этого никто не заметил.
   Я сделал несколько шагов по комнате, чувствуя, что колени дрожат  и  ноги
ступают нетвердо. Ноги меня ужасно вдруг напугали. С  такими  ногами  нечего
было и думать перелезать ограду балкона и переступать через прутья на высоте
девяти этажей. Я украдкой поглядывал на других. Когда по очереди мы ходили в
туалет, я заметил, что всех немного шатает. И  только  Антон  Овчинников  не
ходил в туалет.
   Как сел на стул, придя к Соне,  так  и  сидел,  не  двигаясь,  до  нужной
секунды: ни раньше, ни позже. Тяжелый, маленький, желтолицый, плечистый,  со
скулами, как у Будды. И, когда Соня ушла наконец в кабинет и поворотом ручки
замкнула дверь - так он потребовал,- он поднялся первый  и  твердыми  шагами
направился в соседнюю, отгороженную портьерой комнату, откуда вела дверь  на
балкон. Мы прошли вслед за ним. Балкон был не заклеен и не заперт, хотя  уже
наступили морозы. Сонин  отец  по  утрам  занимался  тут  физкультурой.  Как
повсюду в доме, балкон был разделен решеткой  надвое,  другая  его  половина
принадлежала соседям, и здесь скрывалась опасность. Каждую минуту кто-нибудь
мог выйти из той двери на балкон и-о чудо! - нас спасти.
   Но никто не выходил и ни малейшего признака жизни не замечалось за  чужим
окном. Я посматривал за решетку,  на  стоявшие  у  стены  банки,  кувшины  и
кастрюли, на занавеску стеклянной двери и думал: "Неужели  вам  не  хочется,
подлецам, выглянуть хоть на секунду? Ведь так просто перепрыгнуть решетку  и
ограбить вашу квартиру... Какое идиотское легкомыслие с вашей стороны..."
   Нет, соседи не собирались нас спасать. Мы были обречены испытывать  волю.
Мороз был градусов  десять,  а  мы  без  пальто,  без  шапок.  Зубы  у  меня
колотились. Антон подошел к левому краю балкона, который торцом  упирался  в
бетонированную стену,  и  как  раз  над  балконом  находилось  окно  большой
комнаты, где мы только  что  сидели  с  Соней.  Антон  потряс  металлический
поручень, тот был абсолютно прочен. Антон потряс его  изо  всей  силы  двумя
руками. Все было в порядке. Я подумал: "Вероятно, мы сходим с ума". Но, если
бы я захотел сейчас уйти, я бы не смог - ноги  не  повиновались  мне.  Внизу
было все, как обычно, спокойно, тихо, снежно, черные тротуары,  белый  двор,
крыши автомобилей, но недосягаемо далеко. Попасть во двор внизу было, как на
другую планету.
   Туда можно было только упасть.
   Антон перекинул одну ногу через ограду, затем вторую и медленно двинулся,
держась за поручень и повернувшись к пропасти спиною, а к нам лицом, по краю
балкона. Он ставил ноги между железными прутьями.  Таким  образом,  двигаясь
боком и очень медленно, он дошел до чужого балкона  и  повернул  назад.  При
этом он что-то мурлыкал. Кажется, марш из "Аиды".  Мы  следовали  за  ним  с
другой  стороны  ограды,  готовые  в  любое  мгновение  прийти  на   помощь.
Интересно, что могли бы мы сделать? Вот он добрался до стены, поставил голое
колено - он по-прежнему ходил в коротких штанах - на  отлив  подоконника  и,
перекатившись животом через поручень, свалился к нашим ногам.  Тотчас  вслед
за Антоном отправился Химиус, который  не  преминул  щегольнуть,  и,  слегка
откинувшись на вытянутых руках, поглядел вниз и сплюнул...
   В тот же миг я увидел в окне, выходившем  на  торец  балкона,  застывшее,
косое от ужаса лицо Сони.
   Через секунду она выскочила на балкон. Ее рот открывался  беззвучно,  она
уцепила Химиуса под мышками и стала тащить через ограду  -  он  рассказывал,
что тащила с нечеловеческой силой,- продолжая двигать открытым  ртом  и  как
будто кричать, но не было слышно. Химиус перевалился назад. Мы  втолклись  в
комнату. Все были озябшие, грязные, испачканные в  ржавчине,  с  посиневшими
лицами. Соня охватила Вадьку Батона за руку, не отпускала его, боясь, что он
вырвется и прыгнет за решетку,  и  шептала,  как  заведенная:  "Ой,  дураки,
дураки, дураки, дураки..." Батон недовольно хмурился. У него был такой  вид,
точно его обидели, отняли у него что-то. Потом я узнал, как было дело. Он не
стерпел и тайком разболтал Соне - наверно, когда бегал в туалет,-  советовал
поглядеть на занятное зрелище. Несчастный хвастун. Но он спас Левку  Шулепу,
себя и меня. Он спас, он спас! Ноги мои были совсем ни к  черту.  Эти  люди,
которые не трусы и не смельчаки, не то и не это, иногда  спасают  других,  у
кого слишком много всего. Я возненавидел его еще сильней. Он ворчал на  Соню
и говорил ей что-то злобное. Потом она потеряла сознание,  мы  перепугались,
звонили врачу...
   А что было дальше? О, дальше, дальше и совсем далеко?  Дом  опустел.  Мои
друзья разъехались и исчезли кто где. Морж, который так страдал оттого,  что
не мог участвовать в испытании воли - он не мог пройти даже по обыкновенному
бревну в гимнастическом зале,- исчез куда-то раньше всех. Чуть ли не в ту же
зиму. И вообще мы торопились напрасно. Испытания обрушились очень скоро,  их
не надо было придумывать. Они повалили на нас густым, тяжелым дождем,  одних
прибили  к  земле,  других  вымочили  и  выморили  до  костей,  а  некоторые
задохнулись в этом потоке.
   Но я помню вот что: мать Антона сидит у  нас  дома,  и  отец  Химиуса,  и
кто-то еще, и все разговаривают, запершись в столовой, а  мне  и  Антону  не
велено присутствовать.  Однако  мы  подслушиваем.  Некоторые  голоса  слышны
хорошо, особенно когда там говорят сердито. Я слышу, как мой отец  громко  и
сердито говорит: "Послушайте, а вы  обращались  к  врачу?"  И  голос  матери
Антона: "Зачем?" - "Может быть, ваш сын не совсем нормален психически". Мать
Антона засмеялась: "Мой сын? Какой вздор!  Мой  сын  совершенно,  совершенно
нормален!" Тут все заговорили гулом, а мать Антона продолжала смеяться.
   Той зимой, когда на даче в Брускове разгоралась глебовская любовь, в  его
доме в Дерюгинском сгущалась комом безысходность, какая  сопутствует  всякой
жизни на излете. Жизнь глебовской семьи  была  на  излете:  баба  Нила  едва
ходила и по дому все делала через силу, отец после смерти  матери  постарел,
согнулся, какая-то болезнь съедала его, да к тому же стал попивать. Все  шло
к развалу, к концу. Глебов  не  любил  бывать  дома.  Отец  не  вызывал  его
жалости, ибо этот бестолковый неряшливый старик не находил мужества  принять
конец достойно, еще надеялся на что-то, лукавил и хитрил  с  жизнью,  мечтая
выманить напоследок какие-нибудь  подачки.  Выманил  тетю  Полю:  она  после
смерти сестры приходила чаще, навещала по-родственному, помогала бабе Ниле и
как-то тихо, спроста заняла место на диване, где прежде спала мать.  А  куда
ей было податься? Ведь дядя Володя после севера оставил ее, уехал в  Ташкент
с новой семьей. Глебов махнул на них рукой.  Пускай  как  хотят!  Грудь  его
теснило, кровь стучала в висках от предчувствия перемен в своей судьбе...
   Но у тети Поли была дочь Клавдия, которой все это не  нравилось.  Она  не
хотела простить ни матери, ни глебовскому отцу. Тети Полин сын Юрка,  старше
Глебова на два года, погиб на войне, а у Клавдии была  семья,  ребенок,  она
жила хорошо и должна была бы радоваться за мать, что та не одинока и живет с
бабкой, облегчая ей старость,  но  Клавдия  возненавидела  мать.  Приходя  в
Дерюгинский, она подчеркивала, что приходит  лишь  навестить  бабу  Нилу.  С
родной матерью  почти  не  разговаривала,  а  с  отцом  Глебова  была  суха,
насмешлива.
   Клавдия была в дядю Володю:  крупная,  мосластая,  некрасивая.  Почему-то
считалось, что она хороший человек. Такая же легенда, как то, что тетя  Поля
красавица. Глебова задевал насмешливый тон, каким  Клавдия  разговаривала  с
отцом, отчего тот терялся, а тетя  Поля  нервничала,  суетилась  и  говорила
чепуху, и вообще Глебов с некоторой досадой ощущал в Клавдии иную структуру,
что-то чужеродное - неприятную жесткость.
   Однажды сказала Глебову:
   - Удивляюсь на тебя: и как ты  спокойно  все  кушаешь?  Характер  у  тебя
все-таки уникальный.
   - Чем же? - спросил Глебов.
   - Вот этой всеядностью. Или, может, равнодушием потрясающим.
   Глебов усмехнулся.
   - А что я должен делать? Я взрослый человек,  они  взрослые  люди...-  Он
смотрел в недоброе, язвительно кривящееся лицо кузины и  думал:  лучше  быть
равнодушным, чем злым. Вслух сказал: - Я им зла не желаю.
   - Боже мой, да кто им желает зла? Я, например, просто страдаю,  для  меня
пытка, а тебе ничего... Вот и удивительно...
   - А мне другое удивительно: как ты можешь до такой  степени  мать  родную
невзлюбить? Откуда эта беспощадность?
   Клавдия закрыл а лицо руками, ушла.
   Потом как-то призналась Глебову: рада бы смягчиться и мать  простить,  да
сил нет. Потому что из-за нее  всей  семье  горе.  Это  ведь  еще  до  войны
началось. И в эвакуации тянулось. Оттого все и раздергалось в лоскуты:  дядя
Володя не захотел с Полиной жить, а глебовская мать надорвала сердце. Глебов
ничего этого как-то не заметил  или,  вернее  сказать,  не  понял.  Клавдия,
рассказав, разрыдалась внезапно и стала ругать себя, говоря, что она  дурной
человек, что не смела  всего  этого  говорить  Глебову,  и  просила  у  него
прощения.
   - Теперь ты меня-то хоть можешь понять? -  говорила  она,  то  плача,  то
хватая Глебова за руку.-Да, я злая, подлая, не имела права тебе  говорить...
Кто меня за язык тянул, сволочь?
   Глебов был поражен, но сказал спокойно:
   - Ну что ж? Я догадывался. Я тетю Полю не виню.
   - А я виню,-шептала Клавдия и голову опустила на  стол.-  Я  виню,  виню,
виню... Она меня и матери лишила, и отца.
   Глебов молчал, обдумывая. Конечно, открытие было болезненное, но ведь все
худшее уже случилось и он ощутил лишь, как окрепло желание порвать скорее  и
начать все по-своему.
   Соня стала бывать у него в доме. Ей хотелось познакомиться со  всеми  его
родными, она всех любила заранее. Но Глебова терзали эти визиты. Она  видела
жалкость отца, слышала пустые, заискивающие разговоры,  наблюдала  скудость,
тесноту - когда-то, в школьные времена, все это нисколько  его  не  смущало,
приятели ходили к нему  наперебой,  но  теперь  собственный  дом  все  более
становился в тягость,- и особенно он боялся Сониного недоумения:  кто  такая
тетя Поля?
   Однажды Соня явилась, когда все были дома и даже Клавдия зашла  проведать
бабу Нилу, принесла с рынка овощей. Был конец мая, жарко. Глебов  познакомил
Соню с Клавдией и поскорей потащил в  свою  клетушку,  теперь,  слава  богу,
хорошо изолированную от комнаты, где жили баба Нила и отец и где ночевала на
диване, когда приходила {помочь по дому}, тетя Поля. Через  полчаса  позвали
пить чай. Глебов шел с неохотой, но Соня рвалась  к  новым  знакомствам:  на
этот раз к Клавдии и ее четырехлетней Светочке, очень заинтересовавшей Соню.
Они мгновенно понравились друг другу, Соня и Светочка, и  стали  щебетать  и
играть во что-то, отключившись от остальной компании. Между  тем  в  комнате
громыхал тяжеловатый семейный спор, что  бывало  редко  -  Клавдия  избегала
вести сварливые  разговоры  в  этом  доме.  На  этот  раз  затеялось  как-то
внезапно, Клавдия не могла сдержаться. Причиной спора была как раз маленькая
Светочка, которую надлежало скорей вывозить за город.
   С неудовольствием  глядя  на  пришедшую  в  разгар  спора  Соню,  Клавдия
говорила резким, бранчливым голосом:
   - Нет, ты ответь твердо: поедешь со Светкой или нет? Если  нет,  тогда  я
стану договариваться с Колиной  теткой,  но  не  хотелось  бы,  она  человек
нездоровый...
   Тетя Поля говорила, что сняли дачу неудобно, далеко, а ей надо три раза в
неделю ездить в Москву за работой. Она  работала  тогда  для  артели,  плела
какие-то сети для машин. И еще: как бабу Нилу оставить без  помощи?  Клавдия
рассердилась.
   - На бабу Нилу не кивай! Мы ее с собой заберем на дачу. Ей там еще  лучше
будет.
   - Да куда ты бабку потащишь? С ума сошла!
   - А здесь ей хорошо, что ли?
   - Врачи нужны, дура! Поликлиника! Ты об няньке думаешь, а не о  бабке.  А
она свое отнянчила.
   Баба Нила возражала, говоря, что совсем еще не плоха. Тетя  Поля  корила:
зачем в детсад не захотели отдать?  Детсад  на  дачу  поедет.  На  Клавдиной
фабрике сад, говорят, очень хороший.
   -  Кто  говорит?  Тебе  бы  только  с  рук  сбыть,  бабка  называется!  -
разъярилась Клавдия.- Господи, сколько раз зарекалась к ней обращаться...
   Отец забубнил что-то. Понять,  что  он  там  жевал  беззубым  ртом,  было
нельзя.  Женщины  бранились,  хоть  не  грубо,  не  ругательски,  но  как-то
невыносимо занудливо и безнадежно, главное, совершенно  не  стесняясь  Сони.
Клавдия обличала мать в эгоизме, говорила, что о девчонке не думают,  заняты
собой, и что же делать? И ехать не с кем,  и  залог  пропал.  Конечно,  кабы
знала, в детсад бы устроила, теперь поздно. Тетя Поля сказала:
   - А потому, что с матерью не разговариваешь. Все  молчком,  молчком,  как
зверюга. Что я тебе плохого сделала? - тетя Поля заплакала.
   Соня вдруг сказала:
   - А хотите, я вам предложу нашу дачу? Там  есть  сторожка  летняя,  очень
удобная, с электричеством и с водой. Хочешь, Светочка, ко мне на дачу?
   - Хочу! - закричала девочка, прыгая.
   На слова Сони никто внимания не обратил, точно их не слышали.  Продолжали
браниться. Отец рукою махал.
   - Не волнуйся, поедет она, никуда не денется.
   Тетя Поля, плача, головой мотала.
   - Не могу я в такую даль... И не хочу с ней, она меня знать не желает...
   Соня шепнула Глебову:
   - Скажи про Брусково... Это вполне реально...
   Клавдия вдруг обернулась к Соне.
   - Девушка, не путайтесь в наши дела, пожалуйста. Спасибо за  предложение,
но дача ваша нам не по карману и вообще не подходит.
   - Грубо! - сказал Глебов.- Пойдем, Соня.
   Они вернулись в глебовскую комнату, сели на кушетку, застеленную байковым
одеялом. Глебов замкнул дверь и включил настенную, в бумажном колпачке лампу
над изголовьем. Сколько вечеров и ночей провел он под этой  лампой,  валяясь
на кушетке, читая, мечтая! Он привалился плечами и затылком к дощатой  стене
- одна из его излюбленных сибаритских поз, что удостоверялось сальным следом
головы на обоях,- а Соня села рядом, забравшись глубоко  во  впадину  старой
кушетки, прижавшись к нему, положив голову ему на грудь,  и  он  обнимал  ее
левой рукой, а правой поглаживал бедро в шуршащем  чулке.  Над  чулком  была
полоска голой кожи. За деревянной  перегородкой  продолжался  тягучий  спор.
Было слышно каждое слово.  Глебов  боялся,  что  Клавдия  скажет  что-нибудь
ужасное,  непоправимое,  чего  Соня  не  должна  знать.  Он  гладил  ладонью
принадлежащую ему и совершенно доступную полоску прохладной кожи и говорил о
том, что его двоюродная сестра чванлива, невоспитанна, окончила  всего  семь
классов и техникум и что ему с нею не о чем говорить. Она работает  мастером
на трикотажной фабрике, а Коля, ее муж, там же наладчиком.
   -  А  я  эту  женщину  пожалела...  Она  такая  ожесточившаяся,  смотреть
больно...-сказала  Соня.-И  тетю  твою  мне  жаль,  она  хорошая,  по-моему,
красивая... И девочка, чудная, но слабенькая... Всех мне жаль,  всех,  всех!
Это плохо, да? Это не нужно?
   -  Нет,  почему  же?  Это  хорошо.  И  нужно,-сказал  Глебов,   продолжая
поглаживать кожу над чулком, и, чтоб ладони было удобней, отстегнул застежку
и спустил чулок. Он мог бы делать все, что хотел. Она взяла его  левую  руку
за пальцы и прижала к губам. Голоса за перегородкой не  умолкали,  от  этого
было тихое раздражение,  и  все  же  поверх  всего  он  испытывал  громадную
покойную радость: оттого, что женщина  была  покорна.  И,  главное,  женщина
необыкновенная. Об этом он догадывался и это внушал себе,  приказывая  своей
ладони получать наслаждение от поглаживания  бедра  необыкновенной  женщины,
которая целиком принадлежала ему.
   Прошло лето. Наступил  последний  для  Глебова  пятый  курс.  И  вот  что
случилось осенью - было уже холодно, чуть ли  не  снег,  вероятно,  ноябрь,-
когда Глебов изо всей мочи гнал диплом.
   Попросили  зайти  в  учебную  часть.  Там  был  такой  Друзяев,   недавно
назначенный, Глебов знал его мало.  Расспрашивал  о  дипломе,  что  да  как.
Глебов писал о русской журналистике восьмидесятых  годов.  Тема  неохватная,
тонул в материалах, цитатах, в тысячах газетных страниц.
   Друзяев расспрашивал со знанием дела. И даже стишок  редкий  прочитал  на
память: "Победоносцев для Синода, Обедоносцев при дворе..." А может, нарочно
к  разговору  подготовил?  Глебов  с  удивлением  поглядывал   на   усталого
рыхлолицего человека со следами сердечной недужности и, как это часто бывает
у сердечников, с какой-то вялой, таимой печалью в глазах и думал: зачем было
слать курьера в аудиторию и требовать, чтоб срочно, немедленно? Друзяев  был
в офицерском кителе, в брюках от  штатского  костюма,  под  брюками  сапоги,
постоянно скрипевшие. В нем была какая-то мешанина. Казенный скрип и  китель
никак не  вязались  с  печалью  в  глазах  и  с  разговорами  о  либеральных
редакторах, с полукрамольным подмигиванием по поводу Суворина:
   "Да ведь Алексей Сергеич был, между нами говоря, мужик  огого!  Громадный
талант!"
   Но об одном, разговаривая, Глебов помнил неотвязно: еще  недавно  Друзяев
был военным  прокурором  и  только  год  назад  демобилизовался.  В  комнату
заглянул аспирант Ширейко. Просунул черную очкастую голову будто на секунду,
но, увидев Глебова, решил почему-то зайти.  Пришел  к  столу  и  сел  легко,
развязно, как дома. Глебов тогда еще прозрел: эге! Ширейко в ту  пору  бурно
взрастал, еще будучи аспирантом.  На  глебовском  курсе  читал  спецкурс  по
Горькому, заменив Аструга. Друзяев спросил:
   - Ваш научный руководитель Николай Васильевич Ганчук?
   Как в детской игре "горячо - холодно", Глебов почуял вдруг, что тут-то  и
есть  "тепло".  Друзяев  не  сказал  "Ганчук",  что  прозвучало  бы  сухо  и
неприязненно, и не сказал "Николай Васильевич", что было естественней всего,
если уж не дружески-фамильярное и  привычное  "Никвас",  он  избрал  четкую,
официальную формулу "Николай Васильевич Ганчук", как при вручении премии или
траурном объявлении. Оно было и  уважительно  и  чем-то  неуловимо  отделяло
названный авторитет  от  некого  целого.  С  руководителем  полный  контакт?
Никаких проблем? Глебов  подтвердил  и  это.  Друзяев  совсем  иным  и,  как
показалось, {прокурорским} взглядом сверлил Глебова, его  недружность  точно
вмиг смыло, он выпрямился и как-то поширел в своем кителе.
   - Понимаете, Глебов,  дело  тут  щекотливое...  Зачем  я  вас  пригласил?
Только, прошу, антр ну, как говорят французы. Юрий Северьяныч в курсе  наших
забот,- Друзяев кивнул на Ширейко, который слушал  внимательно,  со  строгим
лицом.-Так что его  присутствие  пусть  не  удивляет.  Мы  все  тут  немного
смущены.  Вы  знаете,  что  Николай  Васильевич   Ганчук   включил   вас   в
предварительный  список   дипломников,   которые   будут   рекомендованы   в
аспирантуру? Не знаете? Для вас новость? К тому же приятная, а? Кроме  того,
он ваш научный руководитель.  И  еще,  кроме  того,  вы  его,  так  сказать,
будущий, как это называется, зять, что ли? Вы извините, разведка донесла.  А
я, как военный человек, привык разведданным доверять...
   Друзяев опять как-то обмяк, расслабился и даже улыбнулся. Но улыбка  была
обращена не к Глебову, а к  аспиранту  Ширейко.  Глебов  промычал  и  мотнул
головой неопределенно, что все же означало: данных разведки он не отрицает.
   - Видите ли, Глебов,- продолжал Друзяев,- мы не против вашей  аспирантуры
и не против того, чтобы Ганчук был вашим руководителем в дипломной работе. И
мы, конечно, совсем не против того, чтобы вы породнились с  профессором.  Мы
также никогда не возражали против  того  -  я  тут  человек  новый,  но  мне
товарищи рассказали, что этот вопрос ни разу не поднимался,-  чтобы  супруга
Ганчука, Юлия Михайловна Брюс, работала у нас на кафедре языков,  руководила
группой.
   Понимаете, в чем штука: все в отдельности превосходно,  а  все  вместе  -
переб