ем году будет мало: нашествие тли. Маленькие
черные  мошки  облепили  ветви, стволы, беленные известью стены
домиков. Садятся на белое.  Моя  белая  рубашка  вся  в  черных
точках,  а  станешь  смахивать  --  остаются  следы.  Зима была
теплой, сказал Атабалы, без снега, и вся эта дрянь не вымерзла.
     Сидели на каменной скамье, у  подножия  тропы  в  гору,  и
разговаривали.  Он  сказал, что звонил Мансур, сегодня приедет.
Просил растопить баню. И с ним приедет товарищ Мергенов.
     -- Атабалы, сколько же у вас детей? -- спросил я.  --  Ай,
много. Одиннадцать.
     -- А сколько было, когда Валю взяли из детского дома?
     -- Три. Еще мало.-- Он засмеялся.-- Если бы много было, не
взяли   тогда!   Но   по   его   лицу,   улыбке   --  в  сухом,
глянцевито-коричневом рту сверкнули белые до синевы, молодецкие
зубы -- увидел, что взяли бы все равно. Жаловался: с маленькими
трудно и с большими  тоже.  Четыре  старших  дочери  повыходили
замуж,  живут  отдельно,  но у каждой своя беда, надо помогать.
Одна болеет, другая хочет работать, муж не пускает,  у  третьей
ребенок  хилый,  в болячках, и не знают, как лечить. У Вали был
муж осетин, работал буфетчиком в Тохире,  но  жить  не  смогли,
ревновал  ее,  как  зверюга,  бил,  запирал  на  замок, и так и
расстались, он уехал в Бахарден. Плакал, говорил:  "Не  могу  с
тобой  жить,  зарежу  кого-нибудь, лучше уеду". Теперь пристают
всякие, говорят: "Гуляй со мной!" -- а ей  какой  интерес,  она
девушка   хорошая,  как  туркменка  воспитана.  Не  смотрит  на

кило  купил,  она  сказала:  "Гони  его, папа, фулюгана, черта,
своей метлой!" Она Мишку любит, осетина.  Что  ж  делать,  если
жить  нельзя?..  Товарищ  Мансур  Гельдыевич тоже, как приедет,
всегда просит: "Пускай Валя постелю принесет!" Она, пожалуйста,
принесет, а больше ни-ни. Потому что --  нет,  нельзя.  Товарищ
Мансур  Гельдыевич сердился. Зачем, говорит, на территории дачи
работников культуры такой некультурный  деревенский  дом,  дети
бегают  и тряпки висят? Семья, говорит, у тебя слишком большая.
Гостям смотреть некрасиво. Они  отдыхать  хотят,  а  твои  дети
плачут  и  козы  гуляют,  как  в  ауле.  А без коз и без коровы
Атабалы никак невозможно, детей не прокормишь.
     Нужно было ему идти, но, как всегда,  встретясь  со  мной,
усаживался  надолго  и  говорил, говорил. Обычно я прерывал его
какой-нибудь  полувопросительной  фразой:  "Ну,  что  ж,  пойти
поработать?.." -- "Ага! -- кивал он охотно и улыбался.-- Работа
ишаков  любит!" И мы расходились: он к своим кетменям, грядкам,
я -- в дом, к столу. Но сегодня решено было сделать паузу, и  я
не   прерывал   его.   Не   знаю,  отчего  так  любят  со  мной
разговаривать.  Наверное,  оттого,  что  я  терпелив.  Они  там
говорят,  а  я  киваю и думаю про свое. Вот слушал его и думал:
Толстой  прав  наполовину,  все  счастливые   семьи   счастливы
одинаково,  это  верно,  но  и несчастные семьи тоже ведь, боже
мой, несчастливы как-то однообразно.  Да  и  сам  он  рассказал
такую  стандартную  историю: муж, любовник, свекровь... Эгоизм?
Это  --  недостаток  любви.  Несчастья   происходят   от   этой
однообразной  причины.  Однако  может  ли  человек,  у которого
одиннадцать  детей,  быть  эгоистом?  Немыслимо  же!  При  всем
желании,   при   любых   врожденных   качествах   это  было  бы
невыполнимо.
     Атабалы  что-то  опять  рассказывал   про   коров.   Любит
вспоминать  про  коров:  как их трудно было держать при "Кель",
плешивом начальнике. Было лет пять назад, но не мог забыть.
     Тогда мы отдыхали под Одессой. И Арутюняны были  на  своей
машине.
     "Кель"    приказывал,   а   милиционеры   были   знакомые,
предупреждали: завтра приедем. Делайте, как  хотите,  угоняйте,
убивайте.  Два  месяца прятали корову в ущелье. Траву носили ей
на себе, пять километров в горы. Одну остановку на  автобусе  и
потом -- наверх, спасли. Потом "Кель" пропал, слава аллаху. Ну,
ну,  это  очень  интересно.  Арутюнян  расхаживал  в  шерстяных
плавках  с  белым  поясом  по   пляжу   и   говорил:   "Процесс
необратим..." Рита и жена Арутюняна ездили в Одессу на толкучку
и  покупали  барахло.  Если  бы у меня было хоть четверо детей,
если 6 Рита работала и если бы мы держали корову -- каким бы  я
был  замечательным  человеком! Как только приедет Мансур, нужно
взять его за горло:  пускай  одолжит  рублей  триста,  потом  с
издательством  рассчитается.  Все-таки нету совести. Знает, что
сижу без гроша, надо слать в Москву, и делает вид, будто его не
касается.
     -- Значит, Мансур хотел вас выселить? Было сладко услышать
о Мансуре что-нибудь неприятное.  Он  мой  друг,  выручает  всю
жизнь,  дает  работу,  но  временами  я его ненавижу. Мансур не
ведущий поэт, местные литераторы относятся к  нему  иронически,
но он удивительно везуч и ловко умеет устраивать свои дела.
     -- Мансур    Гельдыевич    приехал   два   дня,   суббота,
воскресенье, обратно просил: "Пускай  Валя  постелю  принесет!"
Утром  злой  идет.  От  твоей  кухни,  сказал,  запах  по всему
территорию,  надо  тебя  убрать  окончательно.  А  в  райсовете
сказали:   "Язгуль   --  мать-героиня,  никто  не  выселит,  не
беспокойся". Ха-ха! --  Он  смеялся,  сверкал  зубами.  Потащил
саксаул.  Я  понял,  что  его жизнь необыкновенно трудна, почти
идеальная в этом смысле, и он счастливый человек.
     Когда жара спала, в пятом часу пошел  в  чайхану  обедать.
Маленький   Назар  стоял  при  входе  на  каменных  ступенях  и
высокомерно разговаривал с горбатым человечком, у которого было
скучное,  интеллигентное  лицо  с  черной  бородкой  и  черными
усиками. Лицом горбун напоминал какого-то из испанских королей.
Когда после плова и пиалы чаю я выходил спустя четверть часа из
чайханы, Назар и горбун ссорились и было похоже, что затевается
драка.  Вокруг  стояли зрители. Некоторые садились на корточки,
чтобы уютней смотреть. Мне сказали, что  горбун  --  курд,  его
зовут  Саша,  он  тоже  большой  драчун. Назар внезапно толкнул
Сашу, и тот упал. Зрители сказали: "Ва-ах..." Я  вспомнил,  как
говорил  Атабалы:  "От  него  падаешь, как все равно с ишака --
головой в землю". Этот  коротышка  Назар  занимал  меня.  Может
быть,  потому,  что  он  хотел  жениться на Вале и купил с этой
целью три кило конфет. Я рассматривал: на  нем  была  бумажная,
дешевая  рубашонка  навыпуск  в  каких-то  цветочках, сатиновые
брюки,   темно-красные   бумажные   носки   и   босоножки    из
кожзаменителя. Он поднялся по ступеням и встал на прежнее место
у  входа в чайхану. В его глазах, смотревших на всех нас сверху
вниз, что-то пылало.
      -- Почему дрались? -- спросил я одного парня.
     -- Ай, делят, чего нет...-- сказал парень  презрительно.--
Она ни
     тому, ни этому. А он ему сказал. Ну, и поругались.
     Никто не заметил, как снова возник Саша с ножом в руке, он
приближался,  шатаясь,  к крыльцу чайханы, люди шарахнулись, но
Назар стоял неподвижно и смотрел на  горбуна.  Потом  юркнул  в
дверь  и через минуту вернулся, держа громадный кухонный тесак.
Люди засмеялись. Назар стоял  на  верху  крыльца,  напыжившись,
расставив  свои крепенькие ноги гнома, и держал кухонный тесак,
как алебарду. Саша плюнул,  махнул  рукой  и  ушел.  Все  стали
громко  хохотать.  В это время к чайхане подъехал с дребезгом и
остановился автомобиль, хлопнула  дверца,  и  я  увидел  своего
друга Мансура в белом костюме и белой соломенной шляпе.
     -- Салам! Салам! -- Мансур поднимался по ступеням крыльца,
     вельможно помахивая рукой и кивками приветствуя хохотавших
людей. Назар, выпучив глаза, заорал:
      -- Товарищ Мансур Гельдыевич -- ура!
     Меня  Мансур  не заметил. Я ждал, пока он выйдет. В машине
на заднем сиденье был еще кто-то. Через некоторое время  Мансур
появился, неся авоську с тремя бутылками коньяку.
     -- Бензин  заправку  сделать забыл,-- объяснил он стоявшим
вокруг
     крыльца людям.-- Мотор дальше  не  идет...  Тссс!  --  Как
обычно,  не хохотал, а тоненько хихикал, прыскал сквозь зубы. И
это "тсыканье" означало, что настроение отличное, пищеварение в
порядке, дела идут хорошо и виды на будущее еще лучше.
     Увидел меня, посадил в машину,  и  мы  прокатились  метров
пятьсот  вверх  по тенистой улице. Телеграммы не было. Никто не
звонил. Вместе с Мансуром прибыл огромный  человек  по  фамилии
Мергенов, начальник треста ресторанов и столовых, друг Мансура:
в  воскресенье  должно состояться открытие ресторана "Чинар", и
товарищ Мергенов приехал, чтобы лично присутствовать. Когда  он
вылез  из машины и распрямился, я увидел нечто каланчеобразное:
рост не менее двух  метров,  холм  живота  обнимали  полотняные
штаны  какого-нибудь  шестьдесят четвертого размера, гигантские
руки-лопаты, и при этом  --  небольшая  голова  полированным  и
сверкающим   под   солнцем   коричневатым  яйцом,  напоминающая
гладкостью щек и  большим  ртом  голову  чудовищного  младенца.
Товарищ  Мергенов  мог  бы  играть  в  детском  театре  Идолище
Поганое. Вскоре выяснилось, что он деликатнейший милый человек.
Он тотчас после обеда лег спать, а Мансур прослушал  две  главы
своей  поэмы  "Золотой  колокольчик"  --  все  двенадцать  глав
слушать было ему недосуг, перенесли на вечер  --  и  побежал  в
"Радугу",  министерский дом отдыха, где отдыхал какой-то нужный
ему человек. Я не обижался на  то,  что  Мансуру  некогда  было
слушать  собственную поэму в моем переводе, эти ворохи строк, в
которых были мои одышки, находки, придумки, издыхающий мозг.  В
порядке вещей. Я к этому привык. Но взорвало меня другое. Когда
я  сказал:  "Ладно,  беги. А как там с деньгами?" -- он ответил
небрежно, на ходу: -- Слушай,  закончим  дело  --  тогда  будем
говорить...    И   даже   звякнуло   раздражение.   Вот,   мол,
бестактность: пристают с деньгами. Меня как будто  шлепнули  по
щеке. Я закричал:
     -- Как  --  поговорим!  Да  ведь ты обещал привезти деньги
сегодня! Да черт вас дери совсем! -- орал я  в  беспамятстве.--
Ты можешь понять, в каком я сейчас положении? Я должен посылать
в   Москву!   Именно   сейчас   я  не  могу  задерживать!  Наши
приятельские отношения тебя избаловали! А я переводчик  первого
ранга!  Меня  добиваются, за мной стоят в очереди! Ты понимаешь
это?..
     -- Понимаю, понимаю, начальник,-- кивал Мансур, совершенно
спокойный.-- Ты большой человек, я знаю... Не ругай нас, бедных
кочевников... -- Не фиглярствуй!
     -- Слушай, не кричи,  все  сделаем.  Возьми  пока...--  Он
протягивал  бумажку  в  двадцать  пять  рублей.--  Дома  ремонт
начали,  сами  без  денег.  В  понедельник  пойдем...   нажмем,
сделаем...
     -- Нет,  в  понедельник  ты купишь билет на самолет! Шиш я
тут останусь!
     Четвертная полетела на пол. Он ушел, успокаивающе махая на
меня руками, как на больного, кивая и подмигивая и твердо  зная
при  этом,  что все кончится благородно: я никуда не уеду, пока
он не выжмет меня до капли. Ведь я в капкане. И  все  движения,
которые  я  делаю  будто  бы независимо, на самом деле движения
существа,  находящегося  в  капкане.  В  радиусе   не   длиннее
собственного  хвоста.  Я  поднял  четвертную и положил на стол.
Потом лег на кровать,  сунул  под  язык  таблетку  валидола  --
сердце заныло -- и лежал с закрытыми глазами час или полтора,
     Солнце  краем вползло в комнату. Это значило, что наступил
вечер. За перегородкой затрещала кровать --  громадный  человек
проснулся, трубно вздыхал, сопел, потом сказал: "Ай-вай-вай..."
-- снова  затрещала  кровать,  протопали  тяжелые ноги, ударила
дверь,  ушел.  Теперь,  когда  я  лежал  в  полной   тишине   и
одиночестве,  я  понял,  что  безобразное орание из-за денег --
вовсе не из-за денег. Все-таки я надеялся на известие. Я --  не
они.  Молчание неестественно, даже если все кончено, потому что
когда человек звонит вдруг на рассвете и  говорит,  что  болен,
пускай  даже  чужой  человек,  бывший родственник, надо быть уж
совсем скотами, чтобы тупо молчать девять дней. Впрочем,  Кирка
пригрозил  как-то:  "Ладно,  вот  убегу  из дома, а тебя хватит
инфаркт. Потому что я могу жить без тебя, а ты без меня  --  не
можешь".  Поганец, сказал правду. Там что-то отлучилось. Черт с
ними, позвоню и узнаю.
     Я ходил  по  комнате,  бормоча:  "В  доме  помешанного  не
говорят  о  жировке, в доме повешенного..." Стало легче оттого,
что принял решение. Вдруг пришла Валя. Совсем  забыл,  что  она
должна  принести  лекарство.  Я  сел  на  кровать, к столу, она
измерила давление. Немного повысилось: сто  пятьдесят  на  сто.
Ага, "кондратий" все ближе. Вот что значит поволноваться.
     -- Вы работали сегодня? -- спросила Валя. --
     Бездельничал. -- А выходили из дома? Гуляли? -- Немного.
     Валя  морщила  лоб,  глядела  на меня с напряжением и, как
видно, собирая воедино все свои небольшие познания о гипертонии
и сердечных болезнях. Она была не в халате, а в белой  нарядной
кофточке  и  в  синих  нейлоновых  брюках,  плотно  облегающих.
Наверное, здорово  жарко  в  этих  брюках.  Но  зато  выглядело
элегантно. Я заметил, что и прическа не та, что утром.

     -- Вы куда-то собрались? -- спросил я.-- В кино? -- Нет, я
сегодня дома буду.

     Она сидела, положив одну синюю ногу на другую, и у меня не
было никакого  желания  притронуться  к ее коленям или взять за
руку, как было утром. Резерпин она положила  на  стол,  аппарат
спрятала,  но  почему-то  не  уходила.  Я  не  знал,  чего  мне
хотелось: чтобы она ушла или осталась. Разговаривать было вроде
не о чем. Она молчала, я тоже молчал. Игра в молчанку была  как
раз  ей по возрасту. Я думал: сегодня позвонить уже не удастся,
почта до  пяти.  Завтра  с  утра.  Никаких  разговоров.  Просто
узнать:  все  здоровы?  Прекрасно. Повесить трубку. Всего этого
уже не существует в моей жизни, но должен быть порядок.
     -- Да...-- сказал я после молчания.-- Между прочим, знаете
что, Валя? Я видел вашего кавалера. -- Какого это кавалера?
     -- Ну,  этого  маленького.  Который   ночью   приходил   с
конфетами.
     -- А!  Назарчика? -- Она засмеялась, и ее лицо вдруг стало
оживленным и милым.-- Он пьяница, все его угощают,  бедного,  и
он  шатается  каждый  день.  А  ему  пить  нельзя.  Здоровье не
позволяет. Недавно два ребра сломал, влезал  через  форточку  в
свою комнату, ключ потерял. Мм его в больницу возили. Вообще он
сирота, один живет, как собака бездомная. Я его жалею, дурачка,
а он и вправду подумал...
     -- Что?  --  спросил я, зевая. Началась одышка, как всегда
вечером, от переутомления. Но  ведь  сегодня  я  не  работал.--
Жениться предлагает?
     -- Не жениться, а так: защищать меня хочет. Если, говорит,
кто тебя обидит, ты мне скажи, я его бить буду. Умора!
     -- А-а!   --   Никак   не   мог   глубоко,  всеми  легкими
вздохнуть.-- А вы что же... не согласны?
     Она молчала, глядя,  как  я  ловлю  губами  воздух.  Когда
наконец успокоился и вздохнул, сказала тихо:
     -- Зачем  же  мне такой чертик-защитник? Даже странно, как
вы говорите. По-моему, я сама могу себя защитить.
     Посидев еще немного, ушла. Вскоре  ворвался  Мансур,  стал
тащить  меня в соседний домик, где товарищ Мергенов и работники
ресторана отмечали канун  торжественного  события  --  открытия
сезона  в  ресторане  "Чинар".  Да я-то при чем? Все хотят меня
видеть.  Немедленно  доставить  живого  или  мертвого.  Товарищ
Мергенов  приказал.  Мансур  был  заметно  пьян, хлопал меня по
плечу и кричал: "Мой повелитель! Кто вы  и  кто  я?"  Он  делал
страшную  гримасу,  зажмуривал  глаза,  кривил рот и показывал,
какое  он  ничтожество:  держал  перед  носом  двумя   пальцами
невидимого  комара.  Обычное  юродство, к нему я тоже привык. И
все-таки, если будет нужно, он меня выручит. В том-то  и  дело:
он  добрый  малый,  несмотря ни на что. Я знаю его сто лет, это
точно. Да господи,  он  лучше  многих,  гораздо  лучше,  о  чем
говорить!  Там все были навеселе: товарищ Мергенов, два пожилых
лысых человека, похожих, как братья, директор ресторана, и  его
заместитель,  и  три  официантки,  которые  заливались хохотом,
когда я вошел, и муж одной из официанток,  капитан  с  погонами
войск  связи.  Перегнувшись  ко  мне,  капитан прохрипел в ухо:
"Тринадцать лет среди этих милых лиц..." По-видимому, тут  было
окончание  долгого  обеда.  Вдруг пришел Назар. Все восклицали:
"Ура,   Назарчик!"   Коротышка   каждый   год   летом   работал
швейцаром-вышибалой  в  ресторане  "Чинар",  и  это были лучшие
месяцы его жизни.
     -- Назар, пойди  Валю  найди!  Скажи,  Мансур  Гель-дыевич
зовет, шампанское есть, кролик есть...
     Назар убегал, возвращался один. Почему не хочет? Как такое
-- не   хочет!  Скажи,  Мансур  Гельдыевич  заболел,  сердечный
приступ, помогать нужно. И -- падал на  кровать  так,  что  все
тряслось, и, махая на себя полотенцем, кричал:
     -- Уй-уй, сейчас умираю! Скорее доктора! Хочу доктора!
     Товарищ  Мергенов  и  оба  директора  хохотали, официантки
пели, я выпил рюмку коньяку, потом еще одну и вышел  на  улицу.
Было совсем темно. Я чувствовал себя прекрасно, дышалось легко,
но радости не было. Вчера ночью была неясная, ночная радость, а
сегодня -- ничего, пусто. Мог бы сейчас же все бросить и уехать
куда-нибудь.  Перевалить  через  горы на север. Там, за горами,
были пустыни, степи, леса, прохлада. Я  болен.  Если  6  я  был
здоров,  мне  бы хотелось жить дальше. Не знал, куда себя деть.
Ходил туда-сюда по ночному саду, добрел до виноградника, оттуда
дорожкой вернулся мимо  персидских  домиков  и  пришел  в  свою
комнату.  Не  раздеваясь,  лег  в  постель.  Пение и крики были
слышны минут двадцать, потом затихло.  Я  услышал  легкие  шаги
бега под окном, дверь отворилась, в комнату бесшумно скользнула
Валя. Спросила шепотом:
     -- Можно?  Это  я... Вы не спите? -- Она тихо смеялась, но
без  всякого  смущения,  возбужденно,  как  заговорщица.  --  Я
спрячусь тут? -- Валяйте. От кого это вы?
     -- Да   ну!   Мансур  Гельдыевич  гоняется.  Завтра  будет
прощенья просить, а сегодня себя не помнит. А Назарка его убить
грозится, тоже дурачок...
     Откуда-то издалека раздались крики: высоко,  истошно,  как
кричат  во  время  драки  или скандала. Прислушались, но понять
было нельзя.
     -- Вроде отец  кричит,--  сказала  Валя  и  спросила:--  и
Можно,  я свет погашу? А то увидят и прибегут. -- Да не бойтесь
вы. Ну, погасите. -- Я потом зажгу.
     Она щелкнула выключателем настольной  лампы.  Обозначились
звезды в окне. Что делать в потемках? Стали разговаривать о том
о  сем.  Она рассказывала про своего отца, про то, что три года
назад  нашлась  настоящая  мать,  живет   в   селе   Григоровка
Черниговской  области,  Валя  туда ездила, и мать очень просила
остаться и жить с ней -- там очень  чудесно,  большая  река,  и
живут  хорошо,  муж  матери,  не  отец Валин, а отчим, работают
ветеринаром,  своя  машина  "Победа",  а  мать  больная,   ноги
опухают,  работать  по  хозяйству  почти  не  может  -- надо бы
остаться и помогать, да сил не было  бросить  родных  здесь,  в
Тохире.  Мама  Язгуль  очень плакала, когда узнала, что нашлась
родная мать. Та приехала тайком. Валю отыскала тайком  и  потом
деньги   прислала  до  востребования,  чтобы  Валя  приехала  в
Григоровку. Наверно, она хорошая  женщина.  Только  ведь  жизнь
прошла  без  нее. Родные люди -- кто добро делает. А уж сколько
папа и мама Язгуль добра сделали Вале! Школу  окончила,  каждое
лето  в пионерлагере, потом на курсы медсестер, потом свадьбу с
Мишкой устроили в "Чинаре" на  сорок  пять  человек.  Всегда  с
Мишкой  мирили.  Что  ж  делать,  если  так  вышло...  И я стал
рассказывать про свою жизнь. Она знала многое от отца: я  успел
что-то наговорить.
     -- Вы еще не старый,-- сказала Валя.-- Какой же вы старый?
     -- Старый,  старый,--  сказал я.-- Я-то знаю. -- Что вы! В
вас еще девушки  будут  влюбляться.  ~  Старый,  потому  что...
Понимаете,  Валя,  вот