уду.  Она
знала, что Никифоров скоро  вернется.  Он  всегда  возвращался  скоро.  Но
Никифоров сел читать рукопись, потом  лег,  думал,  заснул  и  вернулся  к
обеду. Вид у него был - хуже некуда.  "Болит  сердце?"  -  спросила  Гога.
"Нет. Я работал, потом спал, видел гадкие сны. Не надо спать днем. Видел и
твоего Ярбора и того казачка, уральца, который допрашивал Валдаева  и  все
шашкой поигрывал... Помнишь?" Гога помнила. Она  знала  "Синдром"  хорошо.
"Гога, родная, только не обижайся, - заговорил Никифоров и, подойдя  тихо,
положил руку на Гогино плечо. Она сидела  на  стуле,  а  он  стоял  за  ее
спиной. - Ты не могла бы описать свои  ощущения  вчера  и  сегодня,  когда
узнала о его  конце?  Только  честно.  Абсолютную  правду".  -  "Тебе  для
романа?" - "Да". Была пауза, он стоял за  ее  спиной  и  ждал,  вдруг  она
всхлипнула задавленным рыданием: "Ощущения! -  И  прошептала:  -  Испытала
великую радость..." Он стиснул ее плечо, а Гога схватила  руку,  сжимавшую
плечо.
   Перечитав главу, Антипов понял  с  ужасом,  что  главное  в  романе  не
написано: если есть великая радость, значит, были  великие  страдания.  Ни
читать рукопись, ни думать о ней он больше не мог. Его охватило  страстное
желание увидеть Ирину немедленно, и он побежал на улицу, позвонил, услышал
обрадованный крик: "Приезжай!" Он приехал в квартиру с тяжелой мебелью.  У
Ирины было измученное, постаревшее лицо. Смуглота кожи выглядела  линялой.
Но все равно он любил ее. "Я думала, ты меня бросил!" -  "Почему?"  -  "Не
звонишь. Знаешь, что я одна". Поздним вечером она сказала: "Если б  он  не
был в больнице, я бы его оставила. И пришла к  тебе".  -  "Но  он  там  не
навеки". - "Дела его плохи..."
   Он стал думать о том, что она сказала, и не мог думать ни о чем другом.
Почему нельзя соединиться с женщиной, к которой  влечет  непобедимо?  Ведь
наперекор всякому разуму, пониманию, опыту жизни,  самолюбию,  гордыне  он
бежит к телефону и ищет встречи. И она  не  в  силах  жить  без  него.  Но
однажды в конце апреля, знойным днем, почти летним, она  сказала:  "Милый,
мы опоздали. Надо было решаться скорее. А теперь я не  могу.  Он  в  таком
состоянии, его жизнь разрушена... Не могу..."
   Они перестали видеться, перестали звонить друг другу, сначала мучились,
потом, спустя несколько  месяцев,  привыкли,  а  в  конце  лета  он  узнал
случайно со стороны о том, что у такого-то все в порядке, неприятности его
кончились, он находится на прежнем посту. А человек, который  ему  вредил,
передвинут на другую работу. Люди говорили:  "Это  неплохо,  что  такой-то
остался!" Но Антипова теперь это интересовало мало, он был занят романом -
давал  читать  рукопись,  выслушивал  мнения,  нервничал,   падал   духом,
воспламенялся гордыней, на нервной почве заболел псориазом  и  к  середине
сентября пришел к окончательному выводу о том, что роман не получился. Это
была ужасная правда, но он почему-то испытал  облегчение.  Да  и  как  мог
роман получиться? Ведь это была  книга  о  писателе,  который  тоже  писал
роман, который не получился,  внутри  которого  был  скрыт  другой  роман,
который тоже не  получился.  У  всех  что-то  не  получалось.  И  то,  что
опрокинуло  его  жарким   дыханием,   помутило   сознание   и   протащило,
беспамятного, через недели и дни, - оно ведь тоже не получилось.


   Мать  вернулась  в  комнату,  держа  какой-то  пакет,  молча  протянула
Антипову. Он механически, думая о своем, положил пакет на дно  портфеля  и
спросил:
   - А это что?
   - Это крахмал. Он редко бывает. Значит, ты говоришь, почти  уже  ничего
нет?
   - Нет, - сказал он. - Да ничего и не было.  Ерунда.  Пусть  не  морочит
голову.
   - Я так и думала. Она у тебя паникерша. Ну, бог с ней.  Я  рада.  Я  ей
позвоню, успокою. Меня волнует вот еще что, сын... - Мать зашептала:  -  А
что же с твоим романом? Почему ты его никуда не хочешь давать?
   - Он не получился, - сказал Антипов.
   - Не получился! - ахнула мать. - Как же так? Ведь ты так много работал.
Сколько раз его переделывал.
   Антипов молчал, глядя в  окно.  Он  думал,  будто  впервые:  почему  не
получился роман? Хотя думал об  этом  много  раз.  Ему  хотелось  ответить
правду. Мать была самой родной, несмотря на то что лучшие годы прошли  без
нее: от двенадцати до двадцати. То, что связывало их, было не  любовью,  а
чем-то вечным и таким, о чем никогда не думалось, что существовало само по
себе, как земля, как сырой московский воздух.
   - Не получился, наверное,  потому,  -  сказал  Антипов,  -  что  затеял
непосильное. Не по моим силам, понимаешь? Я не  могу  дочерпывать.  А  это
необходимо. Нужно дочерпывать последнее, доходить до дна, я  понял  это  к
концу, когда было поздно. Ну, неважно! Не  огорчайся.  Напишу  что-нибудь,
чтоб получилось.
   Он обнял мать, прижал к себе на мгновение, она улыбнулась.
   - Бедный сын! Мы с Григорием Васильевичем все говорим и думаем: как  бы
тебе  помочь?  Григорий  Васильевич,  например,  очень  доволен,  что   ты
использовал его документ двадцать восьмого года насчет семейной жизни.  За
что его чуть не вычистили, а наш отец его спас. Нет,  Григорий  Васильевич
на тебя не в обиде, как ты боялся. Он человек добрый. А вот  Люда  его  не
любит за то, что он был строителем в северных местах. Работал по найму как
инженер... Если дочерпывать до конца, то, наверно, права... Я не знаю... -
Мать опять улыбнулась и как-то жалко, просительно поглядела на сына. -  Мы
так устали, ты знаешь. Зачем дочерпывать? Не надо, я тебя прошу.
   Антипов вернулся от матери вечером. Квартира  была  темна,  пуста.  Все
куда-то разошлись. Антипов стоял у окна, не зажигая  света,  и  смотрел  в
зимнюю темноту с огнями, разбросанными в унылой кромешной необозримости. В
доме напротив открылась булочная, внизу  горели  буквы  "_Хлеб_".  Антипов
внезапно до дрожи почувствовал ледовитую ясность.  Он  понял,  что  выхода
нет. Никто  его  не  спасет.  Он  сел  за  стол,  зажег  лампу  на  гнутой
металлической ножке, положил перед собой чистый  лист  и  написал  сверху:
"Синдром Никифорова. Роман".



        "ВРЕМЯ И МЕСТО"

   На другой день после того, как Антипову исполнилось пятьдесят  два,  он
полетел в Улан-Удэ, откуда поездом через тайгу и степи попал  в  Монголию,
вышел  на  станции  Дархан,  там  были  кое-какие  дела  и  малоинтересные
разговоры, и через три дня - после того как простился с майским холодом  и
нерасцветшими липами на Суворовском бульваре - сидел в юрте, на  ветродуе,
слушал шум песка, пил "сютецай", чай с молоком,  излюбленный  монголами  и
довольно бурдистый напиток, и разговаривал с хозяином юрты, с одним ученым
из столицы и с одним стариком по поводу  событий  семисотлетней  давности.
Старик сказал, что корень надо искать в религии - культе  предков.  Ученый
из столицы, имевший лицо широкое и прямоугольное, как ведро,  сказал,  что
причины лежат в социальных условиях. Хозяин юрты все  объяснял  изменением
климата: перестали выпадать дожди, степь выгорала. Было отчаяние от голода
и засухи. Антипов думал: "Далеко же забросило их отчаяние!"  Ему  чудилось
иное: маета народа, освободившегося от бремени своей земли, своих городов,
могил. Мысль об освобождении занимала его,  освобождении  от  многого:  от
забот о детях, которые выросли, от ненужной мебели, от мук  тщеславия,  от
власти женщин, эгоизма друзей, террора книг. Вернувшись в Москву,  Антипов
написал рассказ "Шум песка", предназначенный для сборника, но  в  редакции
рассказ не понравился и в сборник его не взяли, так  что  получилось,  что
съездил зря. На самом деле не зря. Вывез из Монголии какую-то  пищу  своей
догадке. Рассказ "Шум песка" был  напечатан  в  журнале.  Уже  пятый  год,
расставшись  с  Таней,  Антипов  жил  в   громадной   пустой   комнате   в
Мерзляковском переулке, в середине старой Москвы, неподалеку от  Тверского
бульвара, неподалеку от всего, что составляло  прежнюю  жизнь,  и  друзьям
было нетрудно навещать его, когда болел и  когда  у  них  возникало  такое
желание. Но желание возникало у них нечасто.  Да  и  друзей  не  осталось.
Многие ограничивались удивлением: "Ты опять нездоров?"  Он  отвечал:  "Что
поделаешь!  Возраст  академический".  И  так  он  лежал  третью  неделю  в
одиночестве не то чтобы пластом, но полеживал, бродил в пижаме,  сидел  на
балконе, ел на кухне за круглым столом, покрытым  французской  клеенкой  с
гастрономическим  рисунком,  давним  подарком  женщины,  опять  валился  в
постель с книгой - после очередной сердечной  подлянки,  настигшей  его  в
конце июня, и настроение было хуже некуда. Хотя врачи говорили,  что  дело
идет  к  поправке.  Но  промежуток  между  пиком  болезни,  проходившим  в
полубреду, и поправкой, к которой шло дело - но шло тягостно, заунывно!  -
вгонял Антипова в такой  мрак  и  запустение  души,  что  все  становилось
немило. Не читалось, не думалось, не спалось, не смотрелся телевизор.  Все
это привычное, каждодневное, на что прежде не  требовалось  усилий  и  что
было незаметною рутиной жизни, теперь достигалось только ценой напряжения,
а тут Антипова не хватало, и он махал  на  свои  попытки  рукой,  закрывал
глаза, гасил свет. Мысли зарождались и меркли, это были какие-то  обрывки,
какая-то кожура мыслей, ничего существенного и глубокого он  придумать  не
мог, а когда случайно натыкался умом на незаконченное  сочинение,  подобие
душевной тошноты охватывало его, и он поспешно выключался, чтобы не  стало
хуже. Всякая  мысль  о  работе  была  опасна,  как  резкое  движение,  как
печальная весть. Ему сделалось, например, хуже в  тот  день,  когда  Марта
Васильевна - старушка, приходившая готовить и убирать, она  же  доставляла
лекарства и почту - принесла газету, где было объявлено о  смерти  Виктора
Котова. Хотя за  последние  лет  двенадцать  особой  дружбы  не  было,  но
известие о том, что Виктуара нет, ударило  нестерпимо  -  так  много  было
связано с ним радости, чепухи, надежд! - и Антипов заплакал, уткнувшись  в
подушку. Он знал, что Виктуар был ничтожное существо.  Да  разве,  бог  ты
мой, в том дело? Он был частью жизни, и с его  исчезновением  омертвела  и
укоротилась какою-то долей его,  Антипова,  жизнь.  В  некрологе  сказано:
безвременно. Нелепое слово! Подразумевается:  нежданно,  без  причин,  без
болезни,  без  предуготовленного  и  определимого  срока,  то  есть   _без
времени_. Скорее всего разорвалась аорта от пьянства, а  это  всегда  _без
времени_. Антипову захотелось непременно пойти на похороны, которые должны
состояться через день, он почувствовал себя лучше, сделает усилие, наденет
темный пиджак и пойдет. Почти никого не осталось в старой  орбите.  Володя
Гусельщиков ушел в непонятную область, в индийскую философию. Квашнин стал
начальством, это было так же далеко, как индийская  философия.  Мирон  уже
пять лет обретался в Болгарии, жена у него теперь была  болгарка,  актриса
кино, а его старики доживали на Солянке, и  изредка  в  телефонной  трубке
хрипело полузадушенное: "Вчера получили письмо от Мирона. И фотографии. Он
купил моторную лодку!" Первое время Мирон звонил из  Софии  часто.  А  сын
Степан  работал  врачом  в  Алжире.  Иногда  прибегала   дочь,   приносила
апельсины, какой-нибудь свежий журнальчик,  казавшийся  ей  интересным,  -
например, "Театр". Еще реже бывала Людмила, которая хотела приходить чаще,
да жизнь не пускала - она работала теперь за городом. А больше никто. Мать
умерла. И вот кто чаще  других:  Маркуша!  Загадочно,  почему  после  всей
тридцатилетней круговерти остался  на  поверхности  этот  несуразный  тип,
полысевший,  голубоглазый,  поблекший,  но  все   еще   румяный,   крикун,
балаболка, дитя улицы? Непонятно, чем он жил: то ли торговлей книгами,  то
ли игрой, то ли добротою слабого пола. Он существовал всегда, но  всплывал
вблизи временами, и так он  всплыл  в  семьдесят  седьмом,  когда  Антипов
вздумал разделаться с библиотекой не потому,  что  были  нужны  деньги,  а
потому, что книги надоели. Маркуша разметал библиотеку в три дня. В  шкафу
осталось необходимое для жизни - таких книг вышло не более ста,  -  прочее
полетело в тартарары, и Антипов  вздохнул  с  облегчением.  Он  вздыхал  с
облегчением, когда от чего-то освобождался.
   Ему давно хотелось написать про Маркушу. Хоть  что-нибудь,  пускай  для
себя, для памяти, лишь бы не залежалось втуне. Ведь таких персонажей,  как
этот уморительный обалдуй, знавший книгу гениально - мог на  спор  угадать
название, когда книгу показывали обратной стороной обложки! - в Москве  не
осталось. Умер Левочка Марафет, сгинули Пат, Барин. У Антипова и  название
было приготовлено: "Ненужный гений". А какая прелесть отношения Маркуши  с
президентом Кеннеди! В шестьдесят первом, когда Кеннеди  избрали,  Маркуша
ужасно взбудоражился тем, что президент так молод, бегал,  схватившись  за
голову, и бормотал: "Чего ж я-то сижу? Он уже президент, почти моих лет, а
я где? Да зачем я, баран, жизнь прожигаю? Да разве он знает книгу как  я?"
Возмущение собою и миром  было  неподдельно.  Но  через  два  года,  когда
Кеннеди убили, Маркуша ворвался в дом Антипова в неистовом раже и  кричал,
размахивая руками: "Ах я умница! Ах, голова! Недаром один сказал:  ты  бы,
говорит, был Спиноза, если б не играл. Да что ты! Люди от меня без ума!  И
вот я  живой,  здоровый,  на-ка,  бицепс  пощупай,  а  Кеннеди  где?"  Еще
запомнилось  и  непременно  должно  было  войти  в  сочинение  о   Маркуше
высказывание его матери, с которой он прожил  в  подмосковной  халупе  всю
жизнь и которая училась пению в  Одессе  у  Макареску,  а  во  время  нэпа
продавала на Арбате пирожки: "Все имеет свое  время  и  свое  место".  Эта
замечательная  мудрость   сидела   в   клокочущих   мозгах   Маркуши   как
чудодейственная заноза и порой охлаждала и укрощала его, особенно  в  дни,
когда он проигрывал на бегах последнее. В прежние времена,  когда  Антипов
собирал книги, он следил за Маркушей в десять глаз: тот мог снять  внаглую
с полки том и бросить в свой раздутый, бесформенный портфель,  похожий  на
саквояж захолустного доктора, он выманивал нужные ему книги всеми правдами
и неправдами, обманывал, плутовал и  пытался  иногда  вырвать  силой.  Для
борьбы с Антиповым сил не  хватало,  но  каких-нибудь  старушек,  владелиц
Данилевского  и  Понсон  дю  Террайля,  он  одолевал  без   труда.   После
исчезновения библиотеки Маркуша стал гость неопасный, однако и  теперь  он
норовил сплутовать и как-нибудь Антипова объегорить: спорили на результаты
футбольных и хоккейных игр, шахматных матчей, а  то  и  сами  садились  за
доску, по пятерке партия, причем Маркуша требовал себе фору в  две  легкие
фигуры. Как для истинного игрока, для него не существовало таких  понятий,
как гордость, самолюбие, стыд, мир делился пополам:  проигрыш  и  выигрыш.
Одна половина не имела оправданий, другая могла оправдать все. Но  Маркуша
был первый, кто, узнав  о  болезни  Антипова,  прибежал  утром  с  кульком
рыночного творога и с криком: "Ну что? Доигрался? А  я  говорил:  не  гони
кобылу! Делай паузы. Всех книг не напишешь. Всех денег не заработаешь..."
   Антипов отправился на похороны в знойный полдень. Когда вышел во  двор,
закружилась голова, он сел в тени на скамейку. От наступившей жары  воздух
дрожал и слоился.  Листва  в  садике  пожухла,  не  успев  насладить  двор
свежестью. Безвременная кончина  листвы.  Кто-то  говорил,  что  предстоит
катастрофическое лето. Размышляя о Котове, Антипов пришел к тому, что мать
Маркуши не так уж глупа: бедняга не понимал своего места и отпущенного ему
времени. Люди мечутся потому, что не  понимают.  Оттого  и  случаются  эти
смерти _без времени_.  Посидев  немного,  он  пошел  нетвердыми  шагами  к
стоянке такси, поехал в дом, где с Виктуаром прощались.  Увидел  знакомых.
Никто не знал о его болезни и не  спрашивал  ни  о  чем.  Один  подошел  и
прошептал, протягивая траурную повязку: "Не хотите постоять вместо меня  в
карауле?" - "А вы?" - "Я после. Там будет человек, с кем я не желаю стоять
рядом..." Антипов, пожав плечами, взял повязку. Когда Антипов, преодолевая
головокружение, сидел в фойе в кресле, к нему подъехал -  именно  подъехал
вместе со своим креслом - сидевший неподалеку Слава Бубякин, кинорежиссер,
давний друг Котова. Лицо Бубякина, чем-то напоминавшее котовское -  такого
же барбоса, гуляки - было залито слезами, глаза мутные, он откашливался  в
платок то ли  от  слез,  то  ли  был  болен.  Всхлипывая,  вытирая  глаза,
придвинулся к Антипову вплотную и спросил шепотом: "Не хочешь сделать  для
меня текст? О балетной школе? Пять частей?" Антипов покачал головой.
   На другой день ему стало хуже, еще неделю он маялся дома, то лежал,  то
бродил, а затем в  одночасье  прохладным  утром  вдруг  почувствовал  себя
здоровым и вышел на волю, где сеялся дождь. Небо было серенькое.  Переулок
был заставлен машинами, их крыши сияли. Антипов вышел  на  большую  улицу,
купил в киоске газету, это была "Социалистическая индустрия", и, читая  на
ходу, медленно пошел к Никитским воротам,  а  оттуда  на  бульвар.  Погода
объявлялась такая: ветер северо-западный, температура 16-17, давление 750,
без осадков. Дождь ничему не мешал. Можно было  считать,  его  и  нет.  За
легчайшей прозрачной кисеей тихо вставал белый день.  Никто  не  сидел  на
скамейках бульвара. Люди шли туда и сюда,  не  задерживаясь,  озабоченные,
одни с портфелями, другие с сумками. Почти не было  никого,  кто  бы  шел,
размахивая свободно руками.  Антипов  сел  на  скамью,  продолжая  читать.
Теперь он изучал программу телевидения. Вечером  обещали  футбол.  Антипов
подумал с изумлением: "Я не был на стадионе двенадцать  лет.  А  не  пойти
ли?" Он ждал прихода Маркуши, который хотел притащить  какое-то  чтение  и
рассказать новость: познакомился с необыкновенной  женщиной.  По  телефону
распространяться не стал. "Расскажу!  Успеешь!  Не  гони  кобылу!  Женщина
классная, с ума сойдешь, отвечаю! Четвертаком отвечаю против рубля - с ума
сойдешь. Только для тебя пустой номер, имей  в  виду.  Не  строй  радужные
планы.  Она  ко  мне  припала  без  памяти.  Филе  окуня  не  нужно?  Могу
притаранить..." У Маркуши  было  неисцелимое,  шизофреническое  недержание
слов, он говорил без умолку, кричал, кипятился, пенился, и  иногда,  чтобы
остановить, требовалось  его  слегка  ударить.  Антипов  думал  о  Маркуше
улыбаясь. Какая-то тихая, благостная теплота обнимала Антипова: он думал с
радостью о том, что можно  снова  начать,  можно  еще  попробовать,  можно
надеяться. Дождь тихонько стучал по газете: можно! можно! можно!
   Антипов не заметил, как на другой конец скамейки  села  женщина,  держа
над собой выцветший, когда-то черный зонт. Женщине было лет семьдесят.  Ее
шея напоминала гусиную, а рука, державшая зонт, была  усыпана  темно-рыжим
старческим пеплом. Антипов посмотрел на старуху, услышав голос:  "Вот  еще
одно лето. И никакой радости". - "Почему же?"  -  спросил  Антипов.  После
долгого молчания и вздоха, означавшего, что никто не собирался начинать  с
ним разговор, старуха произнесла: "Потому что  человек  должен  любить.  И
быть любимым.  Все  остальное  не  имеет  смысла".  Посидев  немного,  она
поднялась и двинулась по аллейке, едва переставляя ноги. Ее  лица  Антипов
так и не увидел...


   Маркуша, как водится, надул, пропал, явился только  через  четыре  дня,
объяснив, что срочные дела погнали его в Казань. Какие уж срочные  дела  у
Маркуши! Но какие-то были. Антипов давно с этим типом  смирился,  дал  ему
денег, тот сбегал в магазин и принес пива.
   - Ты все насчет моей бабы хочешь узнать? Ну, давай,  давай,  записывай.
Расскажу.  Тебе   пригодится.   Как   познакомился-то?   Ходил   небритый,
опустошенный. Из-за своих неудач. Сам  посуди:  все  время  поднимаюсь  до
бегового дня, а потом опять остаюсь пустой. И все с меня, с меня! Когда же
с других? Верно говорят про цыганское счастье. Это неглупо сказано.  Народ