проекта оросительного канала...
   В таком  духе  я  говорил  минут  десять.  По-моему,  я  говорил  очень
спокойно. Меня слушали молча и внимательно, и после того,  как  я  кончил,
несколько секунд длилось молчание, и затем  встал  один  из  председателей
колхозов и начал  рассказывать,  как  много  сделал  Ермасов  для  местных
колхозников:  увеличил  оросительную   сеть,   построил   новые   колодцы.
Оказывается, Ермасов сконструировал какой-то особый колодец с оригинальным
насосом, очень  выгодный  для  песков.  Каракумские  скотоводы  благодарят
Ермасова.
   Хорев крикнул:
   - Но это не имеет отношения к вопросу!..
   Я вынул платок и вытер вспотевшие щеки.
   Дальнейшую часть заседания я слушал плохо, потому что все еще переживал
свою речь. Мне казалось, что я говорил слишком длинно и общо и не произвел
нужного  впечатления.  Потом  выступили  еще  один  председатель  колхоза,
директор ремонтного завода, потом один экскаваторщик  с  трассы,  все  они
защищали Карабаша. И, наконец, взял слово Эрсарыев. Тут я немного пришел в
себя и стал вникать в то, что говорилось.
   - Как бы вы, товарищи, ни защищали  Карабаша  и  Гохберга,  как  бы  ни
расписывали их достоинства и добродетели, я должен сказать, что считаю  их
виновными. Скреперы в сыпучих грунтах работать не могут, и поэтому, как вы
помните, предполагалось сначала смачивать грунт, а потом  уж  вырабатывать
его скреперами. Так?
   - Совершенно правильно, - сказал замначальника управления.
   - Вы помните, товарищи,  как  мы  мучались  с  трубами  для  смачивания
грунта? Водопровод  шел  впереди  фронта  работ  на  десять  -  двенадцать
километров. Чтобы таким, как говорится, макаром построить канал -  сколько
лет потребовалось бы, товарищ Ермасов?
   - Лет восемь - десять, - сказал Ермасов.
   - Меред Акбарович, это давно пройденный этап! - крикнул,  приподнимаясь
с места, Хорев. - Зачем вспоминать?
   - Вспоминаю к тому, чтобы объяснить: нет, не  в  том  вина  Карабаша  и
Гохберга,  что  они  поставили  на  прикол  скреперы.  И  не  в  том,  что
использовали скреперы как могли и сняли их с тракторов. Надо было выручать
стройку. Вина их вот в чем: нашли новое, прогрессивное  -  да?  Родился  в
муках, в спорах какой-то новый удачный метод - так? Очень хорошо.  Ко  что
вы,  как  коммунисты,  сделали  для  того,   чтобы   распространить   опыт
бульдозерной  работы?  Как  пропагандировали  его?  Что   сделали,   чтобы
бульдозеры работали не только в Пионерном отряде? Ничего  не  сделали.  Не
выступили ни в нашей областной, ни в  ашхабадской  газетах.  С  некоторыми
товарищами  из  управления  и  Института  водного  хозяйства  у  вас,  как
известно, отношения натянутые. Но начальник управления товарищ  Атамурадов
сам  мне  жаловался:  "Хочу,  говорит,  помочь  Ермасову,   знаю   о   его
затруднениях, но он  нас  вовсе  игнорирует.  Норовит  через  нашу  голову
действовать. Поневоле, говорит, руки опускаются".
   - А пускай он себе дельных работников подбирает, - проворчал Ермасов.
   - Степан Иванович, но ведь и  к  нам  в  обком  ты  почти  ни  разу  не
обращался за помощью.  На  далекое  путешествие,  в  Америку  например,  у
Степана Ивановича времени хватило, а вот пройти два  квартала  пешком,  из
треста в обком партии, ему часто недосуг. Я понимаю, он  большой  человек,
разговаривает прямо с Ашхабадом и с Москвой, но  все-таки  и  свою  родную
область надо  уважать  немножко  больше.  Надо  ставить  в  известность  о
положении дел. Здесь присутствует  корреспондент  газеты:  я  настоятельно
рекомендую вам заказать Карабашу и  Гохбергу  большую  статью,  обобщающую
опыт...
   Вот так неожиданно все это кончилось.
   Гохберг и Карабаш могли спокойно возвращаться в контору,  им  ничто  не
грозило, кроме необходимости писать большую статью. Я выскочил в  коридор,
нашел Искандерова.
   - Ну, как я? Не очень замысловато?
   - Ничего! - сказал он. - Здорово! Как Мочалов в роли Чацкого,  с  такой
же страстью...
   Искандеров шутил, подмигивал, милый парень, а  мне  хотелось  бы  знать
всерьез. Я вернулся из коридора в комнату. Ермасов  и  Эрсарыев  о  чем-то
спорили, стоя возле стола. А Карабаш и Гохберг  смотрели  на  них  издали,
сидя за  опустелым  столом,  на  котором  еще  чадили  окурки  и  валялись
обломанные карандаши и исчерканные,  изрисованные  вкривь  и  вкось  листы
бумаги. Когда Эрсарыев ушел, Ермасов сел на его место. Я подошел  к  нему.
Его лицо было мокро, воротник рубашки расстегнут, и петля галстука сползла
вниз.
   Я спросил, смогу ли я уехать завтра на трассу.  Мне  нужно  уехать  как
можно скорее.
   Он поглядел как-то косо, устало и усмехнулся.
   - Машину подай, а потом напишете невесть что...
   - Невесть что не будет, - сказал я.
   - Тогда ладно. Договорились. - Он протянул мне руку и ухмыльнулся. -  А
здорово  вы  врезали  насчет  догматизма!  Молодец!  В  половине  девятого
подходите к гаражу.
   Карабаш и Гохберг смотрели на меня, странно улыбаясь. Я пожал им руки и
пошел к выходу. Ермасов вдруг окликнул меня:
   - Послушайте... как вас? Пойдемте ко мне пить чай? Хотите?
   - Пойдемте, - сказал я.
   - А вы как?
   - Мы не можем, Степан Иванович,  -  сказал  Карабаш.  -  Некогда,  надо
ехать.
   -  И,  откровенно  говоря,  -  сказал  Гохберг,  радостно  улыбаясь,  -
настолько трещит  и  разламывается  голова,  что  просто  не  до  чая.  До
чего-нибудь другого - да! Но до чая - нет!


   В машине, где было холодно и  дождь  лупил  по  крыше,  по  брезентовым
боковинам, и брызги залетали внутрь, и то и дело подбрасывало, потому  что
сквозь ветровое стекло, залепленное дождем, шофер  скверно  видел  дорогу,
Карабаш и Гохберг возбужденно кричали, вспоминая заседание. Перед  выездом
они  хлебнули  коньяку,  чтобы  восстановить  силы  перед  дорогой.  Ехать
предстояло много часов, может быть, всю ночь.
   Карабаш и Гохберг кричали наперебой, как  будто  торопясь  ответить  на
вопрос шофера: "Ну что там было?" Но рассказывали они главным образом друг
другу.
   Они хохотали, как подростки,  вспоминая  всех  по  очереди.  Их  потряс
корреспондент. Они говорили о нем с восторгом.
   - И вдруг встает... Вы слышите? - Гохберг шлепал  шофера  по  плечу.  -
Встает парень,  такой  невзрачный,  в  немецком  гороховом  пиджачишке,  в
ковбойке...
   - Почему невзрачный? - сказал Карабаш. - С меня ростом.
   - Да, но  какой-то  несолидный.  В  ковбойке.  У  нас  машинисты  лучше
одеваются.
   - Да разве в этом дело?
   - Я понимаю! И говорит: мы, говорит,  члены  редколлегии,  считаем  эту
статью неудачной...
   - Нет, он сказал: недобросовестной.
   - Да, да, недобросовестной! Выразился  мягко,  потому  что  нельзя  же,
честь мундира...
   - Но у Хорева сразу челюсть отвисла!
   - Ха-ха!
   - Как его фамилия? - спросил шофер.
   - Корешков, - сказал Гохберг.
   - Нет, Коршунов, - сказал Карабаш. - Или, может быть, Кошелев.
   - В общем, я его знаю, - сказал шофер.
   - Ну и после него - пошло!
   - Естественное дело! А как вы думали? - кричал Гохберг. - Ведь он выбил
у них почву из-под ног! Одним ударом -  бац,  -  и  они  дрыгают  ножками.
Денис, вы поняли?
   Денис молча кивнул, глядя на дорогу, которая была чуть видна:  радиатор
толкал перед собой клубящееся,  озаренное  фарами  облако  дождя.  Да,  он
понял: они спаслись. И не только спаслись, но выиграли дело  и  сейчас  на
седьмом небе от радости. Они выиграли дело. Вся штука в том,  чтобы  иметь
дело, которое стоит выигрывать. Однажды в такую же гнусную ночь, в  марте,
он возвращался в Альтону после большого выигрыша - что-то около  девятисот
марок, - и у него было чудесное настроение, всю дорогу он  слушал  музыку,
но был  туман  и  видимость  хуже  сегодняшней,  и  на  переезде  случился
карамболяж - четырнадцать машин наскочили одна на другую,  как  бильярдные
шары. И он потерял машину, и девятьсот марок, и все, что у него  было.  На
другой день он был нищ, как крыса. Вот где была пустыня!  Самая  настоящая
пустыня, набитая людьми. А еще через день он открыл газ в своем  номере  в
пансионате "Каиро". Потому что жить было не на что  и,  главное,  незачем.
Его вытащили, но суть не в том. Суть в том, что надо жить для дела, не для
делишек. Дело больше человека, больше его жизни. Дело - это для  всех.  Но
там этого не знают. Там живут для  делишек,  иначе  не  могут.  Делишки  в
двадцать марок или в два миллиона - какая разница?
   А эти ребята не выиграли ни гроша, они выиграли  общее  дело,  огромное
дело. И радуются, как черти. Это здорово радостно, когда выигрываешь такое
дело. Да он,  собственно  говоря,  тоже  радуется.  А  что  же?  Ему  тоже
интересно, чем кончится вся эта история с каналом. Ей-богу, это  его  дело
ничуть не меньше, чем их. И он радуется тоже.
   - Денис, вы поняли? - кричит Гохберг.
   - Понял, понял, - сказал Денис. - Чего тут понимать?


   Утром в половине девятого я подошел к гаражу треста. Машины на улице не
было, и я зашел во двор. Диспетчер, рябой, с бабьим  лицом  азербайджанец,
играл в нарды с рабочим, сидя под  навесом.  Дождь  недавно  кончился.  Во
дворе стояли лужи, черные от мазута. Диспетчер сказал, что где-то в районе
озер прорвало  дамбы  и  все  свободные  машины  ушли  на  трассу.  Машина
"ГАЗ-57", на которой я должен был ехать вместе с  работниками  орса,  ушла
час назад.


   Карабаш и Гохберг, отправив вперед Дениса, остались ночевать в Третьем.
Когда на рассвете они примчались к озерам,  брешь  в  юго-восточной  части
дамбы была уже значительной и  вода  залила  большое  пространство.  Газик
несчастного Дениса Кузнецова стоял в  воде  до  крыльев.  Его  оттаскивали
трактором. За рулем в кабине газика сидел незнакомый парень, а еще один, в
ватнике, в казашьем треухе, ст