оял по колено в воде, возился  с  тросом,  и
они оба и тракторист  отчаянно  матерились.  Что-то  у  них  не  ладилось.
Срывался трос. На бархане, где было сухо, стоял Смирнов  -  без  шапки,  в
расстегнутом плаще - и, размахивая руками, кричал:  "Скажи,  чтобы  влево!
Черт глухой! Выворачивай!" Лицо у него  было  шалое,  глаза  лихорадочные,
проваленные.
   Карабаш выскочил из машины.
   - Где Кузнецов?
   Шофер лежал на брезентовой полости на верху бархана. Вся его  одежда  и
сапоги были насквозь мокрые, облеплены песком, и на  брезенте  было  много
воды, которая натекла с одежды. Лицо его уже посинело. Оттого,  что  кепка
закрывала лоб и глаза, и еще оттого, что лицо было совершенно  бескровным,
оно показалось Карабашу неузнаваемым. Он  смотрел  на  шофера  с  каким-то
диким недоумением: несколько часов назад этот человек сидел с ним рядом!
   Смирнов, подбежав, рассказывал:  Гусейн  с  автолавкой  выехал  рано  в
Третий отряд и по дороге наткнулся на карабашевский газик, он вот тут же и
стоял, а дамбу уже пробило. Гусейн - обратно в поселок, поднял тревогу.  А
то, что "козел" был пустой,  без  шофера,  ему  сразу  и  невдомек.  Когда
приехали, хватились: где Кузнецов? Глядят, а он в воде плавает, его волной
вон куда снесло. Непонятно только, как  его  из  кабины  выбросило?  Живой
человек, почему не спасся?
   Подошел парень в треухе:
   - Может, пьяный был?
   Карабаш смотрел на белые, обметанные смертью губы шофера,  застывшие  в
том выражении, какое бывает у человека, когда он лишь  открывает  рот  для
крика. Левая рука Дениса была согнута и лежала ладонью  вверх.  Он  кричал
беззвучное, чего никто услышать не мог.
   Смирнов бормотал трясущимися губами:
   -  Ниязов  в  Керках,  вас  нет...  Пришлось  взять  команду...  Делали
искусственное дыхание, ложили на  живот,  воды  совсем  мало  вышло,  один
песок. Тут темное дело... Я в Сагамет  послал  за  милицией.  -  И  вдруг,
треснувшим голосом: - А теперь вы видите,  Алексей  Михайлович,  что  ваши
окольцовочные дамбы...
   Гохберг закричал:
   - Дураки, о чем вы говорите? Этот человек спасал стройку, вы поняли? Вы
поняли, что тут было? Он увидел, как рвет дамбу, бросил машину,  подбежал,
пытался заткнуть брешь, - ведь это  кажется  пустяком,  начинается  снизу,
пузырится почва, а внутри уже все  прорыто,  все  рухнуло,  -  и  тут  его
накрыло с пяти метров. Вот что тут было!
   "Половина ночи разделила нас, - думал Карабаш. - И вот я  не  могу  его
узнать, потому что он стал другим. Этот человек с синими  руками,  который
лежит тут на: брезенте, совсем не тот, с кем я ехал несколько часов назад.
Этот человек спасал стройку, а тот был не способен  на  такие  дела.  Этот
человек - герой, а тот был темный неудачник".
   Карабаш нагнулся, накрыл мертвого краем брезента.
   - Понесли на машину...
   Ветер пробил облака на востоке, и в проеме, в свинцовой синеве  всплыло
солнце: его зимний холодный свет зажегся  на  гребнях  барханов,  покрытых
панцирем застывшего песка, заблестел на воде, разлившейся  широким  озером
за дамбой. Вода уже залила дорогу. Она уходила в пески.
   Только сейчас, глядя на это огромное, зловеще тихое, живое тело воды, -
да, оно жило, двигалось, незаметно для глаз, но страшно,  стремительно,  с
каждой секундой все больше набираясь мощи и все  дальше  вырываясь  из-под
власти людей,  -  только  сейчас  Карабаш  ощутил  вдруг  всем  существом,
сжавшимся сердцем, спазмой, стеснившей горло, величину катастрофы. Рухнули
усилия многих лет, тысяч людей. Вернуть воду немыслимо, она уже далеко  за
барханами, несется на юг.
   Два трактора никчемно ворочались в воде, третий продолжал тащить газик.
Разве это сейчас  важно?  Через  два  часа  здесь  будут  Ермасов,  Хорев,
Нияздурдыев и все остальные.
   Карабаш все еще держал край брезента, на котором лежало тело Кузнецова,
и чуть было не выпустил  брезент  из  рук.  Смирнов  подскочил,  подхватил
сзади.
   - Что с вами?


   Дениса положили  в  кузов  грузовика,  на  котором  Карабаш  и  Гохберг
приехали из Третьего.  Потом  тут  же,  на  бархане,  устроили  совещание:
Гохберг, Карабаш, Смирнов и Байнуров. Вокруг  стояли  трактористы,  угрюмо
слушали.
   Причины прорыва были  пока  неясны.  Скорей  всего  строители  не  учли
разгона волны на озере.  Зимою  тут  сильные  ветры,  окольцовочную  дамбу
прорвало  волной.  Недостаточно  пологие  откосы.  Кто   виноват?   Откосы
закладывались согласно проекту. Почему согласно проекту? А как же: один  к
четырем. А ваши окольцовочные дамбы тоже согласно проекту?  Дамбы  нет,  а
откосы согласно проекту, один к четырем, а надо было  закладывать  один  к
десяти. Не время спорить! К черту "кто виноват"! Что делать?  Что  делать?
Кто виноват - разберемся после. Что делать?
   - Нагнать бульдозеры и бросить к месту прорыва, - предложил Байнуров.
   - Ничего не даст. Вода  снесет  песок,  сейчас  уже  поздно,  -  сказал
Гохберг. - Надо перекрывать канал.
   - Да, придется перекрывать, - сказал Карабаш. - Другого выхода нет. Вот
здесь, примерно на двести восемнадцатом, есть  удобное  место.  -  Карабаш
ткнул пальцем в карту. - Для того чтобы ослабить напор, можно найти лощину
и сделать отвод...
   - Тут есть отличная лощина на двести шестом! - сказал Гохберг.
   Так на  бархане,  на  ледяном  ветру,  было  принято  это  молниеносное
решение. Смирнов сейчас же помчался в  поселок,  а  Байнуров  -  в  Третий
отряд, для того чтобы срочно выслать бульдозеры. Пока они  сюда  доползут,
пройдет много часов. Смирнов уехал на машине, которая  повезла  Дениса,  а
Байнуров - на газике Карабаша.
   - Что будем делать, Алексей Михайлович? - спросили трактористы. Их было
четверо. Они оказались поблизости случайно, работали на  резервной  дамбе.
Все четверо были молодые ребята, два  русских,  два  туркмена.  Лица  были
знакомые, но фамилий Карабаш не помнил.
   Они глядели преданно, с сочувствием и в то же время с  каким-то  жадным
испугом.
   -  Тут  делать  нечего,  -  сказал  Карабаш.  -   Ползите   на   двести
восемнадцатый,  там  будем  перемычку  сыпать.  Чего  вы   так   смотрите?
Испугались?
   - Да нет, чего пугаться,  -  сказал  один  из  трактористов.  -  Мужика
жалко...
   - Да. Жалко.
   - По пьянке?
   - Не иначе...
   - Нет, - сказал Карабаш. - Твердо вам  говорю:  нет.  Потому  что  ехал
вместе с ним  из  Маров  и  знаю.  Все,  между  прочим,  считали,  что  он
никудышный человек, алкоголик, а он вон какой оказался.
   - Свою жизнь не жалел, - сказал тракторист-туркмен.
   - Это да, конечно, - сказал первый парень. - Но то, что  алкаш,  -  это
точно. В запрошлое воскресенье сам видел, как он в Сагамете набухался...
   Они пошли к своим машинам, продолжая рассуждать о шофере, которого  они
жалели искренне и горько. Солнце поднималось все выше.  Пустыня  светлела.
Мощным потоком, все шире размывая дамбу, выкатывалась  густая  и  тяжелая,
блестевшая  на  солнце  амударьинская  вода,   с   бессмысленной   злобной
поспешностью устремляясь в пустыню, а Карабашу  казалось,  что  это  кровь
хлещет из его жил, и  нельзя  остановить  ее,  и  он  слабеет,  безнадежно
слабеет,  теряя  такую  массу  крови,  у  него   кружится   голова,   ноги
подгибаются...
   Он сел на песок. Второй раз сегодня эта дурацкая слабость.
   Подошел Гохберг, взял его руку.
   - Алеша, вам плохо?
   - Нет. Я в порядке, - сказал Карабаш, помотав головой. - Я просто  сел.
Вы тоже можете сесть...
   Гохберг тоже сел рядом. Он все еще держал его руку.
   - Мне представилась такая вещь, -  сказал  Карабаш,  -  что  вот  через
четыре месяца здесь опять будет лето, сушь, голые барханы и ни капли воды.
Как тыщу лет назад. А, весело?
   - Чепуха. Кошмар какой-то, - сказал Гохберг и вытащил из кармана фляжку
с коньяком. - Выпейте, Алеша! Вы неважно выглядите...
   Карабаш  отхлебнул  коньяку  и  посидел  две  секунды,  покачиваясь,  с
зажмуренными глазами, потом поднялся - резко, одним движением.


   Слово "прорыв" неслось по трассе с быстротой "афганца". Оно  гремело  в
палатках, в забоях, бушевало в эфире. К 218-му километру мчались с востока
и с запада машины, летело начальство на вертолетах,  ползли  бульдозеры  с
поднятыми ножами - как пехотинцы, готовые к  штыковому  бою.  Из  Третьего
отряда Байнуров распорядился бросить на прорыв  все  наличные  бульдозеры,
кроме двух машин. С каждым трактором должны были отправиться два сменщика,
чтобы машины работали бесперебойно, днем и ночью.
   Ребята одевались потеплее, брали чемоданчики, заплечные мешки со сменой
белья, с табаком, едой. В большую будку, где жили шестеро, вошел Нагаев.
   - Ну, кто едет?
   - Все едем. Вон Сапарыч уже в забой побежал! - сказал Беки.
   - А вы с экскаватором своим потащитесь, что ли?
   - Нам Байнуров трактор дает, - сказал Иван. - С экскаватором там делать
нечего. Сейчас прямо до поселка, берем трактор  с  ножом  -  и  на  двести
восемнадцатый, айда! Я его за грудь взял: "Товарищ, говорю, Байнуров, если
вы нас с Бекишкой на прорыв не кинете,  отставите  в  сторону,  будет  вам
провал и разоренье! Без нас, говорю, даже не мыслите..."
   Беки  смеялся,  влезая  в  огромные   ватные   штаны.   Все   двигались
суматошливо, нервно кидали вещи, переругивались беззлобно.  Нагаев  глядел
на эту суету, перекатывая в желтых зубах окурок.
   - Ты что стоишь? - спросил Егерс.
   - Я вот что: как оплачивать будут? Ведь тут дней пять, не менее.
   - А кто их знает!
   - Оплатят, не боись...
   - Не за спасибо ж...
   Отвечали рассеянно. Иван орал:
   - Эй, турки, кто мою фуфайку упер?
   - Мое мнение такое, - сказал Нагаев. -  В  связи,  значит,  что  работа
сверхурочная, в тяжелых условиях, и мы не обязаны, - верно?
   - Чего не обязаны? - спросил Иван.
   - Не обязаны вообще.
   - Ну, ну?
   - Пускай наряды по высшей расценке выписывают. По полтиннику за куб.
   Иван махнул рукой:
   - Ничего не выйдет.
   - Ни к чему такие дела, - сказал Егерс.
   - Выйти-то выйдет, - сказал Нагаев и выплюнул окурок. - Потому что  они
схвачены, у них исхода нет. Они и больше дадут, только  зачем  уродничать?
Лишнего мне не надо. А по полтиннику - законно.
   - Почему ж у них исхода нет? - спросил Богаэддин.
   - Потому что дров наломали со своей окольцовкой, вот почему.  А  теперь
им знаете какая кара грозит? Ха-ха! - Он  присвистнул.  -  Неужели  ж  они
будут в таком случае копейку беречь? Тем более государственную? Их  сейчас
того гляди захомутают.
   Суета в будке  приостановилась.  Все  вдруг  замерли  и  уставились  на
Нагаева. Иван сказал хмуро:
   - Ежели захомутают, значит, выручать надо.
   - Кого выручать? Ты за них не волнуйся.
   - Надо, надо выручать, - сказал Егерс. - Ты не болтай, Семеныч.
   - Ну и выручайте, аллах с вами. А я свой труд ценю. Нема  дурных  зазря
шею ломать. - И Нагаев вышел из будки.
   Когда он скрылся за дверью, оказалось, что за его спиной стоял Марютин.
Он перешагнул порог и, пригнувшись как бы затем, чтобы сесть на  корточки,
но, не садясь, заговорил нетвердо:
   - Семеныч дело говорит... Вопрос сурьезный...
   - Да брось трепаться! - со злобой прервал его Беки. - Какой тут вопрос?
Ясно, нажиться задумали за счет прорыва.  Зараза,  кусошники  паразитские.
Беги отсюда, а то... - И, проворно  подскочив  к  Марютину,  схватил  того
правой рукой за ворот.
   - Пусти, уйди... черт, чечмек!  -  забормотал  Марютин,  обеими  руками
стараясь стряхнуть руку Беки. -  Я  что  говорю?  Аманыч!  Ты  слышь?..  -
Наконец ему удалось освободиться, вернее, Беки отпустил его, но Марютин не
бросился бежать вон из  будки  и  не  стал  отвечать  на  оскорбления,  а,
опустившись на корточки, заговорил довольно мирно, обращаясь к сменщику: -
Аманыч, ты как? Я человек неспорный, ты мне сразу скажи... Собираться, что
ли?
   Но тут и говорить было нечего: Чары Аманов уже собрался, был в  меховой
шапке, в рукавицах, в  брезентовом  длинном  плаще  с  капюшоном,  надетом
поверх ватника. В руке он держал хурджун -  небольшую  сумку,  из  которой
торчало горлышко медного чайника.
   - Пошли, Демидыч, - тихо сказал он и, не глядя ни  на  кого,  вышел  из
будки.
   Марютин встал и вышел за ним.
   Бульдозер Сапарова грохотал, выбираясь из забоя. Один за другим  ребята
выходили на волю, где дул ледяной ветер и тяжелый  зимний  песок  летел  с
шипением.
   К ребятам подбежала Марина:
   - Эй, вы! Знаете, Семеныч ехать отказывается.
   - Ну и черт с ним, - сказал Иван.
   - С Байнуровым чего-то заспорил насчет нарядов, вот дурачок-то! Ребята,
вы скажите ему...
   - А чего с ним говорить?
   - Пошел он куда подальше...
   Байнуров стоял возле грузовика "ГАЗ-63", на котором  приехал  утром,  а
сейчас собирался везти Ивана и Беки в поселок, и кричал издали:
   - Скорей, скорей!
   Сменщики побежали к машине.
   Бульдозер Сапарова выбрался из забоя и теперь на  полном  ходу  шел  по
нижней дороге, огибающей бархан, к поселку. Марина  смотрела  на  уходящий
трактор,  на  сапаровского  сменщика,   долговязого   туркмена,   который,
выглядывая из кабины, махал рукой в большой черной рукавице,  и  недоброе,
тревожное чувство, близкое к смятению, охватило  ее.  Тревога  возникла  с
утра, с той минуты, когда приехал Байнуров и раздалось слово "прорыв".  Но
то  была  тревога  всеобщая,  жутковатая  и  чем-то  веселящая  душу,  как
приближение  грозы,  а  эта,  возникшая  сейчас,  была  совсем  особая   и
по-настоящему  страшная,  потому  что  она  касалась  ее  одной.   И   она
испугалась. Она почувствовала свое одиночество в этой суматохе  и  беготне
мужчин, как будто охваченных паникой. Никто не хотел ее слушать. Никто  не
мог понять того, что  происходило  между  нею  и  Семенычем,  этим  чертом
упрямым, ненормальным. Его упрямство делало  ее  бешеной.  Они  подрались,
мгновенно вспыхнув: ей хотелось поехать с ребятами на прорыв, а он говорил
- нет, не поедешь. Потому что он поругался с Байнуровым. Ну и что ж? Не ее
ума дело. Ее дело молчать в тряпочку, потому что она еще  не  машинист,  а
сопля голландская, а рычагами двигать и обезьяну научить  можно.  И  тогда
она крикнула ему, чтобы он, жмот, подавился  своими  деньгами  и  книжками
(это была неправда, она знала, что он не такой, но все говорили  про  него
так, и он приходил в ярость, когда слышал), и он ударил ее ногой не  очень
сильно, но оскорбительно. Она ему покрепче, ну и он еще, и она  еще,  отец
разнимал. Потом Нагаев с отцом ушли куда-то, а она осталась в будке и чуть
не плакала от досады. Из-за чего подрались? С какой радости? Она могла бы,
конечно, и не ехать с ребятами, не в том дело,  а  только  обидно:  почему
всегда по его и никогда по ее?


   Байнуров сел в кабину грузовика, захлопнул дверцу, а Иван  и  Баки  уже
забирались сзади, карабкаясь через скаты, в кузов.
   Марина побежала к  машине.  Если  бы  она  замешкалась  на  минуту,  не
кинулась к Байнурову, не остановила машину - шофер уже включил  зажигание,
- все могло быть иначе. Вся жизнь Марины сложилась бы, наверно, иначе.
   Она забарабанила в стекло, и Байнуров открыл дверцу. Она спросила:
   - Николай Мередович, вы говорили с моим? Знаете, что он не едет?
   - Да, знаю, знаю, - сказал Байнуров нетерпеливо. - У меня времени  нет.
Вы понимаете, что значит прорыв дамбы? Понимаете, что под  угрозой  судьба
стройки и дорога каждая минута?
   Он захлопнул дверцу. Марина рванула ручку.
   - Я понимаю, - сказала она, - но вы тоже поймите,  что  если  он  такой
баран, такой упрямый, как чурка, вы должны ему мозги вправить...
   - Некогда мне его  мозгами  заниматься!  -  закричал  Байнуров.  -  Он,
во-первых, не баран, а мелкий собственник и шкурник. Решил руки погреть! Я
его давно понял! И не желаю с  ним  разговаривать!  Один  бульдозер  здесь
остается, пускай будет ваш. А вам что нужно?
   - Мне нужно... - Лицо Марины до корней волос залилось краской  и  стало
вдруг таким глупым, девчачьим, каким было когда-то. - Я хочу на  прорыв  с
ребятами. Можно бульдозер взять?
   Из будки вышел Нагаев и стал медленно спускаться  по  склону.  Байнуров
вылез из кабины, заговорил громко:
   - Вот  это  правильно  решили,  Марютина.  Это  по-комсомольски.  Дадим
опытного сменщика...
   - Куда это? Кому? - спросил Нагаев.
   - Сень, ну, поедем с ребятами! Ну прошу тебя...  -  дрогнувшим  голосом
заговорила Марина. Еще пять минут назад она клялась себе, что  никогда  не
заговорит с ним первая: так его ненавидела. А сейчас вдруг увидела, как он
спускается по бархану, такой одинокий, худющий, лицо темное, ни на кого не
глядит, и сердце ее сжалось. Ведь не такой же он, как думают, не такой!  -
Сень, неужто в тебе совести нет? Вот и отец с Аманычем в забой побежали...
   - Зачем шуметь? Зачем крик подымать? - сказал Нагаев, угрюмо  глядя  на
Марину, а  остальных  словно  не  видя.  Но  говорил-то  он,  обращаясь  к
остальным, а не к Марине, и  чем  дальше  говорил,  тем  все  более  глухо
ожесточался. - Ну, спросил насчет расценок - имею право. Потому  что  свой
труд ценю. Что особенного? Я от работы сроду не бегал,  хоть  ночью,  хоть
когда. Зачем такое дело делать - криком кричать?
   Он схватил Марину за локоть.
   - Пошли! Нечего тут лалакать...
   - Нет, Сеня, я наш бульдозер возьму.
   - Не будет этого.
   - Почему не будет? - крикнул Беки, прыгая через борт на землю.
   За ним спрыгнул Иван.  И  тут  же  подошли  откуда-то  Мартын  Егерс  с
Богаэддином.
   - Сука позорная, - сказал Богаэддин,  подходя  вплотную  к  Нагаеву.  -
Думает, что его бульдозер! Твой бульдозер, что ли? Собственный?
   - Эх, Семеныч! - сказал Егерс.
   - Ребята, ребята! - крикнул Байнуров из кабины. - У нас времени нет!
   - Ведь мы тебя до забоя не допустим, понял? - сказал  Богаэддин.  -  Из
кабины выкинем, понял?
   Кажется, Нагаев начал понимать. Он должен был что-то  ответить,  но  не
мог заставить себя разжать зубы.
   - Выкинуть его! - крикнул Беки. - Не давать ему бульдозер!
   - Отнять у него бульдозер!
   - Пускай в другой отряд валится. Гнать его, куркуля!
   Все это кидали злобно, открыто ему в лицо. Нагаев  смотрел  в  яростные
глаза своих бывших приятелей, тех, кто уважал его, кто слушал его  советы,
кто занимал у него деньги, кто завидовал ему, кто пил с ним вино, и видел,
что пощады не будет,  и  сердце  его  колотилось,  и  он  знал,  что  надо
повиниться, упасть, унизить себя, крикнуть отчаянно: "Братцы,  да  я  хоть
сейчас готов! Не нужны мне деньги! Что ж я,  сволочь,  не  понимаю,  какое
дело? Ну болтанул по  глупости,  по  жадности,  простить-то  можно?.."  Но
вместо этого, что было правдой,  что  он  действительно  кричал,  раздирая
легкие, но беззвучно, но  так,  что  никто  не  слышал,  вместо  этого  он
процедил побелевшими губами:
   - Если кто к машине подойдет, убью.
   И, отпихнув плечом Богаэддина, пошел к забою. Но Богаэддин догнал  его,
и на пути его встал Иван Бринько, а здоровенный латыш приставил  ладонь  к
его груди и сказал:
   - Стоп.
   Нагаев оглядел всех троих, увидел подбегающую Марину, усмехнулся:
   - Проститутки, все на одного...
   Марина схватила его за правую руку. Боялась,  что  начнет  драться.  Он
оттолкнул ее.
   - Ну, все! - сказал Богаэддин. - До забоя тебя не допускаем!
   - А леший с вами! - Нагаев  повернулся  и  быстро,  размахивая  руками,
побежал к своей будке. Поднявшись на несколько шагов, крикнул: -  Иди  вон
вещи укладывай! Сегодня расчет берем!
   - Ой, дурак, ой, дурак... - плачущим голосом сказала Марина  и  закрыла
ладонями глаза.
   Так простился со стройкой Семен Нагаев. Он уехал через полтора часа  на
попутной машине,  которая  мчалась  из  Маров,  везя  на  прорыв  какое-то
начальство. На бывшем нагаевском бульдозере уехали  Иван  Бринько  с  Беки
Эсеновым - Нагаев обогнал их по дороге,  -  а  Марина  тряслась  в  кабине
грузовика "ГАЗ-63", рядом с Байнуровым, и, отвернувшись, смотрела  в  окно
на темные холмы песка, темные кустики, убегающие назад, и слезы душили ее,
она