присутствовал  при  этом
выступлении и вспоминает о нем в своей еще не опубликованной, но известной
мне статье об А.Сольце: часть зала замерла от ужаса, но большинство  стали
кричать: "Долой! Вон с трибуны! Волк в  овечьей  шкуре!"  Сольц  продолжал
говорить. Какие-то добровольцы, охваченные гневом, подбежали к  старику  и
стащили его с трибуны.
   Трудно сказать, почему Сталин не разделался с Сольцем попросту, то есть
не арестовали его. Конечно, Сольц пользовался большим уважением в  партии,
авторитет его был велик, но ведь Сталин не церемонился с  авторитетами.  В
феврале 1938 года Сольца окончательно отстранили от работы в  прокуратуре.
Он пытался добиться приема у Сталина.  Но  Сталин,  с  которым  он  вместе
работал в питерском подполье в 1912-1913 годах, с которым ему  приходилось
в ту пору спать на одной койке, его не принял.
   Сольц все еще не сдавался: он объявил голодовку. Тогда его запрятали  в
психиатрическую лечебницу. Два дюжих санитара  приехали  в  дом  на  улице
Серафимовича,  схватили  маленького  человека  с  большой  седой  головой,
связали его и снесли вниз,  в  карету.  Потом  его  выписали,  но  он  был
сломлен. Я видел Сольца незадолго перед его смертью, во  время  войны.  Он
непрерывно писал на длинных листах бумаги какие-то бесконечные ряды  цифр.
Не знаю, что это было. Возможно, он писал старым подпольным  шифром  нечто
важное. Никто не сохранил этих длинных листов с тысячами цифр.  Сольц  был
слишком одинок и слишком болен; кроме того, шла война, жесточайшая  война,
заставлявшая думать о будущем, а все прошлое с его загадками и  трагедиями
казалось таким далеким и в общем-то несущественным. Сольц умер  за  девять
дней до конца войны. Ни одна газета не поместила о нем некролога.
   Все это произошло много лет спустя после того,  как  Сольц  и  Трифонов
познакомились в сибирской ссылке.


   В 1933 году Свердловский Истпарт обратился с  письмом  к  А.А.Сольцу  с
несколькими вопросами о подпольной работе в  Тюмени  в  1909  году.  Сольц
написал:
   "Какая к тому времени была организация в  Тюмени?  Отвечаю:  я  имел  в
виду,  пользуясь  довольно  свободным  режимом  в  Тюмени,  поставить  там
типографию и обслуживать весь  Урал.  В  самой  Тюмени  был  только  завод
Машарова. Было небольшое количество  соц.-дем.,  больше  меньшевиков,  чем
большевиков. Был там тогда тов. Новоселов, за последнее  время  член  ЦКК,
был и Мишин, сейчас, кажется, пребывающий в меньшевиках. Был там  Трифонов
Валентин, участник восстания под кличкой "Корк" в  Ростове,  Мельничанский
под кличкой "Максим", пожелавший бежать за границу на том основании, что в
России делать нечего в духе Каутского, и задержанный мною, и Стецкий. Была
еще группа интеллигентов..."
   Квартира Сольца в Тюмени на втором этаже деревянного  дома  на  Большой
Разъездной сделалась "штаб-квартирой" тюменской парторганизации.  Семьи  у
А.Сольца не было. Он всегда жил вместе с сестрою, Эсфирью  Александровной,
членом партии с 1903 года: она прошла с братом многие годы ссылок, была  с
ним и в Тюмени. Б.Шалаев жил на квартире  Сольцев,  он  вспоминает:  "Наше
общее хозяйство вела Эсфирь, а мы с Ароном помогали  ей  и  выполняли  все
черные работы по колке дров, топке печей и т.п.  У  обоих  Сольцев  имелся
заработок уроками, Арон преподавал даже детям исправника. Вскоре и я  имел
уроки".
   Нелегальная газета "Тюменский рабочий", редактором которой был А.Сольц,
стала главной силой организации. Газета выступала  с  обличениями  местных
промышленников, например владельца паровой мельницы миллионера  Текутьева,
призывала  к  забастовкам,  печатала  в  своей   типографии   листовки   и
прокламации, ей принадлежала важная роль в полемике с  эсерами  по  поводу
"эксов". В 1908 году, в сентябре, эсеры произвели очередную экспроприацию:
ограбление сборщика денег по казенным винным лавкам. Настоящих  виновников
полиции схватить не удалось, но в ее руки попал рабочий Мартемьянов,  член
РСДРП. Ему грозила виселица. Защита его затруднялась тем, что  он  не  мог
доказать своего алиби: как раз в момент  ограбления  Мартемьянов  разносил
прокламации рабочим. Стремясь спасти товарища от казни, газета  "Тюменский
рабочий" выступила со специальной статьей "Об экспроприациях",  написанной
Б.Шалаевым, где прямо потребовала от  эсеров  прекратить  отмалчиваться  и
признать участие в ограблении,  чтобы  спасти  невинного  человека.  Эсеры
возмущались,  кричали  о   предательстве,   грозили   "перестрелять"   всю
редколлегию газеты, но в конце концов вынуждены были признать "экс" своим.
Правда, это произошло не скоро и неожиданным образом.
   Пока шло следствие по делу Мартемьянова, охранка сумела  подготовить  и
при помощи нескольких провокаторов нанести удар по организации:  в  начале
1909  года  провалилась  типография,  были  арестованы  А.Сольц,  М.Мишин,
Б.Шалаев, Мельничанский, Стецкий и Ершов-Максимов. В.Трифонов незадолго до
этого провалился в  Екатеринбурге  и  должен  был  скрыться  с  уральского
горизонта. Он поехал в Ростов, на родину, был схвачен на  железной  дороге
и, в то время как его друзья  томились  в  Тюменской  тюрьме,  оказался  в
Ростове. Он просидел там около года, после чего отправился в  свою  третью
ссылку, в Березов.
   Но мне хотелось бы продолжить рассказ о Тюмени, ибо тюменские  товарищи
Трифонова не покидали его долго, некоторые всю жизнь: через восемь лет,  в
семнадцатом, в Питере судьба свела Трифонова, и Сольца, и Шалаева, и  даже
Мишина в одном доме, в одной квартире.
   Почему  провалилась  организация  в  Тюмени  в  1909  году?  Кто   были
провокаторы?  Довольно  точно  это  выяснилось  лишь  после   1917   года.
Провокация нависала отовсюду, она была в те годы ежедневным бытом и ночным
кошмаром всех революционных партий. В 1908 году все газеты мира писали  об
Азефе. Ссыльные эсеры признавались, что не знают, как оправится их  партия
от  этого  удара.  "Провокация  дотянулась  до  нас  через  существовавшие
революционные  связи  между  партиями,  -  пишет  в  своих   воспоминаниях
Б.Шалаев, - а также через личные знакомства.  Ясно  чувствовалось,  что  в
дальнейшем эта опасность еще больше  усилится.  Сольц  ясно  понимал  и  в
разговорах со мной четко формулировал это.  Он  говорил,  что  из  личного
опыта убедился, что наиболее ценные сведения охранка может получить только
через провокатора. Откуда же она может  знать  больше?  Поэтому  появление
провокатора не случайность, а неизбежность. Что же делать? Свернуть работу
- значит, погубить все дело. Продолжать? Рано или поздно  станешь  жертвой
провокации. Остается одно: как можно шире развертывать работу,  чтобы  она
"обогнала" провокацию, вовлекая в  революцию  все  большие  массы.  Жертвы
неизбежны, но их можно значительно сократить  путем  большего  внимания  к
жизни партийцев.  Ведь  провокатор  рано  или  поздно  выдаст  себя  своим
эгоизмом и отсутствием моральной устойчивости".
   Эти  четкие  умозаключения  кажутся  сейчас  несколько  наивными.   Да,
действительно, провокаторы выдавали себя, но чаще  всего  это  происходило
поздно, а не рано. Шесть арестованных - Сольц, Шалаев  и  их  товарищи,  -
сидевшие в общей камере, целыми днями обсуждали одно: кто провокатор?  Для
конспирации и для того, чтобы выработалось независимое  и  беспристрастное
мнение,  каждый  делал  выводы   самостоятельно,   затем   все   материалы
передавались Мишину, тюменскому старожилу, лучше других знавшему не только
тюменцев, но  и  всех  приезжих,  и  тот  уже  приходил  к  окончательному
заключению. Так было установлено, что провокатор - молодой парень, один из
типографских рабочих, Семен  Логинов.  Вспомнили,  как  несколько  месяцев
назад  он  будто  бы  по  ошибке  принес  огромный  тюк  с  прокламациями,
напечатанными   для   екатеринбургской    организации    (в    то    время
екатеринбургская организация была разгромлена, и для того, чтобы создать у
полиции впечатление, что она захватила  совсем  не  тех  людей,  в  Тюмени
напечатали  прокламации  под  маркой  Екатеринбургского  комитета),  не  в
условленное место, а на квартиру  Сольца.  Это  было  грубейшее  нарушение
правил конспирации, но Сольц не успел даже как следует отругать  Логинова:
явилась полиция. Тогда, к счастью, все обошлось благополучно. Пристав  был
настолько уверен в победе, то есть в  том,  что  обнаружит  прокламации  в
комнате Сольца, что не взял обычного наряда полиции,  а  явился  вдвоем  с
околоточным надзирателем: тут сыграла роль элементарная жадность,  ему  не
хотелось делиться наградой с большим числом людей. Но именно  потому,  что
полицейских пришло лишь двое, тюк удалось незаметно, из окна второго этажа
- проделал это дворник, умиравший  от  страха,  -  выбросить  на  улицу  и
скрыть.
   Второй раз  полиция  действовала  более  проворно.  В  типографии  были
захвачены Логинов и Стецкий, причем Логинову "удалось"  бежать,  и  он,  в
паническом  состоянии  примчавшись  к  Сольцу,  успел  сообщить  ему,  что
типография провалилась. Зачем он это сделал? Возможно,  Логинова  послала,
инспирировав его  побег,  полиция,  с  тем  чтобы  сохранить  предателя  и
одновременно спровоцировать Сольца на ответные действия, - в таком случае,
паническое состояние Логинова естественно, он боялся, что будет раскрыт  и
с ним тут же рассчитаются. Сольц и Шалаев поняли, что  бежать  практически
нельзя, полиция следит за каждым шагом, а кроме того,  газета  действовала
настолько широко, открыто, что бегство редакторов рабочие могли  расценить
как трусость и измену. Они остались в  городе.  Через  несколько  дней  их
взяли. Но суду еще  требовалось  доказать,  что  рукописи,  захваченные  в
типографии (Стецкий бросил их  в  печку,  пытаясь  сжечь,  но  не  успел),
действительно  принадлежат  им.  После  1917  года   в   архивах   охранки
обнаружился документ, подтвердивший догадку насчет Логинова: его  расписка
в получении мзды от полиции в сумме двадцати пяти рублей.
   На том же этаже тюрьмы, где сидели шестеро, в камере смертников томился
рабочий Петр Мартемьянов: тот, кого обвинили  в  ограблении  артельщика  и
приговорили к виселице. Приговор был послан в  Петербург  на  утверждение.
Сольц дважды, сидя в  камере,  подавал  прокурору  заявление  о  том,  что
Мартемьянов не мог совершить ограбление, так как именно в это время он  по
его, Сольца, заданию был занят разноской прокламаций. Прокурор считал, что
заявления ложны и представляют лишь  попытку  спасти  товарища  от  петли.
Мартемьянов ждал казни. У дверей его камеры  день  и  ночь  стоял  военный
караул.  Один  из  солдат  этого   караула   оказался   своим   человеком,
революционно настроенным - из Тобольского  полка,  и  он  помог  Сольцу  и
остальным  наладить  связь  с  волей.  Судьба   Мартемьянова   разрешилась
неожиданно.
   В Тюмени ждали суда, а В.Трифонов снова шел знакомой этапной дорогой из
Тюмени в Тобольск. Оттуда предстоял ему длинный путь по  Оби  в  городишко
среди лесов и тундры,  уже  двести  лет  известный  как  место  ссылки,  -
Березов. Из Тобольска пароходом больше тысячи верст на север.
   Когда вели  через  Тобольск,  отец  издали  видел  знакомый  Тобольский
каторжный централ: высоко на крутом берегу Иртыша над лугами и лесом серой
плотной  стеной  темнели  "пали",  бревенчатый  частокол,   за   "палями",
невидимая, стояла еще одна каменная стена, и  где-то  там,  внутри,  среди
каменных коридоров - брат. За три с лишним года Валентин  побывал  в  двух
ссылках, бежал, работал в Екатеринбурге и Тюмени, жил в Ростове,  сидел  в
тюрьме в Саратове, сейчас шел в  свою  третью  ссылку,  из  которой  опять
убежит, а брат все годы неотлучно - там, в кандалах.
   Каторга - это не ссылка.
   И младший, с тоской подумав о брате, - сам этапник, под конвоем стражи,
- почувствовал себя почти вольным человеком.
   Весь   быт   каторжных    централов    -    Тобольского,    Орловского,
Александровского, Нерчинска и Горного Зерентуя - был  устроен  так,  чтобы
отбить у человека желание жить. До 1907 года  тобольская  каторга,  как  и
прочие российские каторжные тюрьмы, находилась в руках "Иванов" - главарей
уголовников. После разгрома революции пятого года в тюрьмы хлынули  тысячи
политических, социал-демократов, эсеров, анархистов, максималистов, солдат
и матросов, участвовавших в  вооруженных  восстаниях.  Между  "Иванами"  и
"политиками"  сразу  возникла  вражда,  ибо   политические   не   захотели
подчиняться произволу "Иванов", а те не желали терять своего главенства  в
каторжном мире.  Началась  битва,  жестокая,  с  ночной  поножовщиной,  со
многими жертвами с обеих сторон, хорошо описанная писателями-каторжанами.
   Большевики  из  рабочих,  солдаты  и  матросы,  спаянные   дисциплиной,
латышские "лесные братья" со здоровенными кулаками оказались победителями.
В Тобольском централе весною 1907 года четырнадцать грузин, мстя за своего
товарища, убитого по наущенью "иванов", -  он  возражал  на  кухне  против
того,  чтобы  "иваны"  забирали  лучшие  куски,  -  напали   внезапно   на
уголовников  и  зарезали  вожаков.  Несколько  грузин  погибло,  бой   был
неравный, но царству "иванов" пришел конец. Один из мемуаристов тобольской
каторги Гитер-Гранатштейн рассказывает о "голом бунте", который  произошел
в 1907 году, - пятьсот человек сняли с себя всю одежду,  остались  нагими,
протестуя против бесчеловечного обращения и истязаний администрации.
   В том же году был затеян побег. Много дней рыли подкоп. Через товарищей
на  воле  раздобыли   штатскую   одежду,   паспорта,   деньги,   несколько
револьверов, приготовили квартиру на время пребывания в  Тобольске  -  все
это организовывал А.А.Сольц, находившийся  в  то  время  в  городе.  Выдал
предатель, началась расправа. Начальник  централа  Богоявленский,  злобный
старый тюремщик, бросил зачинщиков в карцер, к нескольким применил розги.
   Розги политическим - это было не просто  наказание,  страшное  болью  и
нередко смертельным исходом, это была провокация, после которой  следовали
бунты и самоубийства. Тридцать лет назад Вера Засулич стреляла  в  Трепова
за то, что тот посмел наказать розгами  землевольца  Боголюбова;  двадцать
лет назад на Каре разыгралась трагедия из-за применения  розог  к  Надежде
Сигиде  -  в  знак  протеста  покончило  с  собой  несколько  политических
каторжан. Вспыхнул бунт и в Тобольском централе.  Возглавил  бунт  Дмитрий
Тохчогло, большевик, недавний киевский студент, получивший каторгу  взамен
смертной  казни  за   перестрелку   с   полицией   и   ранение   пристава.
(Впоследствии,  в  Александровском  централе,  Тохчогло   станет   близким
товарищем Е.Трифонова.) Сохранились прощальные письма к родным, написанные
накануне бунта.
   Вот письмо Ивана Семенова в  Тверскую  губернию,  на  почтовую  станцию
Микулино-Городище, деревня Бетлево, Ульяне Корниловой: "Дорогая мама!  Шлю
тебе сердечный привет с пожеланием всего  хорошего.  Дорогая  мама,  может
быть, когда ты получишь это письмо, меня не будет в живых. Я не буду  тебе
описывать подробно,  почему  это  так,  напишу  вкратце.  Троим  из  наших
товарищей дали розги. Мы не можем оставить  этот  позор  без  внимания,  а
поэтому решили смыть этот позор своей кровью. Завтра мы поднимаем бунт, и,
наверно, нас переколют штыками. Другого  выхода  у  нас  нет,  как  только
умереть. Дорогая мама, прошу тебя, не плачь обо мне и не упрекай  меня  за
то, что я причинил тебе много горя. Иначе я  поступить  не  мог.  Не  буду
описывать, почему не мог, так как  ты  этого  не  поймешь.  Итак,  прости,
прощай! Целую тебя без счета раз! Твой любящий Иван".
   На другой день бунтари стали "ломать тюрьму", кричать,  буйствовать,  а
когда в камеру ворвались солдаты, заключенные вступили с  ними  в  борьбу.
Многие были тяжело побиты и ранены  прикладами  и  штыками,  один  человек
убит: Иван Семенов.
   Почти в этот же день начальник централа Богоявленский получил письмо  с
местным штемпелем: "Нами получены сведения из Тобольской каторжной  тюрьмы
N_1, что Вы бесчеловечно обращаетесь с нашими товарищами  политическими  и
уголовными заключенными, за что и объявляем Вам смертный приговор, который
не замедлим исполнить. Инкогнито".
   Через  десять  дней  Богоявленский  был  убит  на  улице  выстрелом  из
револьвера. Стрелявший скрылся. Полиция  схватила  по  подозрению  некоего
Рогожина, местного ссыльного, но убедительных доказательств вины  Рогожина
не было, и на суде он был оправдан.
   В каторжную тюрьму пришел новый хозяин,  Могилев.  Он  прославился  как
знаменитый молчальник. Заключенных  он  не  замечал,  проходил  мимо,  как
глухой, не отвечал на  их  просьбы,  мольбы,  оскорбления,  проклятья.  Он
истязал молча. Обычным наказанием стало 30 суток карцера  и  сотня  розог.
Могилев  ввел  новшества:  холодные   и   горячие   карцеры.   Температура
охлаждалась  или  нагревалась  до   сорока   градусов,   горячие   карцеры
практиковались перед поркой, чтобы разгорячить кровь.
   Заключенные  протестовали  как  могли,  отказывались  принимать   пищу,
выходить на прогулку, девять человек пытались покончить с собой. С детства
запомнился мне рассказ Евгения Андреевича - не знаю,  относится  ли  он  к
периоду Могилева или к периоду более позднего инквизитора, небезызвестного
Дубяго, - о том, как голодали  камерой  уже  неделю,  все  были  без  сил,
экономили каждое движение, чтобы продлить борьбу.  Начальство  не  шло  на
уступки. Один из заключенных не выдержал, говорит: "Товарищи, я больше  не
могу терпеть. Чтобы не сдаться и не подвести вас, разрешите мне  покончить
с собой". И вот, лежа на  нарах,  обессиленные,  долго  обсуждали  вопрос:
имеет ли он моральное право уйти от борьбы? Согласились, разрешили.
   Русская каторга после пятого года  -  это  история  отчаяннейшей  войны
заключенных "политиков" за свое человеческое  достоинство.  Сражения  этой
войны развертывались иногда  на  таких  незначительных  плацдармах,  из-за
таких ничтожных поводов, которые сейчас покажутся пустяками. Но из-за  них
люди шли на смерть, убивали тюремщиков, убивали себя. Каторжане непрерывно
против чего-то протестовали: против того, что начальство обращалось к  ним
на ты, против требования тюремщиков  приветствовать  их  словами  "Здравия
желаю" и снимать шапки  (некоторые  в  лютый  мороз  нарочно  выходили  на
прогулку без шапок, за что получали карцер),  против  телесных  наказаний,
против насильственной стрижки волос, протестовали против "подаванцев",  то
есть подававших прошения с просьбой о помиловании  и  снижении  сроков,  и
против тех,  кто  надеялся  на  царскую  милость  по  случаю  трехсотлетия
Романовых.
   Иногда война немного утихала, начальство  где-то  сдавалось,  в  чем-то
уступало, и воцарялся смрадный, тягучий  мир,  но  ненадолго.  Каторга  не
могла стать миром по той причине, что она  придумана  была  для  _убивания
духа_, а дух  -  сопротивлялся.  И  рано  или  поздно  затишье  взрывалось
кроваво, страшно.
   Е.Трифонов писал  на  каторге  в  Тобольске  стихи.  Потом  писал  и  в
Александровском централе, куда его перевели в 1913 году. Тоненькая  книжка
этих стихов "Буйный хмель" - необычный и, может быть, единственный в своем
роде  образец  каторжной  поэзии  -  вышла  сразу  после  революции.   Вот
стихотворение "Утром".

   Звонок подымет нас в ноябрьской мутной рани,
   И свет чадящих ламп сметет обрывки грез,
   И окрик бешеный, и град площадной брани...
   Пора вставать. - Эй, подымайся, пес!

   Встаем. Свернем постель и бродим как в тумане.
   Цвель по стенам, как пятна ржавых слез.
   Потеки мыльные от мерзостной лохани,
   За окнами - безлюдье, сумрак и мороз.

   Потом в ряды построит нас свисток,
   Молитву проревем нестройно, диким хором.
   Стоим и хмуро ждем. Вот загремят запором,
   И, грузен, туп и зол, вплывет тюремный бог.
   И начинаем день, день скуки и мечтаний,
   Жуя ломоть сырой и кислой дряни.

   В других стихах он рисует