апудренном добром лице сорокалетней женщины появлялось неизвестно  откуда
выражение непреклонной, почти надменной суровости и  что-то,  как  говорил
Сергей, "робеспьеровское". Она теряла чувство юмора, переставала  понимать
шутки и всем своим видом олицетворяла латинскую поговорку:  "Да  свершится
правосудие, пусть хоть погибнет мир".
   Весь курс, кроме Палавина,  Андрея  Сырых,  Фокиной  и  еще  нескольких
завзятых отличников, ожидал декабрьской контрольной с привычным трепетом.


   В  первое  декабрьское  воскресенье  группа  Вадима  решила   совершить
экскурсию в Третьяковскую галерею. Собралось человек пятнадцать, и  к  ним
присоединилось  еще  несколько  студентов  других   курсов,   соседей   по
общежитию. Единственный человек, кто шел в  Третьяковскую  галерею  первый
раз, был Рашид Нуралиев, молодой узбек, в этом году только  поступивший  в
институт.
   Вадим успел уже подружиться с этим  черноволосым  юношей,  широколицым,
плечистым, с могучими ладонями потомственного кетменщика. Вадиму нравилось
его скуластое, веселое лицо, его неизменная жизнерадостность, его  улыбка,
сверкающая всеми зубами -  белыми  и  плотными,  как  зерна  в  кукурузном
початке. Рашид все хотел знать сейчас же, подробно, не стеснялся  казаться
невежественным  или  смешным,  всем  надоедал  вопросами  -  и  никому  не
надоедал. Он  ведь  приехал  в  Москву  учиться  и  занимался  этим  делом
добросовестно, не теряя ни минуты.
   Жил Рашид Нуралиев в общежитии, в комнате, где жили Лагоденко, Лесик  и
Мак Вилькин, и потому Вадим так скоро с ним познакомился. Он знал уже  всю
двадцатилетнюю жизнь Рашида - отец его  был  колхозником,  Рашид  закончил
среднюю школу в  Янги-Юльском  районе,  мальчишкой  работал  водоносом  на
Ферганском канале,  а  во  время  войны  участвовал  в  стройке  Северного
Ташкентского канала, уже бригадиром кетменщиков. Тогда  же  он  вступил  в
комсомол. В кишлаке у него осталась невеста - Рапихэ, дочь кузнеца.
   - Совсем молоденькая, а  уже  десятый  класс  кончает!  -  с  гордостью
говорил Рашид. - А красивая, знаешь! Брови такие  -  у  нас  говорят,  как
арабская буква лим. Большая красавица! А умная - вай, вай! Умнее  меня  на
три головы...
   Вместе со студентами пошел в Третьяковку и Иван Антонович Кречетов. Всю
дорогу он шел с Андреем,  держа  его  под  руку,  -  Андрей  был  любимцем
профессора. "Надежда кафедры!" - шутливо называл его Иван Антонович.
   Идя по  широкому  тротуару  Каменного  моста,  Кречетов  рассказывал  о
художнике Поленове, которого знал лично. От Ивана Антоновича ни на шаг  не
отставала Лена. Вадим шел сзади и то и дело слышал ее  смех  и  оживленный
голос, перебивающий профессора, очень звонкий на свежем воздухе.
   День  был  безветренный,  не  по-зимнему  теплый.  Белое  небо  -  одно
бескрайное облако -  склонилось  над  городом,  и,  казалось,  не  солнце,
спрятанное где-то в вышине, освещает землю, а это прозрачное  белое  небо,
похожее на огромную лампу дневного света  под  матовым  абажуром.  В  этом
ровном небесном свете терялись краски, оставались одни полутона и общий на
всем налет дымчатой  голубизны  -  одни  дома  чуть  желтее,  другие  чуть
сероватей.
   Возле кино "Ударник" река не замерзла. Вода была черной,  тяжелой  и  в
стелющихся клубах пара казалась кипящей. Над куполом "Ударника"  с  криком
носились галки, и лишь эта птичья суетня в небе нарушала ощущение покоя  и
безмятежности. В Москве это ощущение очень редко - оно бывает только зимой
и только в такие тихие, слабо морозные воскресенья, в какие-то  неуловимые
промежутки дня, между двумя и четырьмя часами...
   По пути в Третьяковку Вадим рассказывал Рашиду о Москве - они шли  мимо
Кремля,  Дома  правительства  к  Кадашевской  набережной.  Вадим   заранее
радостно предвкушал, как  он  будет  водить  Рашида  по  лабиринту  залов,
знакомых  ему,  как  его  собственный  дом,  рассказывать  о   художниках,
наблюдать за  восхищением  Рашида.  Как  в  детстве  он  любил  показывать
товарищам свой альбом марок, интересные книги из отцовской библиотеки, так
теперь он нетерпеливо ждал минуты, когда он покажет Рашиду свою галерею, с
любимыми своими  картинами  -  точно  готовился  сделать  ему  драгоценный
подарок...
   И вот он - узенький, скромный, выбегающий к  гранитному  борту  Канавы,
знаменитый Лаврушинский переулок.
   Как всегда по воскресеньям, в переулке было людно - одни  торопились  в
галерею,    другие    медленно    шли    навстречу.    Пробежала    стайка
ребятишек-ремесленников  в  черных   форменных   шинелях;   громко   стуча
ботинками,  посередине  переулка  прошагала,  обгоняя  студентов,   группа
матросов, за нею медленно ехала какая-то посольская машина  с  иностранным
флажком.
   До Вадима доносился голос Кречетова:
   - ...в девяносто втором году они передали галерею в  дар  Москве.  Было
уже больше тысячи картин, сотни рисунков, скульптура, гобелены -  неплохой
дар, а?  В  миллион  триста  тысяч  рублей  оценили  все  собрание.  Павел
Михайлович был замечательный человек...
   За  оградой  появилось  невысокое  красно-белое  здание,   похожее   на
старинный княжий терем, со славянской вязью на фасаде.
   Каждый раз, входя в этот чистый асфальтированный двор, Вадим  вспоминал
свое  первое  детское  посещение  Третьяковки,   лет   пятнадцать   назад.
Необъятность жизни, которую он, мальчишка, вдруг открыл для  себя  в  один
день, потрясла его тогда почти до головокружения.
   Потом он часто бывал здесь с  Сергеем.  Состязались:  кто  лучше  знает
художников. Сергей  всегда  знал  лучше,  -  он  был  находчивей  и  легче
запоминал фамилии. Вспомнился школьный учитель рисования Марк  Аронович  -
"Макароныч". Смешной был старик, слезливый и сентиментальный. А бас у него
был оглушающий, и он любил театрально восклицать. В Третьяковке  Макароныч
поучал: "Искусство надо чувствовать спиной. Если, глядя на Сурикова, вы не
чувствуете божественного холода в спине, значит, вы не дети, а куча дров".
В сорок первом году Макароныч ушел в  московское  ополчение  и  погиб  под
Ельней.
   - Приготовьте студенческие! - крикнула Лена, обернувшись.
   - Билеты, да? Зачем? - спросил Рашид.
   Вадим объяснил ему, что входная  плата  для  студентов  втрое  ниже.  В
гардеробе густо толпились посетители - много молодежи, военных,  пионеров.
Бородатые старички с кроткими нестеровскими ликами не успевали подавать  и
принимать пальто.
   В первый зал, поблескивающий многовековым золотом икон, студенты  вошли
все вместе и сразу - словно очутились в другом воздухе - начали  двигаться
осторожно,  бесшумно,  заговорили  шепотом.  Потом   компания   постепенно
разбрелась. Иван Антонович с Леной и  Андреем  остались  позади,  в  залах
древнерусского искусства. Лесик, Нина и Мак Вилькин пошли вперед.
   Вадим остановился вместе с Рашидом у картины Верещагина  "Перед  атакой
под Плевной".
   - Плевна, Болгария... - сказал Рашид тихо. - У  меня  брат  в  Болгарии
воевал, Джалэль-ака. Ранен был, без ноги пришел.
   Он пристально вглядывался в лица русских солдат, лежащих густыми рядами
в  своих  темно-синих  мундирах,  со  скатками  шинелей  через   плечо   и
винтовками, изготовленными для штыкового боя. До  свистка  атаки  остались
короткие часы, может быть минуты. Темное предрассветное небо  тревожно,  и
тревожная суровость во всем -  в  насупленных  лицах  солдат,  их  сутулых
спинах, надвинутых на  глаза  фуражках...  Готовится,  очевидно,  одна  из
последних атак на редуты Осман-паши, глубокой осенью.
   - Верещагин тоже был ранен в Болгарии, - сказал Вадим. -  А  мы  прошли
северней, через Румынию. Я только на болгарской границе был,  на  Дунае  у
Калафата.
   Рядом висела другая картина Верещагина: "Нападают врасплох",  из  эпохи
завоевания царизмом Средней Азии. Те же усатые русские солдаты,  только  в
белых рубашках и шароварах, похудевшие, с коричневыми  от  загара  лицами,
отражают внезапное нападение  бухарцев.  Они  сейчас  только  выбежали  из
палаток, сбились маленькой группой, ощетинились штыками, а  бухарцы  летят
на них конной лавой. В лицах  русских  -  отчаянная  решимость  биться  до
конца, и они не дрогнут,  будут  биться  прикладами  и  штыками,  пока  не
изойдут кровью, падут все до единого на жаркий песок, затоптанные  конями,
порубанные кривыми азиатскими саблями.
   Долго стояли Вадим и Рашид перед этой  страшной  картиной.  И  думалось
каждому: может быть, тот высокий, с русыми  кудрями  солдат  без  фуражки,
застывший впереди своих с обнаженным клинком в руках, - дед Вадима, а  дед
Рашида, чернобородый, в зеленой чалме,  мчится  ему  навстречу  со  злобно
перекошенным лицом и  взнесенной  для  смертельного  удара  саблей.  Через
секунду сойдутся они - и оборвется хриплая русская брань или пронзительный
крик мусульманина.
   Это было семьдесят лет - один только человеческий век назад.
   - Да-а, старинная  картина!  -  с  уважением  сказал  Рашид,  прицокнув
языком. - Очень историческая.
   Они постояли некоторое время молча, потом Рашид взял Вадима за  руку  и
они перешли в соседний зал.  И  сразу  пахучим  и  васильковым  обняло  их
очарование  русской  природы  -  перелески  во  влажной   дымке,   светлая
шишкинская даль...
   Вадим подумал о том, что в Третьяковку  надо  ходить  не  часто.  Тогда
испытываешь то удивительное чувство обновления, какое бывает весной, когда
впервые после долгой зимы выедешь за город, в зелень. Много раз в жизни ты
видел прозрачное небо весны и вдыхал запах земли, молодых  трав  и  речной
свежести, но каждый раз это волнует по-новому. И эти  тихие  светлые  залы
каждый раз волнуют по-новому.
   Здесь словно вся  Россия,  великая  история  родины:  вот  васнецовские
богатыри, дымное утро стрелецкой казни, вот снежная Шипка, и  немая  тоска
Владимирки, и понурые клячи у последнего кабака, и гордое, белое во  мраке
каземата лицо умирающего. И вот - октябрьское  кумачовое  небо,  матрос  с
железными скулами, победные  клинки  Первой  Конной  и  Владимир  Ильич  в
скромном своем кабинете, созидающий великое государство...


   Сквозь стеклянный потолок уже  густо  синело  вечернее  небо.  В  залах
зажглись лампы. Посетителей к вечеру стало еще больше - то в одном,  то  в
другом зале встречались экскурсии,  много  людей  ходили  с  блокнотами  в
руках, что-то озабоченно записывали. В нижнем зале, на выставке  советской
графики, Вадим и Рашид, встретили свою компанию.
   Когда все вышли на улицу, Лена сказала:
   - Вадим, у нас тут спор возник. Андрей говорит...
   - Нет, постой! - перебил ее Андрей. - Пусть сначала он сам  выскажется.
Вот слушай: Репин  написал  "Бурлаков".  Был  он  счастлив,  закончив  эту
картину?
   - Ну разумеется!
   - Так. А  вот,  например,  Семирадский  написал  картину  "Танец  между
мечами". Она очень красиво написана и такая яркая, захватывающая.
   - Я знаю картину. И что?
   - Так вот, был ли и Семирадский счастлив, закончив свою картину?
   - Вероятно, да.
   - И последнее,  -  с  азартом  закончила  Лена.  -  Что  такое  счастье
художника? И вообще счастье?
   Нина и Лесик засмеялись.
   - Н-да, спор солидный... - сказал Вадим, озадаченно улыбаясь.
   Лена взяла Вадима под руку и заговорила  громким,  энергичным  голосом,
так что слышно было всему переулку:
   - Я утверждаю, - вот слушай, Вадим! - что и Репин  и  Семирадский  были
одинаково счастливы,  потому  что  оба  они  испытали  счастье  художника,
закончившего творение. Ведь верно?  А  Андрюшка  говорит,  что  Репин  был
счастлив более полно, глубоко, что он испытал счастье не только художника,
но и гражданина, общественного деятеля. А я  считаю,  что  счастье  нельзя
делить и измерять, как варенье. Это горе может быть большим или меньшим, а
счастье - что-то абсолютное...
   - Еще Толстой отметил, - поспешно вставил  знаток  первоисточников  Мак
Вилькин. - Все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные...
   - Ну как, Вадим? Я права? - спросила Лена, настойчиво дергая Вадима  за
рукав пальто.
   - Ты?.. По-моему, нет, - сказал Вадим, стараясь собраться с  мыслями  и
ответить как можно обстоятельней, серьезней. - Видишь ли,  Семирадский  не
был в искусстве ни гражданином, ни  общественным  деятелем.  Он  возрождал
академизм в живописи,  борясь  по  существу  с  реалистическим  искусством
передвижников...
   - Дима, зачем ты читаешь мне лекцию?
   - Нет, я просто рассказываю тебе о Семирадском. Я  его  не  люблю.  Это
художник фальшивый, подражательный, и картины его напоминают не  жизнь,  а
театр.
   - Боже мой, да кто с этим спорит!  Ты  ответь  мне:  был  он  счастлив,
закончив картину "Танец между мечами"? Как художник - ну?
   - Да что значит счастлив? - сказал Вадим с досадой.  -  Заладила  тоже:
"счастлив, счастлив"! Надо выяснить сперва, что такое вообще счастье.
   - Вот я, Димочка, и собираюсь выяснить!
   -  И  напрасно.  По-моему,  это  то,  что  выяснить   путем   дискуссий
невозможно. Об этом даже нельзя говорить вслух...
   - Художник бывает счастлив тогда, - сказал Андрей со своей удивительной
способностью просто и убежденно, безо всякого стеснения  высказывать  всем
известные вещи, - когда он своим творчеством приближает к  счастью  народ,
пусть на шаг, на полшага.
   - Да? А я думала, что народ ни при чем, - сказала  Лена  насмешливо.  -
Такие истины, Андрюша, ты-можешь приберечь  до  экзаменов.  Кстати,  люди,
которые  так  прекрасно  все  понимают,  никогда  почему-то   счастья   не
достигают. Скажи, Андрюша, ты был хоть раз в жизни счастлив?
   И сейчас же чему-то обрадовался Мак:
   - Леночка, это у Гете есть! Еще Гете сказал:  "Суха,  мой  друг,  любая
теория, но вечно зелено дерево жизни!" Это гетевское...
   - Так, Андрюша, ты был хоть  раз  счастлив?  -  спросила  Лена,  лукаво
прищурясь.
   Андрей неожиданно смутился и, покраснев, пробормотал:
   - То есть... в каком смысле...
   -  А,  вот  видишь?  -  торжествующе  рассмеялась  Лена.  -  Теперь  ты
спрашиваешь, в каком смысле? В том-то и дело! Потому что я знаю одно, и вы
меня не переубедите: человек живет один раз, и личное счастье для человека
- очень много, почти все!
   - Правильно, - согласился Вадим.
   Нина Фокина и Мак, которые шли сзади, возмутились в один голос:
   - Как же правильно, Вадим?
   - Постойте, - сказал он. - Все дело в том, как понимать личное счастье.
   - А как ты, например?
   - Я после скажу. Давайте по порядку. Кто у нас... - Вадим обернулся  и,
увидев Рашида, молчаливо шагавшего рядом с Иваном Антоновичем, хлопнул его
по плечу. - Вот самый молодой! Ну-ка, ваше мнение о счастье, дитя юга?
   - Наше? - переспросил Рашид и, нахлобучив на лоб меховую  шапку,  начал
храбро: - Я скажу, хоп! Ну, когда была война, я думал, что счастье  -  это
конец войны, победа, мой отец и братья - все живые, и все приезжают домой.
Потом это счастье наступило. И я стал думать, что счастье  -  другое,  это
когда я кончу десять классов, аттестат зрелости в руках,  полный  порядок.
Потом и это счастье наступило. И я  решил,  что  настоящее  счастье  будет
тогда, когда я приеду в Москву и поступлю учиться в московский институт. И
вот... - И, блеснув в темноте зубами, он вдруг сорвал  шапку  с  головы  и
широко взметнул ее в  сторону.  -  Видите?  Счастье?  Конечно,  да!  Таких
счастий, по-моему, у человека должно быть очень много, разных. Вся  жизнь.
И чем больше, тем лучше, - вот как, по-моему.
   - А Достоевский говорил, - заметил Мак,  -  что  человеку  для  счастья
нужно столько же счастья, сколько и несчастья.
   - Ну, Достоевский! - Лена махнула  рукой.  -  Это  устарело.  Никто  не
знает, что такое счастье. И вообще мне надоело спорить.
   Она быстро пошла вперед и взяла под руку Лесика.
   - Лесь, что нового в спортивном мире? - громко спросила она. -  Ты  уже
был на хоккее, видел чехов?
   Вадим смотрел сзади на длинное зимнее пальто Лены с  меховой  оторочкой
внизу, которое волнисто развевалось при каждом ее шаге, и  подумал  вдруг,
что спортивный мир интересует ее так же мало, как и разговор о художниках.
И неожиданно сердито он сказал:
   - А ты, Мак, набит чужими афоризмами, как... черт знает что.
   Общий разговор сам собой прекратился. Вышли на мост, там было  ветрено,
промозгло, и все шли сгорбившись, наклонив головы, пряча лица от  ветра  в
поднятые воротники. Кречетов вдруг спросил:
   - Что же замолчали, молодежь? С таким интересом вас слушаю... А?
   - Слишком долгий разговор, не для улицы,  -  сказала  Нина.  -  А  ваше
мнение, Иван Антонович? Как вы смотрите на счастье?
   - Оптимистически, - сказал Кречетов, улыбнувшись. Он отогнул рукою угол
воротника и обернулся к Вадиму: - А знаете ли вы, от чего происходит слово
"счастье"?
   - Счастье! Что-нибудь - часть... участь...
   Лена остановилась впереди и обрадованно произнесла:
   - Я же и говорю: часть, частное! Ну - частная жизнь, личная... Да, Иван
Антонович?
   - Да нет, не совсем. Счастье - это "со-частье", доля, пай. Представьте,
что какое-то племя  закончило  удачную  охоту.  Происходит  дележ  добычи.
Каждый член племени  или  рода  получает  свою  долю  -  свое  "сочастье".
Понимаете? Значит, уже древнее слово "сочастье" имело общественный  смысл.
Если для всего рода охота была удачной,  каждый  член  рода  получал  свое
"со-частье", если была неудачной - не  получал  ничего.  Стало  быть,  для
достижения своего "со-частья"  каждый  человек  должен  был  всеми  силами
участвовать в общей охоте, в общем труде. То есть  то,  что  называется  -
участвовать в общественной жизни. Вот вам и философия личного счастья.
   - Как здорово-то,  Иван  Антонович!  -  воскликнула  Нина,  захлопав  в
ладоши. - Ленка, ты слышала?
   - Точно!  Личное  сливается  вместе  с  общественным,  -  сказал  Рашид
убежденно.
   - Вы гений, Рашид! И тогда у человека бывает настоящее личное  счастье.
Которого, кстати, никто не отрицает.
   Иван Антонович остановился на углу и стал  прощаться.  Но  студенты  не
отпустили его, проводили до автобусной остановки и стояли  там,  оживленно
разговаривая и развлекая этим всю очередь, пока не подошел автобус.
   На обратном пути и Алеша Ремешков высказался по спорному вопросу:
   - Я тоже вот думаю - какое счастье, что у нас завтра "окно"  на  первых
часах. И какое, думаю, несчастье, что староста у нас в комнате этот чертов
Лагоденко. Все равно ведь, зверь, в семь часов утра подымет, одеяла сорвет
и заставит гимнастику делать. А как бы славно поспать!
   Лесик вздохнул и с унынием покачал головой.
   Проходя по улице Фрунзе, студенты  решили  проведать  Сергея  Палавина.
Вадим и Лена поднялись на четвертый этаж, а остальные решили зайти в "Пиво
- воды" купить каких-нибудь  пирожков  (все  порядочно  проголодались),  а
потом ждать Вадима и Лену внизу у подъезда.
   Как только Вадим нажал  кнопку  звонка,  дверь  сейчас  же  открыли.  В
передней стояли Ирина Викторовна и Валя - та самая приятельница Сергея  из
мединститута, с которой Вадим уже несколько раз  встречался.  Она  была  в
пальто и надевала шляпку, собираясь уходить. Ирина Викторовна  обрадованно
поздоровалась с Вадимом и учтиво познакомилась с Леной, окинув ее  быстрым
и зорким, чуть бесцеремонным взглядом.
   - Мы на минуту. Нас ждут внизу, - сказал Вадим  почему-то  извиняющимся
тоном.
   -  Пожалуйста!  Раздевайся,  Вадим!  Очень   хорошо,   что   зашли,   -
воодушевленно откликнулась Ирина Викторовна. - Раздевайтесь  -  Лена,  да?
Пожалуйста, Леночка, вот сюда...
   Валя кивком поздоровалась с Вадимом и прошла мимо него к  двери  молча,
поджав губы. "Не узнала, что ли?  -  подумал  Вадим,  испытав  на  секунду
холодок  неприязненности.  -  Она  ведь  близорука  и  очков   не   носит,
стесняется". Последнее время он редко встречал  Валю  у  Сергея  и  Сергей
почти не говорил о ней.
   Лена ушла в комнату, а Вадима Ирина Викторовна задержала  на  минуту  в
коридоре.
   - Вадик, постой, - шепнула она, многозначительно подняв  брови.  -  Он